РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ (ПЕТРОГРАДЕ)

2010 © Московско-Петербургский Философский Клуб

Сайт Московско-Петербургского Философского Клуба

Московско-Петербургский Философский Клуб

Федеральное архивное агентство

Российский государственный архив литературы и искусства

Библиотека-фонд «Русское Зарубежье»

Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде):

История в материалах и документах 1907-1917

РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ (ПЕТРОГРАДЕ)

История в материалах и документах В трех томах

1907-1917

РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

(ПЕТРОГРАДЕ)

История в материалах и документах Том 3

1914-1917

Москва Русский путь 2009

УДК 1/14 ББК 87.3(2)6 Р 368

ISBN 978-5-85887-315-0 (т. 3) ISBN 978-5-85887-287-0

Редакционный совет РГАЛИ: Т.М. Горяева (председатель),

Л.М. Бабаева, Л.Н. Бодрова, А.Л. Евстигнеева, Т.Л. Латыпова, М.А. Рашковская, Е.Ю. Филькина, Л.В. Хачатурян, Е.Е. Чугунова

Вступительная статья

О.Т. Ермишин, О.А. Коростелев

Составление

О.Т. Ермишин, О.А. Коростелев, Л.В. Хачатурян Подготовка текста

О.Т. Ермишин, О.В. Самоцветова, Л.В. Хачатурян Примечания

О.Т. Ермишин, О.А. Коростелев, С.А. Мартьянова, О.В. Самоцветова, Л.В. Хачатурян

Составление хроники

A. А. Ермичев

Составление аннотированного списка С.М. Половинкин

Художник

B. Е. Валериус

Издание подготовлено при поддержке

РГНФ (в рамках научно-исследовательского проекта № 04-03-00370а), Института современного развития (ИНСОР), Московско-Петербургского Философского Клуба, Алишера Усманова,

председателя Совета директоров ОАО «Вимм-Билль-Данн Продукты питания» Д.М. Якобашвили,

старшего вице-президента Сбербанка РФ, члена Управляющего Совета МПФК А.В. Захарова

РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ (ПЕТРОГРАДЕ)

История в материалах и документах

СЕЗОН

1914/15

ЗАСЕДАНИЕ 26 ОКТЯБРЯ 1914 г.

А.А. Мейер Религиозный смысл мессианизма

Нет сомнения, что самоутверждение нации с точки зрения христианской религиозности является грехом. Проблема национальности может быть разрешаема в националистическом направлении лишь при условии отказа от истин, утверждаемых христианством. К христианству гораздо ближе те сторонники интернационализма, которые совсем игнорируют национальность, чем выдающие себя за христиан националисты. Это так ясно, что, казалось бы, не стоило об этом и напоминать.

Однако грех национального самоутверждения прикрывает себя иной раз идеологиями, способными соблазнить даже искренних христиан, — особенно в те моменты, когда жизнью действительно выдвигается вопрос об уяснении нацией своей исторической миссии.

Идеологии, в основу которых кладется вера в национальную миссию, находят отклик в душах людей, признающих истины христианства, потому что, как ни далеко это последнее от национализма, оно все же не обязывает к отрицанию национальной души самой по себе, а следовательно, и к отрицанию национальной миссии.

Христианская религиозность не может отрицать нации, но она подчиняет национальное начало — началу вселенскому. Подчинить что-либо началу вселенскому значит подчинить его идеалу личности, потому что единственно вселенским принципом является принцип личности. Нация сама по себе не является еще личностью в христианском понимании этого слова. Когда гово-

26X1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

рят о национальном лице или о личности нации, — допускают некоторую вольность в языке. Национальная душа не есть в строгом смысле личная душа. Но национальное может жить в личном, входить в содержание личного. Утверждение вселенского идеала личности, не приводя к исключению национального, ведет к претворению национального в личном. С этой точки зрения национальная душа народа это то, из чего вырастает душа личная.

Реализация вселенского идеала может и должна совершаться без сглаживания национальных различий, без отрицания национальной души. Она предполагает утверждение национального во имя личности. Этим исключается всякое самоутверждение национальной души, так как нация приемлется в роли существа, служащего вселенскому идеалу. Нация, как и отдельная личность, имеет свое призвание, исполняя которое она только и может идти к Вселенскому. В сознании этой миссии и заключается то истинное самосознание нации, которое уже очень далеко от простого самоутверждения национальной души.

Но сознание миссии, выпадающей на долю нации, может вырождаться в чувство исключительного превосходства, поскольку данная миссия, данное историческое дело может представляться равносильным делу спасения всего человечества. В таком случае национальное сознание вновь обращается в «национализм», — но уже не в тот грубый естественный национализм, который выражается в простом предпочтении своего — всему чужому, а в национализм более утонченный — «мессианизм».

Относительно этой более сложной, более утонченной формы национального самоутверждения возникает также вопрос о совместимости ее с христианскою религиозностью. Решение этого вопроса уже не так просто и не так очевидно, как решение вопроса о религиозной ценности грубого, зоологического национализма. Там грубо, просто и наивно любят свое, потому что оно — свое; здесь же может явиться такая любовь к своей нации, которая сделает эту нацию чуть ли не предметом религиозного почитания.

Как бы велико ни было расстояние, отделяющее грубый языческий национализм от мессианизма, но в такой его форме скрыт яд, может быть, еще худшего самоут-

ДОКЛАД

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

верждения. Отрицательное отношение христианства к подобному виду мессианизма не может вызывать никаких сомнений. Соблазнительным мессианизм является для христианского религиозного сознания лишь в том случае, когда утверждение национальной души выступает не под знаком самоутверждения, а под знаком служения идеалам вселенским.

Вера в исключительное посланничество национальной души тем опаснее, что она опирается на некоторую правду. Жизненное дело каждого творца — исключительно, как исключительно каждое лицо. Чувство этой исключительности, повышаясь вместе с усилением любви к своей нации, переходит у некоторых незаметно в утверждение за данной нацией совершенно особой миссии, — миссии спасения всех других наций, всего человечества.

К такому выводу относительно миссии немецкой нации пришел уже Фихте¹, утверждавший, что это единственная нация, которая несет с собою возрождение человечества. Все остальные народы неспособны к возрождению, потому что они лишены той самобытности, которая присуща одной только немецкой нации. Я не буду останавливаться на изложении этого взгляда Фихте, потому что мессианизм Фихте мало соблазнителен для христианства. У Фихте он еще не доходить до той высоты, на которой ему легко облечься в чисто христианские формы. Фихте опирает свою веру в исключительное призвание немецкой нации лишь на ее природные особенности. Немец якобы обладает своим языком, а все остальные европейские народы утратили свой язык и приняли язык латинский. Поэтому немецкая нация является единственной самобытной нацией. Немецкий народ является единственным народом, достойным названия народа, и только ему одному принадлежит роль спасителя человечества. Немцы, по его мнению, спасут человечество тем, что, сделав из себя нацию образованную, они передадут силу, скрытую в образовании, другим народам.

Эта вера Фихте даже не может быть названа в строгом смысле мессианизмом, потому что народ-спаситель еще не является народом-Мессией. Мессия не только Спаситель, но и Искупитель, т.е. тот, кто приносит себя в жертву за спасение человечества. Фихте не говорит о

26X1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

жертвенном служении немецкой нации, а потому здесь нельзя говорить и об искуплении.

Как только мы дойдем до представления о национальной миссии, заключающейся якобы в жертвенном искуплении человечества, мы увидим в мистике этого национального дела — нечто сближающее его с делом подлинного Мессии, — и тогда страдания нации будут уже не просто страданиями, а крестными страданиями, крестной смертью, — и возрождение нации будет мистически сознаваемо, как ее воскресение.

С особенной отчетливостью эта идея выражена в польской литературе и польской философии. Я поэтому остановлюсь несколько на польском мессианизме, беря его, как наиболее яркий образчик подобного рода идеологии.

Страдающая и физически умирающая Польша должна воскреснуть — такова общая вера всех любящих Польшу. Ее воскресит Христос, как учил Мицкевич², не за какие-либо особые ее дарования, а единственно потому, что Он ее любит. Душа польского народа — душа Лазаря, «которого Он любил»³. Польский народ — Лазарь среди народов, и в нем скрыта та же тайна, что и в Лазаре. От веры в будущее воскрешение Христом народа-Лазаря не так уже труден переход к вере в спасительное предназначение народа, — а отсюда и до веры в народ, как в воплощение самого Мессии. В видении свящ. Петра, которое изображает Мицкевич в Dziad'ax, рисуется уже образ распятой на кресте Польши, которая должна воскреснуть, как Христос. Мы можем видеть в этом лишь «уподобление» и не приписывать Мицкевичу действительного отождествления души польской нации с душой Богочеловека. Сам Мицкевич в другом месте оговаривается, что ошибочно было бы считать польскую нацию — самим Христом. Но уже одно то, что он считает нужным сделать такую оговорку, говорит за то, что сам он близок был к подобной мысли. Видение свящ. Петра едва ли имеет смысл одного только внешнего сближения судьбы Польши с жизненным путем Христа.

Если образ, являемый Польшей, совпадает с образом Распятого, то для Мицкевича это не могло не говорить о некоторой сближенности сущностей или как бы о некотором повторении дела Христа. Полное отождествление

Д0КЛАД

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

дела нации с делом Христа — это последний предел мессианизма, и приближение к такому пределу, несомненно, чувствуется у Мицкевича и у других польских месси-анистов.

Мессианизм в своем крайнем выражении дает опору максимальному усилению чувства единства нации. И мы видим, что мессианисты особенно настаивают на недопустимости какой-либо внутренней борьбы, внутреннего разделения в нации. Нация сама в себе ни в каком случае не должна раскалываться, ибо воскресает только то существо, в котором нет разделения. Всякая внутренняя борьба совершенно исключается этим чувством национального самосознания. Известный автор «Psalmow przysz-k)sti»⁴, появившихся в 1848 г., т.е. сейчас же после революции, создает целую философию единства польской нации. Согласно его учению, шляхта и народ — это душа и тело польской нации, а только та нация может воскреснуть и воскресить человечество, в которой душа и тело нераздельны. Там, где тело восстанет на душу или душа на тело, происходит разделение, которое умерщвляет единое живое существо. Все народы погибали, потому что они внутри себя разделялись. Французская революция представляется ему «бойней», разбоем; там цепи перековывались «в ножи, а не в сабли». Если бы цепи народа преобразились в сабли, т.е. в оружие военное, которым владеет благородное сословие, шляхта, тогда освобождение народа было бы святым. Ту войну за освобождение нации, на которую идет вся нация в своем единстве, автор псалмов признает. Но тому, кто пропове-дывал бы разделение внутри нации, восстание народа на шляхту, тому он угрожает проклятием.

Единство нации, полная ее нераздельность, полный мир внутри нации, — вот что требуется для того, чтобы нация могла сознавать себя спасительницей человечества.

Свобода от внутренней борьбы действительно приближала бы нацию к тому состоянию, которое является необходимым условием мессианического достоинства. Истинный Искупитель свободен от внутренней борьбы, потому что воля его направлена всецело в одну сторону, в сторону добра. Сила, искупляющая и спасающая человечество, воплощаясь в земном существе, сама по себе должна быть свободна от греха. И если душа нации берет

26.X.1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

на себя роль такой силы, ясно, что эта душа не должна в себе разделяться.

Между тем в душе всякого грешного существа, стремящегося к святости, идет борьба двух устремлений, и только благодаря этой борьбе личность становится личностью. Там, где нет такой борьбы, нет и служения вселенской правде. Как только человек, чисто хлыстовским способом отождествив себя с Христом, прекратит в себе борьбу, он перестанет на самом деле служить Богу, а заменит это служение обманом собственного мессианства.

И в душе всякой нации, выполняющей свою миссию и служащей реализации вселенского идеала, но не делающей себя искупителем мира, должна происходить та же борьба с собой. Внешне эта борьба приводит к разделению нации на два стана, на два лагеря, которые с большей или меньшей степенью сознательности служат выразителями борющихся начал, носителями противоположных идеалов, — языческого идеала самоутверждения — с одной стороны, и вселенского — с другой.

Таким образом, настаивающие на совершенном единстве нации как бы требуют признания за душой нации — свободы от греха. За чувством единства скрыта тенденция видеть нацию — мессией, т.е. воплощением Того, Кто один только свят сам по себе, и Кто поэтому один только и может с точки зрения христианства быть Искупителем.

Христианская религиозность делает условием спасения — принятие человеком «в себя Христа», а потому и «подражание Христу». Но чтобы подражание Христу было повторением его дела искупления, — этого она никогда не могла бы признать. Мы знаем, к каким ложным выводам может повести неверно понятое учение о пребывании Христа в человеке. Лучшим примером таких ложных выводов может служить русское хлыстовство. И мессианизм со своим отождествлением нации близок к хлыстовству, с той только разницей, что хлысты имеют в виду воплощение Христа в отдельном человеке, мессиа-нисты же готовы видеть воплощение Его в нации.

И быть может, именно тем-то и отличается выставляемое христианством требование соединения со Христом от хлыстовского превращения человека в Христа, что первое достигается путем очищающей человека

Д0КЛАД

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

борьбы с самим собою, путем «разделения» в себе, второе же производится путем наружного восстановления святости в экстазе лжепреодоления греха, путем принятия воли, уводящей от вселенского идеала, за волю, тождественную с той, которая к этому идеалу действительно стремится.

Когда говорят о национальном лице и рассматривают нацию, как личность, забывают часто, что истинная личность раскрывается лишь в борьбе вселенского с языческим. И внутреннее разделение в нации есть необходимое условие творческого служения ее вселенскому идеалу. Здесь христианская религиозность встречается с идеей, выдвинутой общественной борьбой XIX столетия. Конечно, странно было бы утверждать, чтобы именно классовая борьба была необходимым условием всякого движения вперед всегда и при всех условиях. Она является лишь временной, для определенной эпохи неизбежной формой столкновения двух начал, которыми движется воля человечества. Но важно, чтобы было наконец понято, что для нашего исторического периода именно это столкновение двух сил, различно проявляющих себя в жизни, есть внешнее выражение борьбы единой души человечества и единой души каждой нации с самой собой.

До тех пор, пока нации жили языческим, в сущности, идеалом национального единства, борьба внутри нации всегда рассматривалась как нечто отрицательное. И она действительно играла тем более отрицательную роль, чем более бессознательною она была, и языческое чувство национального единства было тогда достойно всякого поощрения. Но по мере того, как разделение внутри нации приобретает значение борьбы между двумя воинствами, служащими двум различным идеалам, оно не может уже рассматриваться, как явление только разрушительное. Лишь в стане, противодействующем реализации вселенской правды на земле, сохраняется отношение к нему, как к злу. Для охранения старых ценностей, для обессиления противного лагеря этот стан хватается за языческую правду национального единства, возводя ее на ту высоту, где она обращается в ложь мессианизма. Мессианизм, выдвигая с особенной силой идею служения нации всему человечеству и тем сближая

26.X.1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

себя с христианством, может быть сильным идейным оружием в руках убежденных противников сдвига в сторону новой правды.

Замечательно, что когда борьба происходит между нациями, сторонники старого готовы видеть в ней нечто возвышающее, светлое, раскрывающее богатые перспективы, и их уже не смущают ни «насилие», ни «вражда»... Но когда такая же борьба — может быть, лишь гораздо менее насильническая — завязывается между лагерями, служащими разным святыням, они ужасаются и поднимают крик о ее разрушительности, — причем и здесь готовы оправдать один из лагерей и осудить другой, — оправдать, конечно, свой лагерь и осудить чужой.

Мы не станем произносить суда над борьбою наций, потому что ею, в силу исторической необходимости, сопровождался рост человечества и чрез нее нации утверждали каждая свое призвание. Но история, по-видимому, заменяет эту борьбу в разрезе, так сказать, вертикальном, — борьбой в разрезе горизонтальном, проходящем через все нации и делящем человечество уже не по природному признаку общего рождения, а по признаку творческого устремления к одному или к другому идеалу. Переставая быть борьбой за самоутверждение, она превращается в борьбу за вселенские идеалы, утверждаемые одной частью человечества и отвергаемые другой.

Это отнюдь не значит, будто разрезом горизонтальным уничтожается разрез вертикальный. Наоборот, участие многих национальных индивидуальностей в единой борьбе человечества дает лишь большой простор выявлению каждой из них своего лица, исполнению каждой своей миссии, уже не в столкновениях друг с другом, не в столкновениях, которые обуславливались их природным инстинктом самоутверждения, а в сотрудничестве, облегчающем каждой из них служение единой цели.

Столкновение и борьба всецело переносятся в плоскость утверждения определенных идеалов жизни.

Сама национальная миссия должна в таком случае полнее утверждаться тем лагерем, который восстает против ложного единства нации во имя вселенской правды Божьей, чем в том, который выдвигает лжехристианскую идею мессианизма, требуя во имя ее отказа от «разделе-

Д0КЛАД

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

ния». И должно стать наконец ясным, что мессианизм — отнюдь не совпадающий с миссионизмом — может соблазнять своей глубиной и красотой, — как некогда языческая религиозность соблазняла нетвердых христиан своей глубокой мудростью и своими прекрасными и богатыми образами, но не тем, будто бы он раскрывает истинную миссию какой-либо нации. Национальная миссия живее чувствуется, хотя и не всегда сознательно подчеркивается там, где, может быть, по внешности меньше красоты и глубины, но где реально ведется борьба за вселенское дело, — подобно тому, как правда Божия живее — и в сущности глубже, чем языческими мудрецами, чувствовалась галилейскими рыбаками.

Д.С. Мережковский О религиозной лжи национализма

Война с милитаризмом, война с войною — таков желательный для нас, должный смысл настоящей войны. Но таков ли смысл данный, действительный?

Против милитаризма, как ложной культуры, выставляется принцип культуры истинной, всечеловеческой. Но принцип этот оказывается на наших глазах отвлеченным и бездейственным. Никогда еще, за память европейского человечества, не бывало такого попрания самой идеи культуры всечеловеческой.

Утверждение, будто бы Германия — страна малокультурная, легкомысленно и невежественно. Связь Канта с Круппом⁵ сомнительна. Но если какая бы то ни было культура может привести к тому, к чему привела Германию, то сама культура — палка о двух концах. В настоящей войне она не с варварством, а с иною культурою борется, — кажущаяся истинной — с кажущейся ложной. А чтобы отделить ложную от истинной, в ней самой, по-видимому, нет мерила абсолютного.

Существо культуры сверхнационально, всемирно. Потребность всемирного соединения есть последнее мучение людей. Всегда человечество, в целом своем, стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великой историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели, как вихрь, по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую вели-

ДОКЛАД

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

кую потребность человечества ко всемирному и всеобщему соединению. (Достоевский, «Великий Инквизитор».)

Эта потребность одна из главных движущих сил древнего, дохристианского человечества. Ассирия, Мидия, Македония — неудачные попытки всемирного соединения. Первая удача — Рим. Tu regere трегю <popu-los>, Кошапе, тетепк)¹, — в этом сущность Римской империи. Рим есть мир, и «римский мир», pax romana — воистину «мир всего миpa». Таков первый момент всемирного соединения внешнего, государственного, как будто вечного, а на самом деле мгновенного, — равновесия, как будто непоколебимого, а на самом деле неустойчивого. Нашествие варваров, по преимуществу германцев, — своего рода национальная реакция против римского единства, возвращение к национальной самобытности племен, — разбивает изнутри это внешнее единство римской империи, как теплые вешние воды разбивают ледяную кору.

Второй момент — всемирное соединение уже не внешнее, а внутреннее, во имя не человеческого, а Божеского Разума, Логоса. Отвлеченная идея человечества впервые воплощается в церкви вселенской, и «Римский мир» становится миром Божиим — Pax Dei. Но тут же в самой церкви происходит смешение двух несовместимых начал — церковного и государственного. Вот почему и это второе соединение, второй «мир всего мира» оказывается непрочным. Опять национализм вторгается в единство всемирное, но уже не изнутри, а извне, и раскалывает его сначала на две половины — восточную и западную церковь, — потом на множество национальных, поместных церквей. В этом смысле Реформация, не случайно германская, есть второе «нашествие варваров».

Третий момент — Великая французская революция, и неизбежный вывод из нее — наполеоновская империя, новое возрождение древнего единства римского. Объявляя целью завоеваний своих «le reigne de la raison humaine» — царство человеческого, только человеческого разума, Наполеон совпал с Робеспьером. И в третий раз национализм разрушает единство всемирное: борьба за национальную самобытность против наполеоновской

¹ Твое же дело, римлянин: править народами, помни (лат.).

26.X.1914

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

империи, т.е. в последнем счете, против революции, приводить к Священному Союзу, к злейшей реакции.

Наконец, четвертый момент, пока не осуществленный в истории, — революционный социализм. Сейчас мы видим воочикю только беспомощность его, как начала объединения всемирного.

Настоящая война — продолжение «отечественных», «освободительных» войн с Наполеоном (1812-1815 гг.), — по внешности тоже освободительная, «народная» война с империализмом Германии, выразившимся будто бы исключительно в «прусской военщине». Но это именно только по внешности: в действительности существует неразрывная связь между империализмом и национализмом не в одной Германии, но и во всех ее «противниках»! У всех современных европейских народов под пеплом национализма тлеет огонь империализма, в большей или меньшей степени: тут количественная, а не качественная разница.

Что же такое национализм? Утверждение национальной правды, частной и относительной, как абсолютной, всеобщей и всечеловеческой. «Deutschland, Deutschland über alles!»^I или «Разумейте языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог»⁶ (т.е. с нами с одними и больше ни с кем), — эти два лозунга одинаково кощунственны. Национализм лицемерно, словесно утверждает, — искренне, деятельно исключает все другие национальности, кроме своей: если национальная правда абсолютна, то она исключительна, единственна, ибо не может быть двух абсолютов.

С патриотизмом, с чувством родины, национализм не совпадает метафизически. В плоскости духовной, внутренней, понятие родины шире, чем понятие государства: самое живое, личное в быте народном не вмещается в бытии государственном. В плоскости материальной, внешней, понятие государства шире, чем понятие родины: в одном государстве может быть много народов, много родин. Это значит, что патриотизм может быть и вне-государственным; у современных поляков и евреев нет государства, но есть родина. Существо национализма всегда государственно. Но существо самого государства

¹ «Германия, Германия превыше всего!» (нем.).

ДОКЛАД

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

сверхнационально. Понятие нации вмещается в понятии государства, но не обратно: много наций может входить в одно государство. Нет столь малой державы, которая не стремилась бы сделаться «великою», на счет других меньших. Неизбежный метафизический предел государственности — «великодержавность», империализм, нация, утверждающая свою частную, относительную правду, как абсолютную и всечеловеческую.

Вот почему национализм, метафизически связанный с империализмом, по природе своей хищен, воинственен и завоевателен.

Нет национализма без империализма. Под вечным предлогом защиты своего отечества, он вечно нападает на чужое, беззащитное. Глаза у него «завидущие», руки «загребущие». Ex ungue 1eonem, по когтям узнается лев или волк: национализм — волк в овечьей шкуре.

Борьба с национализмом — главная задача русской интеллигенции. Кажется, ни в одной стране, ни в одну эпоху борьба эта не велась так непримиримо. От Чаадаева до Вл. Соловьева, русское «западничество», борьба со славянофильством, и есть не что иное, как борьба с национализмом. «Да будет проклята всякая народность, исключающая из себя человечность!» — этот завет Белинского — завет всей русской общественности.

В этом смысле Петр Великий — наш первообраз: первый западник, он в то же время самый русский из русских людей. И как бы ни смешивал он идеи национальной с государственной, сущность его остается сверхнациональною, всемирною. То же — в Пушкине и во всей русской литературе: народность возвышается в ней до всечеловечности.

Тяжкий грех славянофильства — мнимое признание, действительное отрицание всемирности. Одно из главных свойств русского славянофильства — мягкотелость, бескостность, неумение или нежелание доводить мысль до конца, договаривать, ставить точки на i. Вот эту-то недоговоренную мысль и обнажает в кристально-ясной, математически-точной формуле Тютчев, самый бесстрашный и последовательный из русских славянофилов. Он вкладывает кости в тело, ставит точки на i. Логика его беспощадна: стоит принять посылки, чтобы сделать неизбежные выводы.

26.X.1914

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

Сущность революции, — утверждает Тютчев⁷, — есть человеческое я, ставящее себя на место Бога; «самовластье человеческого я, возведенное на степень политического и социального права». Сущность эта — антихристианская, «антихристова», ибо «антихрист» и есть человек, поставивший себя на место Бога, «человекобог».

Таковы посылки, а вот и выводы.

Сущность Европейского Запада — революция, антихристианство, т.е. абсолютная ложь, а человеческое общество, построенное на лжи, обречено на гибель.

«Будет ли Франция иметь силу отречься от революции, сделаться снова христианской и монархической? — спрашивает Тютчев в 1870 г., накануне Коммуны. — Если нет, то гибель ее неизбежна»⁸. И не только гибель Франции, но и всего Европейского Запада. «Запад отходит, все рушится, все гибнет в этом общем пожаре. Цивилизация убивает себя своими собственными руками»⁹, — предсказывал он еще в 1848 г. И в 1873 году, после Коммуны: «что-то вроде размягчения мозга у целой нации... Состояние близкое к идиотизму... Судорога бешенства овладела Европою... Целый мир стал воплощенной ложью...» Последнее слово Запада — «слово Иуды, который, предав Христа, очень умно рассудил, что ему остается одно: удавиться»¹⁰.

Все вообще славянофилы ненавидят Запад, может быть, не менее Тютчева, но стыдятся, робеют и сами не знают, что делают, когда с медвежьей ловкостью сгоняют муху со лба спящего друга булыжником. Тютчев знает. Правда, для него это только «игра ума», но что для него игра, то для других дело.

Все мысли Достоевского о «человекобожестве» революции почти дословное повторение Тютчева.

Люди стыдливо скрывают тайну своего рождения: так славянофилы скрывают ненависть к Западу. Тютчев обнажил этот стыд, и если нагота¹ оказалась чудовищной, то вина не его, а того учения, которое он проповедует.

Человекоубийственная ненависть — таков стыд славянофильства, обращенный к Западу, а вот и другой стыд, обращенный к России.

¹ Слово подчеркнуто карандашом, помета: ?

ДОКЛАД

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя¹¹.

Это значит: Христос благословил Poccию, а все остальные народы проклял. «Rußland, Rußland über alles». — «Разумейте языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог», с нами с одними и больше ни с кем.

В мире только две силы: Poccra и революция. «Между тою и другою не может быть ни договоров, ни сделок: что для одной жизнь, то для другой смерть. От исхода их борьбы зависит вся будущность человечества... Над громадным крушением Запада всплывает еще более громадная Русская Держава святым ковчегом... Кто дерзнет усумниться в ее призвании?» ¹²

Не верь в святую Русь, кто хочет, — Лишь верь она себе самой!¹³

«Ну вот, мы в схватке со всей Европой» (в 1854 г., накануне Севастополя). Это «заговор». «В истории не бывало примеров гнусности, замышленной и совершенной в таком объеме»... Ополчение Европы против России — ополчение самого «антихриста» против Христа:

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы

Со дна воздвиглись царства тьмы¹⁴.

Дело идет о последней борьбе всего западноевропейского человечества с Россией. Очень возможно, что Россия погибнет. Но если бы случилось, что погибнет не она, то уже не с Россией придется иметь дело Западу, а с чем-то исполинским и окончательным, чему еще нет имени в истории. Предсказание Наполеона на св. Елене¹⁵: «Через 50 лет Европа будет революционною или казацкою» — (т.е. русскою) на наших глазах исполняется.

Революция и Россия — «море и утес»: волны бьют об утес, разбиваются и, рано или поздно, присмиреют окончательно.

26.X.1914

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

И без вою, и без бою, Под гигантскою пятою, Вновь уляжется волна¹⁶.

Вся Европа под пятой России. Или, как Хомяков предсказал:

И другой стране смиренной Бог отдаст судьбу вселенной, Меч земли и гром небес¹⁷.

От такого смирения, пожалуй, сам диавол не отказался бы.

Но всего бесстыднее открывает Тютчев наготу славянофильства именно там, где оно всего стыдливее, — в вопросе о религиозном смысле самодержавия.

Власть царя — и мирская, и церковная вместе, — власть от Бога, помазание Божие; царь не только царь — глава государства, но и первосвященник, глава церкви, наместник Христа, папа, хотя и обратный, потому что в Риме церковь становится государством, а в России государство — церковью. В этой противоположности двух теокра-тий, восточной и западной, заключается главная мысль Достоевского, который идет дальше всех славянофилов; но и он до конца не доходит. Тютчев дошел до конца.

О будь же, царь, прославлен и храним, Но не как царь, а как наместник Бога,

т.е. как папа Третьего Русского Рима.

Он божеством себя провозгласил¹⁸.

О новом Богочеловеке

Вдруг притча родилась и в мир вошла,

— мог бы сказать Тютчев о нем же, о русском царе — первосвященнике.

Между тем как новые «славянофилы» (Булгаков, Бердяев, Эрн, Флоренский и прочие «веховцы») косноязычно мямлят, — Тютчев говорит внятно: самодержавие и православие связаны, как внешность и внутренность, форма и содержание, тело и дух; самодержавие —

ДОКЛАД

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

апокалипсис православия; православие в самодержавии исполняется; разорвать их значит убить.

И, наконец, последний вывод: русская всемирная империя.

«Нельзя отвергать христианскую империю, не отвергая христианской церкви: они обоюдны (corre1atifs). Церковь, освящая империю¹⁹, ее себе приобщила и сделала ее окончательной (абсолютной)». Единая вселенская церковь — единая вселенская империя.

Ее восстановлению должны содействовать два великих дела: в области светской — образование Греко-Славянской империи; в области духовной — воссоединение церквей, или, вернее, поглощение западной церкви восточною.

Империя существовала всегда, только меняла властителей. Четыре империи: Ассирийская, Персидская, Македонская, Римская. С Константина Равноапостольного начинается пятая окончательная, христианская; ее завершение — Россия.

Что значит «христианство» этой христианской империи, видно из того, как Тютчев решает судьбы входящих в нее народов.

«Или быть Польше, или России». А так как, разумеется, быть России, то Польше не быть: уничтожить ее, раздавить «под гигантскою пятою», и не ее одну, но и Австрию, Италию, Германию, — все «богомерзкие народы». Давить и душить, в «одной руке paспятие и нож», — как говорит он о Первом — и мог бы сказать о третьем Русском Риме. Человекоубийство под знаменем Христа; царство «Зверя» под знаменем царства Божьего.

Византийская реставрация Тютчева, эта драгоценная ткань, оказалась непригодною для русской политики: дело обошлось дешевле. Но на полинялой тряпице современного славянофильского национализма, если всмотреться в него, можно узнать тот же византийский узор — «орлики да крестики», как на златотканной ризе Тютчева. Он вскрывает самую сущность того, что выдается и по сей день за «русский стиль», «русский дух». Тютчев не лучше и не хуже других славянофилов: он только правдивее всех.

В настоящей войне происходить торжество славянофильского национализма, окончательно выродившегося в «зоологический патриотизм». Вот почему исконная за-

26.X.1914

Д.С. Мережковский. О религиозной лжи национализма

дача русской общественности — борьба с национализмом — сейчас труднее и ответственнее, чем когда-либо.

Борьба велась доныне в позитивной плоскости. Но окончательное преодоление славянофильского национализма возможно только в той плоскости, где сам он движется, а именно, — в религиозной.

В этом отношении польская интеллигенция может быть сейчас могущественной идейной союзницей интеллигенции русской. В учении польского мессианизма вопрос об отношении национальной правды к человеческой поставлен религиозно, т.е. именно так, как должна была и не сумела поставить его русская интеллигенция.

Польский мессианизм наиболее противоположен русскому славянофильскому национализму. Сущность идеи мессианской — не хищное, насильственное господство одного народа надо всеми другими, а служение, самоотречение, страдание, жертва. «Кто из вас хочет быть господином, да будет всем слугою; кто хочет быть первым, да будет последним»²⁰.

Великие страдальческие судьбы Польши — небывалая всемирно-историческая Голгофа. Ни один народ так не страдал, кроме народа Божьего, народа Мессии по преимуществу, — Израиля. Польша и есть новый Израиль, воистину новый народ Божий. Идея жертвенного служения воплотилась в нем, как ни в одном из христианских народов. Россия страдала за Европу; Польша страдает за Россию. «Язвами ее мы исцелеем». В этом смысле польский народ — воистину народ «богоносец».

Лучшее лекарство от застарелой русской болезни славянофильского национализма — польский мессианизм, жертвенное служение народа высшей правде всечеловеческой.

Вот почему совершающееся ныне духовное сближение Польши с Россией может быть спасением обоих народов. «Еще Польша не сгинула» — да прозвучит в наших сердцах как вечный завет: «еще Россия не погибла».

Вместе погибали — вместе и спасемся¹.

¹ Далее зачеркнута приписка карандашом: Перерыв.

Прения

Свящ. К.М. Аггеев¹.

Доклад Дм<итрия> Серг<еевича> производит особенно жгучее впечатление, и я объясняю это тем, что мы находимся в условиях переживаемого момента¹¹. Но я оставлю в стороне доклад Д<митрия> С<ергеевича>. Мне хотелось бы вместо речи предложить один вопрос А.А. Мейеру, потому что он первый, который постарал-

^I Далее зачеркнут текст: Мы выслушали два доклада. Последний доклад был блестящий доклад Д<митрия> С<ергеевича>. Когда я его выслушал, мне припомнилось недавно помещенное письмо кн. Трубецкого по поводу событий нашего сближения с Польшей. В своем письме кн. Трубецкой между прочим предостерегает все русское общество против того, чтобы не повторилось у нас то, что происходит сейчас в Германии. «Война, которую мы ведем, — говорилось там, — это война против германского милитаризма. Горе будет нашей стране, если в результате у нас повторится то же, т.е. в результате победоносной войны, в которую мы верим и на которую надеемся, водворится у нас милитаризм». К этому мнению нельзя не присоединиться. <Со слов: Последний доклад... До слов: нельзя не присоединиться. — взято в квадратные скобки.> На днях мне хотелось, под влиянием переживаемых событий, восстановить в памяти известную статью Вл. Соловьева по вопросу о подлинном, не ложном, национальном начале. То, что я слышал в докладе Д<митрия> С<ергеевича>, есть развитие мысли кн. Трубецкого и повторение того, что говорит Вл. Соловьев.

^II Далее зачеркнут текст: Для меня лично современная война поставила проблему, довольно трудную, которую мне хочется связать с проблемой национальной, о которой сегодня говорили. Как провести линию между подлинным национальным началом и тем ложным национализмом, о котором говорил Д<митрий> С<ергеевич>? В чем природа национального начала? Действительно ли в том чувстве патриотизма, о котором говорил Д<митрий> С<ергеевич> и которому противополагал ложное национальное начало, или в чем-нибудь другом?

26.X.1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

ся в своем докладе указать природу национального начала и религиозно оценить ее с положительной стороны.

В докладе А<лександра> А<лександровича> меня смутил один вопрос, а именно: сравнение народной души с личностью. Мне кажется, — сравнение это нерезонно. Это сравнение затемняет мысль и приводит к выводам, безусловно, по-моему, неправильным с христианской, религиозной точки зрения¹. В личности происходит борьба, и эта борьба личности самой с собою, раскол личности, — это и есть условие настоящей человеческой христианской религиозной жизни. С этим я могу согласиться¹¹.

Затем, однако, А<лександр> А<лександрович> переходит к выяснению борьбы национальной. Здесь раскол национальный от сравнения с расколом личности превращается в раскол классов, в горизонтальный разрез, который он противополагает вертикальному разрезу¹¹¹.

Когда мы говорим о борьбе личности, — раскола нет, здесь личность борется сама с собою, оставаясь единой. Когда же мы переносим сравнение на борьбу в нации, то получается в чистом виде классовая борьба. Стало быть, выходит, что с религиозной точки зрения допустима только та борьба, которая происходит. И действительно, А<лександр> А<лександрович> приводит к выводу, что эта классовая борьба лагерей есть с религиозной точки зрения непреходящая ценность, и в этом выражается подлинная национальная жизнь. Я к этому присоединиться не могу. Я еще могу согласиться с тем, что, может быть, по историческим или по эмпирическим данным эта борьба неминуема, может быть, это залог прогресса человеческого, но сказать, что она утверждается религией, как известная ценность, независимо от своих практических последствий, с религиозной точки зрения нельзя. Может быть, я неправильно понял А<лек-сандра> А<лександровича>, но я считаю этот вопрос очень важным, т.к. он уясняет самое существо национальной души.

^I Далее зачеркнуто предложение: Существо народной души А<лек-сандр> А<лександрович> указал по сравнению с личностью.

^II Вместо данного предложения было: Я лично присоединяюсь к его утверждению в этой половине сравнения: — что вне этой борьбы жизни личности нет.

^III Далее зачеркнуто предложение: Это две вещи различные.

ПРЕНИЯ

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

А.А. Мейер.

Я хотел бы сделать некоторые оговорки по поводу вопроса, заданного мне К<онстантином> М<арко-вичем>. Я не говорил о классовой борьбе, как о чем-то, всегда существующем и никогда не кончающемся, вообще, как о каком-то вечном начале.

Я говорил о классовой борьбе лишь как о частном выражении внутренней борьбы вообще, совершающейся в душе нации. Класс — это временное явление¹. Но борьба, как таковая, есть вечный принцип. Как она выражается, в какой эмпирии она себя проявляет, это вопрос времени. К<онстантин> М<аркович> считает незаконной аналогию между борьбой в личности и борьбою в национальной душе. Я с этим не согласен. Я не отождествляю души нации с личностью, но во всяком случае аналогия между внутренней борьбой, которая происходит в личности, и борьбой, которая должна происходить в душе нации, возможна. И эта аналогия, может быть, не доказательство, но она подводит к утверждениям, которые, может быть, допускают и доказательства.

Душа народная, как некоторое метафизическое начало, конечно, едина, и в этом уже ее формальная близость к душе индивидуума. Я не представляю себе разделения души, как таковой, на две части. Поэтому естественно, что душа народа борется сама с собой в таком же смысле, как сама с собой борется и душа отдельной личности. Это, однако, не мешает борьбе этого единого начала с самим собой эмпирически выражаться в столкновениях разных групп народа, разных его элементов. Борьба в личности выражается в различных действиях, противоречивых и часто вредных: — человек может, напр<имер>, себя изувечить, выколоть себе глаза и т.п.; точно так и внутри нации борьба принимает формы, с которыми нам постоянно приходится сталкиваться, напр<имер>, борьба народа с властью, различных частей нации, преследующих одна другую. Одно движение души может воплотиться в одном лагере нации, другое в другом лагере. Это различные воплощения, находящиеся в различных времени, месте, пространстве, а не то что

^I Далее зачеркнуто предложение: Я не мог бы себе представить, чтобы борьба классов была бы вечным принципом.

26.X.1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

борьба двух начал. Я настаиваю на душе народа, которая существует, есть, и она с собой борется, как и душа личности. Это борьба, о кот<орой> мы говорим, как о классовой борьбе в ином разрезе. Если посмотреть изнутри, став на точку зрения самой души народа, можно увидеть, что есть борьба внутри души с различными тенденциями. Один класс выражает некоторое движение народа вперед, некоторый творческий шаг, другая же часть народа воплощает некоторую тенденцию косности народной души. Но этим нельзя смущаться. Просто это воплощение двух тенденций, живущих в одной душе. Нельзя думать о том, что это относится только к общественной или политической жизни, что нельзя отнести к народному творчеству. Определенный шаг в смысле творчества общественного есть шаг в смысле творчества нации. Это полнота нации. Она означает, может быть, не все стороны нации. Она переживает определенный перелом, и этот перелом, совершающийся в душе нации, выражается в движениях одной ее части, делающей этот сдвиг. А.В. Карташев*

О том ли мы говорим, то ли мы раскрываем, что составляет для настоящего момента самую вопросную часть вопроса? И А.А. Мейер, и Д.С. Мережковский, мне кажется, ломились в открытые двери, когда нашу русскую — частнее — великорусскую — интеллигенцию стремились убедить в правде интернационализма. Ученого учить — только портить. Ведь мы не сможем указать более ни одной другой интеллигенции в мире, которая так равнодушна была бы к своему национальному самосознанию, чем интеллигенция великорусская. В некоторых отношениях это — факт даже загадочный. Ни у одного из культурных народов миpa мы не найдем такого большого количества детей в школе, гимназии и

* Резюме слова, сказанного на собрании Религиозно-философского общества 26 октября 1914 г. было в виде статьи под названием «О национализме», за подписью «А.В. Карташев» напечатано в литературно-политическом иллюстрированном еженедельнике «Голос жизни» № 4, 1914, стр. 4.

^I Первоначальный вариант речи А.В. Карташева не сохранился. На л. 20 помета: Вынуто заключительное слово А.В. Карташева, <листы> 30-41, конец. 28.I.915.

ПРЕНИЯ

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

университете, которые так специфически отвращались бы от материалов своего народного творчества, от своих былин, древностей и национального стиля. Это — что-то прирожденное, а не навеянное предубеждениями старшего поколения. Мир Вальтера Скотта здесь милее, чем мир Виктора Васнецова. Очевидно, русское чутье так чувствительно ко всему неблагородному и уродливому, что даже свое родное, но носящее черты внутренней неправедности, имеет смелость отвергать — мужество, невиданное среди национальностей. Недаром Достоевский сочинил гипотезу о русской всечеловечности²¹, а Тургенев прославил русский язык за его правдивость. Не общечеловеческое нам нужно уяснять, а национальное, — его место и меру.

«Счастье — как здоровье, — сказал Тургенев, — если мы его не замечаем, следовательно, оно есть»²². Великорусская интеллигенция не замечает счастья своей национальной свободы, потому что им обладает. Полное отличие от великороссов в этом отношении мы наблюдаем уже у малорусской интеллигенции, ибо у нее есть боль лишения. Не говорю уже о Польше. Только болеющий таким лишением знает, что такое национальность. А не болеющий некомпетентен в разрешении этого больного вопроса. И вот эта некомпетентность сейчас чувствуется в сознании и действиях русской интеллигенции. Правда, в программах всех либеральных и радикальных партий у нас твердо стоит тезис «свободного самоопределения национальностей», но от декларативной расписки в принятии этого тезиса до любовной разработки и распутывания этого больного узла — огромное расстояние. Может быть, даже общий внегосударственный и анархический пошиб нашей интеллигентской мысли стоит в связи с этим неведением национальной проблемы. Замечательно, что все проблемы гражданских свобод скорее поддаются решению в порядке чисто правовом, цивильном, общественном, в меньшей степени государственном, чем проблема национальности. И именно до этого уровня чисто гражданских свобод ее обычно низводит интеллигентская мысль. Между тем национальное начало повсюду и всегда имеет сильное стремление к воплощению автономно-государственному, и если решается иначе, то только в форме свободных многоплеменных

26.X.1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

империй, т.е. опять-таки в формах типично-государственных. Социалистический интернационал, проектируя разрешение национального вопроса на основе одного экономического принципа, просто никак еще не мог его разрешить. Пока мы видели одно — что разрешают национальные вопросы только государства и империи. Разве худо разрешает эти вопросы либеральный империализм Англии? Разве не имеет в этом отношении заслуг пред человечеством и уродливая империя Габсбургов?

Напрасно из слова империализм делают страшнейшее пугало. Его дефекты для настоящего момента истории не такая еще беда. Страшен милитаризм, а не империализм. Не только империя, а и всякие вообще государства всегда были и будут вооружены. Не в вооружении самом по себе — душа милитаризма. Душа милитаризма — в людоедстве, в завоевательстве с целью истребления всех иных национальных типов и в убеждении, что только мой национальный тип есть общечеловеческая норма, к которой надо подогнать всех других. И вот уж поистине нигде в Европе нельзя отыскать ни такой безумной государственной мысли, ни такого националистического ража, ни такого обоготворения оружия, как в Германии. Что такое в сравнении с националистическим бредом проф. Оствальда²³ — наивная панславистическая или даже барская, крепостническая тютчевщина?! Это — извращенство реакционной кучки, а не мысль и воля целой нации. «Deutschland, Deutschland über alles!s»²⁴ — вот зоологический клич, которым не запятнала себя Россия, несмотря на все ее частные аналогичные преступления. Просто нет этого в мозгу. Есть другие пороки, но не этот и не этого образца.

Национальное самосознание и утверждение своего национального лица в общечеловеческом хоре, защита своей национальной культуры, в случае нужды, с оружием в руках — все это само по себе вовсе логически не ведет к националистическому психозу и к милитаризму. Соблазны и опасности возможны, но во имя того, что кто-то когда-то злоупотребил национальным чувством, гасить и шельмовать это чувство всегда и везде — занятие недостойное мужественных строителей истории.

Но, говорят, идеал единства нации — языческий идеал. Истинно так. Согласен. Выход из замкнутых на-

ПРЕНИЯ

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

ций — только в борьбе за общечеловеческую правду, невзирая на национальные перегородки. Однако существо национального начала в том и заключается, что оно одинаково определяет и врага, и друга внутри каждой нации: и тот и другой мыслят и говорят на одном языке, и тот и другой вместе творят свою национальную культуру, и тому и другому она одинаково дорога. Родившая их нацию природа, территория, климат, история — все это у них единое и неделимое. Нельзя убить, отрезать половину, не убив целого. В минуты смертной опасности для этого целого — в минуту военных столкновений — и выступает на сцену это фатальное единство. Иначе как в единстве действий, в их согласии и даже тожестве — нет спасения, ибо воевать может только единая армия, под единой командой. Вот откуда то поразившее и смутившее умы интеллигенции, так называемое «единение правительства и общества», которое в известном смысле стало фактом с момента этой войны. Это — просто фатальный закон военного самосохранения нации, проявляющейся почти с физической непосредственностью.

Патриотизм без кавычек, патриотизм нормальный есть неизбежный признак наличности национального сознания. И да будет стыдно тем, кто пытался бросить камень в нашу молодежь за мужественный акт выявления обуревавших ее патриотических чувств. Передало ли им по наследству старшее поколение хоть единый членораздельный звук, не говорю уже о слове, в котором была бы воплощена идея русской национальной государственности? Нет, оно не завещало им ровно ничего: ни идеи, ни понятия, ни слова, ни песни, ни малейшего символа, и потому не имеет нравственного права требовать, чтобы молодежь в одну минуту сотворила то, о чем не позаботились в течение целого столетия поколения отцов и дедов.

Я тороплюсь закончить: национальная проблема решается в порядке единства, а не в порядке разделения, в порядке борьбы объединенной нации с внешней опасностью, а не в порядке борьбы внутренней отдельных частей нации между собой. Вот почему я думаю, что внутренняя социальная борьба, разрешающая всемирную проблему общежития, не решает вопроса национально-

26.X.1914

А.А. Мейер. Религиозный смысл мессианизма

го, не довлеет для этой цели, как бы эта борьба ни была грандиозна и значительна в своей сфере. Ее сфера не универсальна, не решает она ни вопроса личности, ни вопросов религии, ни вопроса национального. Это — не панацея, как нам хотят ее представить. И так как никогда на земном шаре житель Африки не будет тождественен с жителем Исландии и никогда все не будут говорить на одном языке, то никогда не упразднится и вопрос национальный, не растворится без остатка в море интернационального. Поэтому, мне кажется, следует не враждовать с этим вопросом самим по себе и не обходить его с сознательным или бессознательным лукавством, а смело пойти ему навстречу, принять и разрешить.

ЗАСЕДАНИЕ 5 НОЯБРЯ 1914 г.

З.Н. Гиппиус История в христианстве

Прежде чем перейти к частному вопросу о национализме, к еще более частному — о войне, нам нужно выяснить и определить, хотя бы краткими словами, роль истории в христианстве. Не «роль христианства в истории» (как привычно складывается фраза), а именно роль истории в христианстве, т.е. положение обратное.

При этом «христанство» я беру в его истинной широте. Оно не отождествляется с «христовством», что мы нередко забываем. «Христовство», «историческая христианская религия» — лишь часть христианства, — центральная и невыделимая, но часть. Действительное же миpoвoe христианство совпадает, как понятие, с Триединством.

Об этом действительном христианстве я и буду говорить.

Часто приходится слышать: христианство отрицает вот это; отрицает вот еще то... Есть общепризнанные христианские отрицания, например — христианство отрицает насилие.

Те, кто из этого последнего положения делает вывод, что христианство отрицает жизнь, — совершенно правы. Как произвольно ограничивать отрицание, где остановить его? Большое насилие христианство отрицает, а поменьше — признает? Которое же назвать большим, которое маленьким? Или все в зависимости от обстоятельств? Иногда можно, иногда нельзя? Не сводится ли этим дело к шаткому принципу компромиссов? Какое

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

противоречие, какая нелепость — принципиальный компромисс.

Нет уж, тут не вывернуться: если действительно христианство отрицает хотя бы насилие — нужно признать, что оно отрицает, отвергает весь мир, всю жизнь целиком, наконец само себя, принимая лишь отрицание всего — смерть. Неизбежность такого вывода стоит ли еще доказывать?

Смешались, перевернулись понятия. И факт смешения налицо, едва мы произносим: «христианство отрицает»...

Суть, корень, естество христианства в том, что оно не только насилия или еще чего-нибудь, большого или малого, — но решительно ничего не «отрицает». Христианство начинается утверждением, совершается, исполняется, — посредством цепи новых, последовательных утверждений, — в волевом движении человечества, и завершается окончательным, т.е. абсолютным, утверждением.

На великом Пути человечества во времени (он и есть — история, его и включает в себя, как бы обнимает, христианство) — на этом пути нет никаких отрицаний: движение происходит силой притягивающей, а не отталкивающей. Новые ценности, новые понятия, открываясь в пути, тем самым, что они открылись — уже оттесняют или изменяют старые, часто до такой степени, что кажется, будто заменяют их. Но если и заменяют, то не потому, что отрицается какая-нибудь старая ценность, а потому, что утверждается новая, нужная по времени, должная и желанная.

Такова одна из схематических линий Великого Движения. Но в реальности, усложненной и многообразной, исторически путь человечества не прям и не ровен, он с поворотами и возвратами, провалами и взлетами; он в постоянной потере и восстановлении равновесия. Главное — в постоянном волевом выборе между новой и старой ценностью. Выбор же — непременно трагедия, борьба, жертва. Надо ведь, чтобы «душа умела хотеть того, чего хочет». И вот такая жертва, — во имя нового, высшего утверждения, — действительно жертва: в ней страдание покрывается радостью и восторгом.

Выбор свободен; с точки зрения всемирного, историю включающего христианства, — нет предопределе-

ДОКЛАД

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ния я, рока, закона. Главный исторический путь человечества указан, но не приказан; обозначен, но не назначен. Мир свободен погибнуть (говоря чисто христианским языком) или спастись. Оборвется ли путь в небытие, в абсолют отрицания, или дойдет до высших ступеней бытия, до абсолютного утверждения — это зависит от силы напряженной воли человечества и от ее единства с волей мировой, Божественной. Можно лишь сказать, что в самом человечестве заложено громадное стремление достичь предельной черты своего пути. Мир хочет «спастись».

Вмещая историю в христианство, я отнюдь не суживаю историю, не ограничиваю ее ничем, менее всего «христианским самосознанием». Если взять только движение, — как принцип и реальность, и даже забыть на время самое слово «христианство», — мы, исследуя движение, найдем в нем те же подосновы, тот же процесс постепенного нарастания и смены ценностей, то же направление; и сверх всего — совпадающую сущность ценностей, как относительных, преходящих, подводящих, — так и абсолютных, ведущих.

С какой точки зрения ни смотреть, с культурной, философской или чисто моральной, — великий поток истории тот же, течет в ту же сторону. Человечество пленено, заворожено одними и теми же целями; и не все ли равно, если еще не одинаковыми словами они определяются?

Впрочем, сходятся подчас и слова. О единстве исторического движения, о воле человека в соединении с мировой Волей, о смене ценностей, как о «лестнице истин», о вечном, все покрывающем Триединстве, — говорил десятки лет тому назад мировой мыслитель Ибсен (да и не он один), вовсе не считавший себя христианином. Но мы уже видим его в самом сердце xpистианства, вместе с его чисто христианскими словами и мыслями, так же как и Лессинга, и многих мыслителей XIII века, говоривших о «трех возрастах Mиpa». Или французская революция: в ней знакомые слова «свобода, равенство и братство» зажгли огонь новых явлений. Кто помнил и думал о Христе, строя храм Разума? Это была вовсе не «христианская» революция. И до последней ясности — христианская; кроме совпадения «слов», — это был один из величест-

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

венных взлетов, подъемов исторического, христианского пути.

На необозримых пространствах времени происходит смена ценностей, воплощение новых, перемена реальности, изменение фактов. И мы вечно ошибаемся во временах. Изжитое, пройденное внутренно, притом не всей великой армией человечества, а лишь ее авангардом, — кажется нам порою изжитым действительно. Но оно еще не продернуто сквозь всю толщу человечества. И новое, видимое, — но не всеми осязаемое, — не может родить своего нового реализма.

Есть высокие ценности, которые не подлежат смене, но подлежат изменению, преображению. Это не гибель. «Разве гибнет дитя — в юноше, юноша — в зрелом муже?» говорит мудрец. И преображению, претворению наступает свой час. Но вот он длится; подлежащее перемене явление живет в старом образe дольше назначенных времен; человечество не направило нужных сил и внимания в его сторону. Лишь когда старая, непреображенная ценность порождает свои, старые, факты, повторяешь свои формы жизни и борьбы, о которых мы уже наверно знаем, что они не должны, не желанны, — мы опоминаемся. Как! — это? Опять это? Но ведь мы же не хотели этого, мы верили, что оно осталось в прошлом, что мы его переросли, пережили?

Одно из таких жизненных, ярких явлений, многими считавшееся пережитым — война. Думали, а вернее надеялись, что именно эта форма борьбы уже отошла и не вернется. Что на очереди другая борьба, в совсем других разрезах, с другим содержанием.

Но война вернулась.

Я не буду излагать здесь всеобщего, всеми без спора принимаемого, современного взгляда на войну. Он слишком известен и един со всех точек зрения; с культурной, этической, философской, религиозной — какой угодно. Факт войны показывает, что этот «взгляд» еще не вошел в плоть и кровь человечества; но кое-что он уже изменил реально. Заметим, например: ни один из членов всенародной семьи не говорит о войне (особенно перед войной и в начале ее) так, как говорили несколько веков тому назад все. Пережита возможность сказать громко:

ДОКЛАД

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

«хочу войны. Иду на вы». Явилось новое познание и следствие его — новый стыд.

Сама по себе война — явление очень цельное, негибкое и нерастяжимое. Оно мало способно изменяться. Смысл и содержание войны, если растут, — то сейчас же ломают форму, т.е. уничтожают войну, а не дают ей какие-нибудь новые облики. Война — непременно кровавая борьба условных (государственных) или природных (национальных) коллективов между собою, ведущаяся: или ради приобретения чужих благ, или ради защиты своих, или, наконец, ради сохранения данного коллективного единства. Война — борьба непременно в вертикальном разрезе, — ведь она зачинается сверху и лишь доходит до низов. Резкость вертикальных линий, делящих человечество на коллективы условные или природные (государства или племена), — предпосылка войны, ее необходимая почва. Война — одно из частных следствий такого именно деления человечества. Самый же процесс войны, — «дело» войны, — властно требует от делающих определенного, гармонирующего с делом, состояния духовного. Когда шли войны филистимлян с евреями, даже когда варвары надвигались на Рим, внутреннее состояние воюющих было естественно (и праведно, по времени) на уровне их дела. Для того же дела теперь — необходимо снижение духа и сознания, отступление с уже занятых позиций. Ведь перед тем осознанием войны, отношением к ней, которое уже достигнуто современным человечеством, — духовное состояние, потребное для войны, может казаться почти безумием! Да и называется безумием в нормальное время.

Чтобы перебросить хоть какой-нибудь мостик через пропасть, которая легла между современным духом (войну переросшим) и совершающимся фактом, — «делом» войны — пытаются вложить в самое дело, внутрь его, новый смысл: война ради отрицания войны, война ради мира. Но во внутрь войны нельзя вложить никакого смысла, кроме ее собственного, — рамки войны нераздвижимы. Бесцельны старанья возвысить войну, как таковую; надо снизиться до нее; и счастливы те, кому дано сделать это с инстинктивной простотой. «Война есть наитруднейшее подчинение Богу. Простота есть покорность Богу; от Него не уйдешь. И они — просты»²⁵ (Л. Толстой).

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

«Они» — это главная толща человечества, это народная воюющая масса, которая снижается (все-таки снижается!) просто, мгновенно, инстинктивно, почти физиологически: здоровый организм защищает себя, приспособляясь к условиям. «Они» уже «не думают, а делают» и легко «возвращаются на круги свои», когда это надо.

Но как «возвратиться» окрепшему духу того авангарда человечества, который уже почти коснулся (или казалось, что коснулся) новых мировых ценностей, который был готов (или казалось, что готов) — к иным битвам? Как угасить дух, если он не гаснет?

Антимилитаризм — только одно из тысячи частных убеждений, к которым привела сложная духовная работа. Передовая часть человечества, все сознательно-волевым образом участвующие в едином Великом Движении, все, ковавшие оружие для иных форм борьбы, в иных разрезах, и твердо веровавшие, что «снижение войны» — почти невозможно, — все они стали перед резкой антиномией жизни. Потому что война — пришла.

Разрешения не было; а решения представлялось три: 1) открыто, упрямо (и бесплодно) идти против совершающегося, 2) оторваться и замереть в созерцании (оставить мертвым хоронить своих мертвецов) и, наконец, 3) отречься от того, что вчера лелеял, как правду, придумать наскоро, на время, что-нибудь смягчающее, вроде «нового смысла войны»; и, соединившись со вчерашними врагами против вчерашних друзей, отдать себя войне, ее стихийной заразе; она быстро потушит дух, даст легкость забвенья.

Этими тремя путями и пошли, разделившись между собою, сознательные люди. Большинство пошло третьим, последним путем. И тем легче, чем меньше было расстояние между ними и «вчерашним врагом» — правительством данной страны. Расстояние это оказалось очень малым в Германии, самой милитарной из стран; но лишь потому, что антимилитаризм ее «сознательных» сынов оказался самым поверхностным. Быстро перешагнули разделяющий ров сознательные социалисты, культурники и т.д. (то есть «христиане») других европейских стран. Ров был не широк, а счастливое положение этих стран, как не начавших войны, облегчало пути к ее оправда-

ДОКЛАД

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

нию. Стихийная сила войны доделала остальное, восстановила те именно чувства и инстинкты, которые для войны пригодны.

Труднее всех было России. Толстовское «они», — солдаты, народ, — конечно, не желавший войны (никакой «народ» не мог бы теперь пожелать войны, начать ее), — пошли с той живой легкостью, снизились с той покорной простотой, о которой думает Пьер Безухов. Но русский сознательный человек, — интеллигент или не интеллигент, — совершивший известную духовную работу с тяжелой глубиной, дорожит приобретенным. Да и враги его, бороться с которыми он хотел с правом и радостью, так и остались до конца ярыми врагами. Неизбежное с нами (для войны) соединение — требует оправдания серьезного, ответственного, честного.

Именно у нас были испробованы все три пути. И заведомо бессильный, прямолинейный протест, и воздержание, уединенье, и, наконец, принятие войны, участие в ней, но с попытками идейного оправдания «именно этой войны» — всякими, болee или менee удачными, софизмами.

Третий путь был особенно тяжек для многих из нас. Ведь приходилось «возвращаться назад», снижаться, волей вводить себя туда, откуда волей выходил, — и это без всяких ответов на ропщущие вопросы совести, потому что какие же ответы: — «данная война», «народная», «культурная» и т.д.? Какое же тут оправдание войне, которая все-таки в полноте — война, со всеми, до последней мелочи, ей присущими свойствами? Ничья совесть не скажет, что это не так. Значит, если идти, то идти против совести, с чувством измены тому, что и теперь дорого, и теперь кажется единственно верным и святым. Ощущение измены — стопудовые гири на ногах. От того так тяжело идти, так почти невозможно сказать другому, равному, спрашивающему: — «иди».

И как ни сложны и разнообразны людские души, вот эта рана душевная — во многих есть; страдания от нее не выдуманные, а самые настоящие. Один запасной, крестьянин, служивший во время японской войны и успевший после нее всяких видов навидаться, — писал во дни призыва: «действительно, воевать надо. Но душа моя осталась верна себе. С чем ей покориться войж»?

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Да, вот именно — с чем идти, если душа «верна себe»?

Другое дело, если уж захватила общая атмосфера, дала ту легкость забвения, когда не знаешь, делаешь ли ты, делается ли с тобой, и уже все равно. Пока не захватило — стопудовая тяжесть, горящая рана своего изменничества.

Что же нам делать? Неужели верен этот тяжкий третий путь, и облегчить его может только забвенье?

Да, он верен, другого пути нет. Верен в том, что идти на войну, принять войну, снизиться, возвратиться, — надо. Но путь этот — не должен быть изменническим. Потерять душу, положить душу свою — должно, а изменить ей нельзя. Не потому мы примем войну, что вот эта война — как бы не война, как бы чем-то может быть оправдана. Ничем она не может быть оправдана. На войну честно надо смотреть, как на поворот назад, загиб, петлю, удлиняющую всемирный путь человечества. Возвращение, петля, — но ведь не рок же это, не фатум? Ведь путь-то наш, мы — шли; не на каждом ли из нас (все равно, в какой мере) лежит человеческая вина, что путь завернулся петлей? Не виноваты ли мы все, и более ясно видящие, более знающие, — не более ли других виноваты? Кто из полюбивших новую правду сильнее старой осмелится сказать, что он всю меру сил отдал на служение ей, всю волю употребил на то, чтобы она вошла в плоть Mиpa?

Мы знали, что война — только частность, только следствие, только яркий цветок, расцветающий на соответственной почве. Мы даже говорили, что знаем, в каких направлениях, какими плугами нужно обрабатывать земное поле, чтобы не росли на нем цветы войны. Но много ли капель нашего пота упало на землю?

Мы шли по воздушным ступеням, когда легко повторяли имена великих грядущих истин, — «всечеловечест-во», «интернационализм», «равенство», «вселенскость», и когда думали, что они сами собою войдут в мир, сами, без наших усилий, изменят порождающие войну старые ценности национализма и государственности. Мы хорошенько не знали ни существа этих старых ценностей, ни того, почему они подлежат изменению, — а не уничтожению. Нам казалось, что «изжитая» истина — не значит

ДОКЛАД

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

«исполненная» истина, а просто зачеркнутая, да еще только мыслью.

Медлительные в познании, в работе, в воле, — не мы ли виноваты, если замедляется Великое Движение, удлиняется путь, завернувшись петлей? Эта петля — дело и наших рук; как же нам отказываться от своего дела?

Общая воля не была достаточна для сдвига; и вот на старых местах загорался старый костер — война. Он не кара нам — но знак. Нельзя сходить с пути Великого Движения, а сейчас этот путь лежит через огонь костра. Нельзя не идти на войну, каким бы «возвратом назад», снижением она ни была. Но можно и должно идти вольно, с открытыми глазами, без жажды забвенья, без насильственных оправданий неоправдываемому, с чувством всей своей вины, всей своей ответственности. Пусть мне не говорят, что так принять войну, отдать себя войне — нельзя, потому что это принятие включает в себя все ее непринятие. Нет, только так и пойдут все, войны не желавшие; все, в ком «верна душа». Не малодушными изменниками войдем в костер; но в силе духа, с радостным желанием, чтобы искупительный огонь этого костра был для нас и огнем очистительным, закаляющим волю для новой борьбы во имя новой Истины.

Может быть, трудно, не нужно, стоя в середине огненного костра, помнить и говорить об этих новых истинах? Может быть... но это не нужно лишь для тех, — несчастных, — кто кинулся в войну ради самой войны, или вошел в войну с забвеньем и самооправданием; — не нужно и для счастливых, кому дана милость простоты.

Но мы — приняли огонь, как искупительный; мы и в самом сердвд его должны помнить, ради чего горим — и не хотим сгорать.

И если раньше мы шли воздушными ступенями, думая, что врезаемся в землю; словесно отрицали, воображая, что воплощаем новые утверждения; ошибались во временах, произвольно их строя, — то именно теперь, когда подан знак, не можем мы быть по-прежнему безвольно легки.

Война есть, но войны не будет. Война только частность, только следствие... чего же? Какие ценности, ка-

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

кие явления должны изменить свой облик, чтобы упразднилась война?

То данное, откуда вытекает и всегда может вытечь война, — есть деление человечества по продольному разрезу: группировка племенная, национальная (природная, более устойчивая) и государственная (условная, менee устойчивая). Для наций, наиболее совпадающих с государством (т.е. для наиболее национальных государств), война не то что возможнее, но протекает ожесточеннее, беспощаднее, слитнее. Самоутверждение государства и самоутверждение нации — оба, каждое, хотя и не в равной мере, постулируют войну. Слитые — они дают двойную силу взрыва.

Оставим, насколько возможно, сторону государственную. Что же такое — деление человечества на племена и народы, что такое «нация», «национальность» с точки зрения Всемирного Христианства?

В схеме «трех возрастов Mиpa», — в главной линии движения человечества, — нация, народ, — стоят на первом месте. — Первая, природная спайка: — первичный коллектив-организм, род, народ. Необходима и праведна борьба таких народов-организмов — между собою (война); это борьба за жизнь, за свое единство. Выживают наиболее стойкие, наиболее спаянные в единство; Mиpy нужна крепость рода на-рода, для дальнейшего движения. Такова высшая по времени ценность.

Но вот, как бы из нее же, является другая, новая: не народ, утверждающий свое единство (себя, как личность), а действительно единая Личность; — утверждающий свое единство Человек. С этого момента начинается дифференциация, и судьба первичного, родового коллектива, как главной и высшей ценности, предрешена. Он живет постольку, поскольку еще довершаются времена, поскольку еще происходит процесс рождения Человека, — Личности.

Но в меру явленности Человека (нового единства), с родового коллектива снимается печать святости (как высочайшей ценности). Мессианство «народа» кончается с рождением Мессии — «человека». Истина народа, нации делается «исполненной» истиной. Она не гибнет, — может ли погибнуть истина? — «гибнет ли дитя в юноше?» — но меркнет, отходит в прошлое ее старый лик.

ДОКЛАД

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Вечная правда рода, народа, — переходит в человеческое, претворяется в человеке. Национальное не перестает быть, но неразделимо сливается с Личным, так, — что они уже Одно.

В старом же образе своем, нация, племя тем менее могут вместить Личность, чем они сильнее. В моменты самого яркого утверждения своего единства (например, во время войн) Личность даже не мыслится, как ценность. Ее права всецело уничтожаются правами нации.

Наша настоящая, сегодняшняя борьба — должна быть именно борьбой за право каждой личности — с правами условного или природного коллектива. Она зачинается по новой линии, дает новое деление, не вчерашнее, а сегодняшнее — горизонтальное.

Гениальный мыслитель прошлого века (тот самый, который думал, что он — не христианин), сказал: «Сегодня и Вчера борятся между собою, но побеждает Завтра». Мы уже знаем кое-что и о том Завтра, которое победит. Знаем, что и вторая, вошедшая в мир правда, — правда о Человеке, не последняя. И она будет преображена, преодолена правдой — о Всечеловечестве. Правдой нового, уже не природного, а творческого коллектива, нового, неразложимого Единства.

И когда эта правда только начнет победу, самая мысль о войне погаснет в душе человечества.

«Вчера», «сегодня», «завтра», — было, есть, будет... — они в одно и то же время и реальность и условность. Их смена в движении времен для нас неопределима, неисследима. Жизнь не укладывается в одну узкую линию. Не все человечество всегда на одном и том же этапе Великого пути, да и путь не прям, не ровен: он с подъемами и спусками, с возвратными петлями.

Война — не борьба между «вчера» и «сегодня»; это борьба внутри «вчера». Но если в какой бы то ни было части человечества, большой или малой, еще жива и действенна вчерашняя святыня, — она жива для всех. Смысл общего исторического пути, который объемлется вселенским, триединым христианством, именно в общности этого пути. Воля человечества — достичь цели пути, «спастись»; но спастись оно может лишь в своей целокуп-ности. Если гибель — то общая; замедления, возвраты на пути — общие; и спасение — общее.

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Мы не смогли утвердить наше «сегодня»; не отдали всех сил на то, чтобы загоралась борьба желанная, — утренняя. Мы ее еще не достойны; ведь мы или спали, или ходили по воздушным ступеням.

Обратимся же, вернемся к земле, к жизни, где сейчас пылает наш вечерний огонь — последняя война. Если он действительно будет для нас огнем искупления и очищения, если мы, теряя душу, все-таки не изменим ей, — совсем другими мы выйдем из огня. С другими силами мы встретим наше утро. И оно уже не погаснет. За нашей волей, за волей земного человечества, встанет Воля Божья.

Прения

М.И. Туган-Барановский.

«Война — погашение духа, принижение духа, война есть шаг назад, ничем нельзя оправдать войну» — вот что мы слышали в докладе З<инаиды> Н<иколаевны>. Оратор безусловно прав. Но вся ли это правда? Я думаю, что не вся правда была сказана ею: в войне есть и другая сторона. Война не только насилие, а гораздо хуже, чем насилие: это организованное убийство, не только отказ от всяких юридических прав, попрание всех земных законов, но попрание божеских законов нашего нравственного сознания. Во время войны человек становится вне нравственного закона, опускается до последних пределов зверства, падает ниже зверя, так как зверь не обладает нравственным сознанием; человек же сам становится вне нравственного закона. Но есть и другая сторона в войне, есть и светлый лик войны. Война действительно убийство, но кроме убийства в ней есть и умирание. Хотя война есть насилие, но на войне побеждает не грубая сила, а всегда дух, потому что в ней надо делать две вещи: убивать и умирать. Но научиться убивать не трудно, каждый это может, надо иметь ружье и можно убить другого. Но умирать неизмеримо труднее. И побеждают те, кто умеет умирать. В этом и есть другая сторона войны, и поэтому война, вопреки тому, что говорила З.Н. Гиппиус, не есть простое явление, а сложное в высшей степени. Это величайшая трагедия, которая заключает в себе крайнюю глубину падения духа и величайшее возвышение духа. Современный солдат убивает так, что тот, кого он убивает, находится вне его поля зрения. Солдат шлет яд-

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ра, пули куда-то в пространство и не чувствует себя убийцей, хотя знает, что убивает. Он не знает, кого убивает, но умирает сам, и около него все умирают. Он жертва, обреченная на смерть. И в этом огромное моральное значение войны. Всем придется умереть, но смерть обычно приходит, как нечто не зависящее от нашей воли. Вся наша воля направлена на то, чтобы избежать смерти. Тут же смерть есть результат нашей воли. На войне люди идут сознательно на смерть. В этом мистическое обаяние войны. Его никогда нельзя уничтожить, так как человеку приходится жертвовать самым дорогим, что в нем есть, — своей жизнью.

Однако всякая война силою вещей имеет некоторое другое значение, кромe того, которое непосредственно воспринимается нашими органами чувств, — она непременно имеет в себе некоторую культурную идею, и надо найти этот культурный смысл в войне, так как человек может умирать только за что-нибудь для него святое. Чем более ожесточенная война, чем более она — торжество грубой силы, тем сильнее звучит эта нота. Современная война по своим размерам, чисто физическим, небывалая война, как бы что-то подысторическое. Это необычайное напряжение указывает, что в этой войне есть некоторое содержание, которое дает возможность противникам так не бояться смерти, ибо, несомненно, и тот и другой противник смерти не боятся. В чем же смысл этой войны? Что объединяет Англию, Францию, Россию и Японию? Очевидно, одно: вражда к Германии. Центром этой войны является безусловно Германия. Характеристикой этой войны служат свойства самой Германии. Чтобы понять эту войну, надо понять, что такое Германия, почему она вызвала такую жгучую ненависть в совершенно различных социальных группах. Ответ на это покажет нам вместе с тем, почему война эта получила такое небывалое ожесточение, хотя ведется между культурными государствами Европы.

Дело в том, что Германия представляет единственное в Миpе социальное образование. Я чужд мысли приписывать ей какие-нибудь пороки и злодейства. Меня она интересует, как социальный тип, не укладывающийся в обычные рамки. Обычно противопоставляют государства промышленного типа государствам военного ти-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

па; Германия же одновременно государство насквозь военное и насквозь промышленное. Таких государств в истории прежде не было. Обычно промышленные государства склоняются к миру, и это понятно: мир необходимое условие промышленности и торговли. Но для Германии характерны милитаризм и необычайно быстрый рост промышленности и торговли. Германия есть первая военная страна Mиpa, но столь же несомненно, что она первая промышленная страна Европы. Только Соединенные Штаты могут состязаться с нею в промышленном отношении. Германия позже всех других народов стала развивать свою промышленность, начав свое политическое бытие, как огромное, могущественное государство, когда уже мир был разобран другими государствами. Колоний для Германии не оставалось. Поэтому хотя Германия, как всякое промышленное государство, и дорожит миром, но для нее получение рынков возможно только путем меча. Это сделало ее милитарной и промышленной, причем промышленность питает военную силу Германии, и наборот, военная сила Германии является основанием ее промышленности в будущем. Отсюда возник своеобразный моральный образ Германии, который вызывает в настоящее время такую жгучую ненависть среди самых различных народов Европы. Сам по себе милитаризм при всей элементарности и примитивности ценностей, которые им выдвигаются, заключает в себе кое-что возвышенное. Воинская слава требует пожертвований личными интересами. Милитаризм, напр<имер> французский, времен Наполеона, имеет известную красоту. С другой стороны, как я уже указывал, промышленность сама по себе, хотя современная капиталистическая промышленность и дышит духом наживы и эгоистических интересов, имеет ту положительную сторону, что избегает грубого физического насилия. Она не воинственна по своей природе. Тут же мы видим милитаризм, служащий совершенно определенно известной корысти. Поэтому германский милитаризм так отталкивает современного человека. А с другой стороны, он опаснее всех других форм милитаризма, который существовал до сих пор. Германия хочет победить не только ради победы, а хочет высасывать все экономические соки из побежденного врага. Поэтому ее победа так опасна. Это появление

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

до сих пор небывалого социального организма объединило различные народы Европы в борьбе с Германией. И перед этой опасностью сам собою выдвигается этический лозунг этой войны.

Я не хочу сказать, что участники этой войны морально стоят выше Германии. Каждый преследует свои определенные национальные, эгоистические интересы. Но силой вещей Германия заняла не ту позицию, которую занимают ее противники. Германия фактически наступает; для нее война была необходима. А другие приняли ее, как известное для них зло, и война сразу в силу этого приняла характер борьбы за определенные культурные идеи и требования. Какие же это требования? Они были не придуманы, а созданы самой жизнью. Сама война сразу выдвинула определенные этические цели. Германия не могла не обрушиться на окружающие слабые нации. Выдвинулась идея свободы национального развития слабых государств, которые не могут оградить эту свободу силой бронированного кулака. Это первая идея, которая возникла из этой войны и которая для своего осуществления неизбежно требует поражения Германии. Другая идея, которая была связана с этой войной: борьба с милитаризмом. Разумеется, и Россия, и Англия, и Франция, — все это военные государства. Англия если не имеет сильной армии, то имеет сильный флот. Но для тех милитаризм не есть необходимое условие хозяйственных успехов. Россия ничего не выигрывает в хозяйственном отношении от того, что имеет огромную армию. Что могут дать России завоевания? В смысле хозяйственном не очень много. Англия имеет уже колонии, ничего не хочет завоевывать и если провозглашает свое бескорыстие, то в данном случае не лжет, не потому, что природе ее чужда корысть, а потому, что положение дела лишает ее какой-нибудь экономической выгоды от завоеваний.

Для Германии, наоборот: вопрос о завоевании новой территории есть вопрос усиленного хозяйственного развития. Поэтому мы видим, что германский милитаризм имеет более глубокий корень, чем у других держав. Победив Германию, мы сокрушаем самый корень милитаризма, который угрожает современной Европе. Значит, это действительно война войне.

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Затем совершенно неожиданно выступила новая великая культурная идея, которая была связана с войной, но первоначально не была замечена. Это — идея славянского культурного объединения. Как-то случилось, что первые шаги войны вызвали призрак восстановления Польши, насильственные разделы которой стояли поперек всех попыток культурного объединения славянства.

Никто несколько месяцев тому назад и не мечтал об этом. Это вышло само собою. Так что помимо завоевательных стремлений и целей современная великая война несет великие культурные идеи. И в этом заключается то оправдание войны, против которого так протестовала З<инаида> Н<иколаевна>. Война есть, несомненно, зло, но, как и все в жизни, зло, соединенное с добром. Если современная война в конце концов осуществит те задания, которые сами собою выдвинулись вместе с нею, она будет великой не только по количеству пролитой крови, но и в шествии человечества к вечной правде. Д.В. Философов.

Как бы мы ни относились к самому факту войны, одно для нас несомненно: для России, а следовательно, и для всех нас из этого трагического факта вытекают новые обязанности. Ведь вопрос не только в том, чтобы Россия победила врага внешнего, но чтобы она победила и те настроения, которые есть в ней самой. Военные специалисты говорят, что победить врага — полдела.

Надо суметь воспользоваться победой. И нечего себя обманывать: перед Россией даже в случае победы стоит громадная опасность: победив, успокоиться и не совершить того внутреннего обновления, которое так ей необходимо. Наши прения — тяжелая и ответственная работа вокруг воистину трагической темы. Я хочу откровенно сказать, в чем для меня лично почти непреодолимая тяжесть этой темы, почему я с таким трудом выступаю и говорю. Думаю, что она состоит в отсутствии свободы,ко-нечно, не «цензурной» только. Несвобода тут в том, что в войну вовлечено слишком много людей, и они нас связывают. Я думаю, что если действительно есть свобода сознания и мнений тут, в этом зале, то мы должны быть готовы выслушать самые разнообразные мнения, допустить возможность «резолюции», в корне отрицающей войну как таковую. В сущности, такая «резолюция» была

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

бы наиболее естественной для культурных людей, близких к религиозным проблемам христианства. Но нынешняя война есть прежде всего факт, и факт неустранимый. Как бы прозвучала такая предполагаемая резолюция при настоящих условиях? Скажу прямо и грубо. Такая резолюция была бы осиновым колом в могилу тех, кто теперь умирает на фронте. Это ведь не слова. Теперь близкие нам люди на войне, а мы тут из теплой, уютной залы шлем им нашу резолюцию, может быть, осуждающую их, ни в чем неповинных. Сознание этого меня лично почти парализует, и я чувствую себя совершенно не свободным. Я думаю, что Л. Толстой, если бы он был жив, если бы осуществил свой план и жил бы в городах Кавказа свободным духобором, он мог бы чувствовать себя свободным. Он заслужил свободу, потому что имел за собою не только право истины, но и право святости. Так мне кажется, по крайней мере. Во всяком случае не нам, и в частности не мж, сурово и беспощадно высказывать «правду», даже если она правда, не поправляя ее любовью и состраданием.

Раньше до войны, было очень плохо. Война уже таилась в социальных условиях мирного времени. Но мы были очень тогда смиренны. Неужели же наше смирение в мирное время не обязывает нас к еще большей осторожности во время войны? Я подписываюсь обеими руками под докладом З.Н. Гиппиус, но на основании вышесказанного такая подпись с моей стороны была бы чем-то вроде подписи Фамусова: «подписано, и с плеч долой»²⁶. Сознание мое как будто удовлетворено, а душа остается смутной. С первым основным тезисом легко согласиться, что война не нужна и что мы все ответственны в войне. Вторая часть затронула мой разум, показала мне мой долг, но, я бы сказал, не утешила меня. Докладчик сознательно ограничился созерцанием, работой сознания. Но вот вопрос: все ли доступно нашему сознанию, а особенно в таких стихийных событиях, как нынешняя война. В докладе исключен весь элемент иррациональный, поэтому, может быть, он вышел слишком схематичным! Одним сознанием тут не обойдется, так как сознание только тогда действенно, когда соединено с верой. Нет просвета, снижение — вот голос разума; великое испытание — вот голос России. Всю темную сторону современных событий очень

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

легко показать, еще легче доказать, как Европа идет к одичанию, а Россия к реакции. А главное и единственно теперь важное — вера в обновление России — недоказуема. А только этой верой и жить можно. Я думаю, что мы тогда избегнем озверения, если забудем о снижении, подумаем о воскресении, о восхождении. Быть теперь с народом, на войне народной, не значит снижаться. А особенно не значит снижаться, если борьба вместе и рядом с народом ведется во имя живой любви к нему.

Конечно, война — убийство, но в ней есть жертва, как заметил М.И. Туган-Барановский; эта жертва искупает снижение. Вспомните, с чем только мы ни мирились до войны. Я не буду развивать эту тему, но если каждый потом покопается в своей совести, он увидит, что в конце концов, как ни страшно это сказать, война нас поразила не категорией качества, а количества, количеством совершающихся жертв, смертей, их кажущейся бессмысленностью.

Но жертвы всегда были, и мы были к ним равнодушны. Мы мирились с социальной неправдой, которая торжествовала на костях тысячей и тысячей жертв. Тот социальный строй, в котором мы благополучно проживали, по существу своему, по качеству не лучше войны. И вот, оставаясь с народом и борясь рядом с ним, мы должны помогать ему выйти из прекрасных мечтаний — на широкий путь черной будничной работы. Как это ни страшно для русского интеллигента, но я думаю, что настало время, когда надо идти на государственную работу. Запугивать снижением, обвинять в потакании злу — легко. Но надо же сознавать, что, если мы отвернемся от национальной проблемы, не сделаем эту проблему своей, мы предуготовим царство национализма воинствующего. Если мы отвернемся от работы государственной, мы утвердим ту реакщю, которою нас так пугают. Мы сами останемся чисты, мы не нарушим субботы, но это скрытая форма эгоизма, самая ядовитая форма аристократизма. А потому будем помнить, что пролитая кровь обязывает. Главное, будем верить, что после трехдневнего пребывания во гробе Россия должна все-таки воскреснуть. В.В. Гиппиус.

Мы не только переживаем сейчас войну, но и обсуждаем ее. Для чего война? Во имя чего? А за этими вопро-

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

сами — стоит, как основной, как роковой — о задачах нации, о национализме. И здесь — в этом основном вопросе — русское общество переживает сейчас одно из своих великих смущений. Мы уже давно ушли от того простодушного патриотизма, которым славилась наша, как и всякая другая, древность. Мы пережили в последнее столетие столько искушений и разочарований около патриотизма расчетливого, охлажденного, официального, что старинные слова одного из романтиков этой официальности: «Любовь к отечеству и народная гордость»²⁷ — обратились у нас в насмешливую поговорку. И даже война, бывшая в общем сознании отечественной всего столетие назад, — стала казаться чем-то вроде троянской, тем более, что об ней сложена Толстым целая гениальная «Илиада».

Непривычка русской мысли к патриотизму так сильна, брезгливость русского общества к национализму стала — обратно — такой вкоренившейся привычкой, что между тем и другим перестали делать различие, и любовь к родине — непререкаемая и неотъемлемая, как любовь к самому себе, — уходила все глубже и глубже внутрь всех нас и становилась, можно сказать, — неистово-стыдливой...

Вот удивительная судьба любви русских людей к России! Когда несколько месяцев тому назад началась война, произошли два события равного смысла: одно — это то, что все, как по уговору заранee, приняли войну — и пошли воевать не за чужое и постороннее, а за свое собственное дело; второе — это то, что приняли войну не только ушедшие на войну, но и оставшиеся, приняли все. Война была принята и в действии, и в сознании. Но сознание, приняв ее, сейчас же и смутилось. И начались оправдания и самооправдания. До того это «принятие» было непривычно. И вот тут-то и поднялись вопросы о национализме. У одних — шумно и с подозрительной легкостью, у других — тяжело и без шума, словно бы прикрывая этими националистическими темами целомудренный инстинкт любви к родине...

Мы переживаем сейчас возбуждение патриотическое. Это еще пока не значит — националистическое. После долгой эпохи патриотического младенчества мы прожили годы патриотической юности или девственности.

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Юность кончена. Девственность разрывается — бурно: в огне и крови. После этой войны любовь к родине будет признана русским обществом открыто перед людьми и перед Богом.

Но кто же жених, если Россия невеста? В этом вопросе со всеми его осложнениями и скрыт весь соблазн националистической веры. Известны слова Вл. Соловьева:

О Русь! в предвиденье высоком Ты мыслью гордой занята,— Каким же хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?²⁸

Кто жених? Ксеркс или Христос? Патриотизм есть факт вещественный — любовь к себе, к своей плоти, и — чем она стыдливее, тем и самая плоть девственно-сильнее, тем восприимчивее. Национализм может быть сознательным патриотизмом — и больше ничего. Но он может оказаться самовлюбленностью, — до старости лет: чем старше, тем бесстыднее. Однако, если патриотизм стал сознательным, это может значить и то, что он стал сознающей себя волей; русский патриотизм — волей русской национальной плоти, не только любовью к себе, но и волей к чему-то иному. Любовью, которая становится уже не волей, направленной на себя, — не национальным самообожанием, но волей, направленной из себя, влюбленной волей, отдающейся жениху. Нет земли, нет страны, которая не любит себя, как бы стыдливо она себя ни любила. Но это только канун ее религиозного бытия. Немыслимо, чтобы любовь к родине осталась лишь юношеской, чтобы она не стала сознательной волей — волей к Тому, Кто один для всех народов является их живой целью и смыслом, перед Которым все они равны, — как невесты, не забывшие масла для светильников²⁹ — чтобы встретить Его светом, а не тьмой. Вот назначение каждой нации, а плоть каждой — иная. Поэтому патриотизм каждой нации, любовь каждой к себе, к своей плоти различны, а национализм всех — один<:> ожидание Христа. И кто его ждет, тот и дождется. И будут уже не нации, а одна «церковь», в которой будут все, кто ждали.

А те, кто не ждали? Неужели есть нации, в целом осужденные или в целом предназначенные? Неужели в

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

той пламенной идее воскресения, которой живо христианство, содержится учение о нациях, мистически обреченных на гибель или на спасение? Никогда! Это уподобление нации — личности есть лишь частичный образ, лишь пояснительный. Самая идея «вселенской церкви» до того не вмещается в обычное сознание, что оно роковым образом останавливается у порога. Изуверство — даже помыслить, что есть осужденные и неосужденные нации, как нации, в своем целом! Но я хочу лишь сказать, говоря о национальных судьбах, что у отдельных людей, входящих в состав какой бы то ни было нации, любящих себя не только как вообще человеческую плоть, но и как плоть национальную, чувствующих себя вместе именно как нация, потому что они люди одной плоти, — должны быть и общие ожидания, общие надежды. Для людей, совершающих религиозное бытие, — только одно ожидание, одна надежда — на исполнение одной мечты: не остаться лишь частью человечества, но стать частью «церкви». Исполнение мечты — за любовь к Жениху, которого они все в отдельности и все вместе — национально — ждали и для которого готовили свою человеческую плоть. Человеческую плоть — не мыслимую, как плоть вообще без всех ее живых, кровных и психологических, стало быть, и национальных признаков.

Мистические тайны нам неизвестны. Однако тот, кто верит в воскресение из мертвых, не может не верить в воскресение каждой плоти, достойной воскресения, со всеми ее эмпирическими определениями, — стало быть, и со всеми ее национальными свойствами. Нельзя верить, что в вечности сохранятся национальные группировки, национальные разграничения, но нельзя думать, чтобы хоть одна живая национальная черта в человек, достойная правды Божьей, исчезла, а не осталась вовек в этой правде. М.А. Славинский.

Я слышал слова, что русская интеллигенция не национальна. Я лично не знаю другой интеллигенции, более национальной, чем интеллигенция русская. Чтобы это не показалось голословным, я скажу, какой смысл я соединяю с идеей национальности. Национальное сознание не есть нечто единое, неразложимое раз навсегда, которое таким было вчера, есть сегодня и останется на зав-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

тра. Оно есть очень сложное, социально-психологическое образование. Я прошу отличать два понятия: национальность и нацию в смысле политического термина. Есть австрийская нация, но национальности австрийской не существует. Есть швейцарская нация, но национальности швейцарской также не существует. Я бы попросил отличать еще и другое: национальность и государство.

Национальное сознание есть работа многих и долгих веков и факторов; назову некоторые из них. 1) т<ак> наз<ываемая> кровь, раса. Мне могут сказать совершенно справедливо, что никакой чистой расы не существует. Это доказано тысячу раз. Люди все — метисы, так утверждают антропологи. Тем не менее каждая национальность, чтобы получить основу для будущего, стать таковой, должна была из этого смешения получить какую-то комбинацию крови, и эта комбинация всегда для нее характерна. 2) Другой фактор — территория. В многих случаях территория была в образовании национальностей агентом решающим; она и на все последующее время оставалась самым дорогим, что у национальности есть и посягательства на что национальность никогда не прощает. Это ощущение перелилось в то понятие, которое выражается словом патриотизм. 3) Фактором национальности является и религия в смысле церковного обряда, который делается национальным; и, наконец, 4) государство, этот самый молодой из всех факторов, образующих национальность, почему она так легко от него и отказывается, особенно если он не своего собственного происхождения, а вошел в национальную душу путем хирургического насаждения. Остается еще один последний фактор, который, как крышка, завершает образование национального. Это 5) язык и его производные: литература, искусство, философия и т.д.

Все эти факторы являются опять-таки не цельными элементами, не такими, которые не разложимы и которые не изменяются, а являются, выражаясь математически, производными величинами от других величин. Национальность есть вторая производная от этих первых, а отсюда ее пластичность, ее живая, действенная сила над человеческой психологией. Есть еще два момента в национальной проблеме, которые следует очень строго различать: элемент утилитарный и творческий. Националь-

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ность нужна человечеству и народу для двух нужд. 1) Она нужна для того, чтобы проводить внутрь народного сознания, в самую толщу народных масс при посредстве языка, объединяющего все классы, все приобретения культуры, которые есть на свете. Это единственный путь демократизации не только мыслей, но и чувств, ощущений, светлых идей, вырабатываемых на пространстве всей земли. Это — поистине волшебная роль национального элемента. Другая роль национального заключается в том, что великие идеи, как и великие чувства, возникают только в национальной среде. Носителями их являются самые одаренные люди данной национальности. Наиболее яркими представителями национальных чувств являются великие художники, мыслители, политики, Пушкин, Гёте — вот представители национального, яркие представители каждой данной национальности. Эта роль национального характеризуется той особенностью, что каждое приобретение национальное в данном случае является международным. Когда является у немецкого народа Гёте, у человечества является новый гений.

Национальность совершенствуется путем просачивания в толщу народного сознания идей, выработанных на его верхах. От Пушкина и ему подобных просачиваются в массы тысячами способов мысли, чувства, миропонимание и мироотношение. По образцу своих великих людей создается национальность. Таким образом, она не только не противоречит личному, индивидуальному, но является той единственной средой, где это личное, индивидуальное может вырасти и окрепнуть. Вне национального не мыслима личность, она не может создаться, как не может появиться ребенок без матери. Но национальное нельзя мыслить и в противоречии с международным. Только при посредстве величайших своих национальных приобретений нации обмениваются между собою своими ценностями. Это те вершины, которые переговариваются между собою над широкими равнинами, заполненными средним типом человека.

Великорусская интеллигенция всегда была характерно национальной. Ей, как национальной интеллигенции, не приходилось ощущать того, что называется национальным угнетением в чистом виде: на территории ее никто не посягал, на язык никто не посягал, на рели-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

гию никто не посягал. На литературное и иное художественное развитие уже было посягательство со стороны цензуры, но ярче всего национальная реактивность великорусской интеллигенции сказалась в отношении к фактору государственному. Единственным, задерживающим весь темп ее развития и совершенствования, было государственное начало, которое является таким живым и действенным в национальном сознании, потому что оно самое молодое. Русское государство очень живо в сознании великорусского народа, и дело интеллигенции было позаботиться, чтобы государственное начало шло по пути развития, крепло и получало свое идеальное оправдание. Этому служению русская интеллигенция отдала себя вся. Мы знаем, что вопреки всему, что стояло на ее пути, она рвалась к созданию высшей государственности и сделала великое дело. Если в момент 1905-6 гг. центробежное движение среди народностей России отсутствовало, то это не потому, что было то или иное правительство, а потому, что была русская интеллигенция, которую мы знаем, и она, вопреки самому правительству, сумела удержать национальные приобретения, государственное единение, хирургически насажденное во все другие национальности, около главенствующей.

Настоящая война вскрыла пред сознанием великорусской интеллигенции, что вопрос этот имеет сторону трагическую. Она показала, что около проблемы национальной вопрос идет о самом факте существования государства. Война, самая победоносная, какую только можно представить для России, является перстом Божиим, указующим России на язвы неустройства национального, о котором полусознательно тоскует русская интеллигенция. Что там ни говорите, но Польша от России отвалилась, и при лучшем исходе. Вы скажете, что Польша получит автономию и будет в связи с русским государством. Нет, это была единственная часть русского государства, кроме Финляндии, которая не соединилась с русским государством и никогда не соединится. Это была часть России, где никогда не признавали себя гражданами России, а оставались поляками. Автономия Польши будет такой же, как и автономия Восточной Румелии. Живое отпадение ее совершилось.

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Значит, даже победоносный конец войны грозит уменьшением территории стране. Национальное воодушевление проявляется при катастрофах: в революциях, войнах. Национальное воодушевление особенно проявилось сейчас в русской интеллигенции. Она, не задумываясь, вошла в войну. Раздался клич: «Только тот делает дело, кто возле войны и в войне». Тот успокаивается душевно, кто был на войне в том или другом виде. Все другие остаются неспокойными. Русская интеллигенция воодушевилась и творит работу над тем, чтобы это грозное будущее, этот 12-ый час Российской империи, прошел спокойно и благополучно.

Я не стану перечислять, что нужно для этого делать. Я думаю, что это подскажет сама действительность, укажет пути и нити, которые должны соединять русскую интеллигенцию и народ; тот путь, став на который русская интеллигенция в самом деле будет служить выразительницей русского народа и поведет его за собою. Когда интеллигенция возьмется за государственное дело, когда начнет творить не теоретически, не фразами только, как творила до сих пор, свое национальное дело, а станет творить реально, практически, то нечего бояться за будущее этого единства. Государственное единство создается путями страшными, но не надо бояться и смотреть в прошлое. Это, по выражению Герцена, дело праздное. Надо взяться за то живое дело, которое лежит под руками. А под руками интеллигенции лежит дело создания новой русской государственности. И в этом деле она сольется со всеми национальностями России и вся рознь между национальностью и государственностью исчезнет в момент творческого обновления самосознания русской интеллигенщи, и вместе с тем русской государственности. Д.С. Мережковский.

Мне бы хотелось дополнить сказанное по поводу прослушанного доклада Дм<итрия> Вл<адимирови>ча и ответить Д<митрию> Вл<адимирови>чу на то, что он говорил на прошлом собрании.

Я должен заметить, что термин докладчика «снижение» для меня кажется ясным, хотя, может быть, и не совсем в том смысле, который ему придал Д<митрий> В<ла-димирович>. Дело в том, что термин этот был употреблен в докладе, кажется, сознательно неопределенно.

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

«Снижение» с точки зрения религиозной может быть или невольным падением, — тогда это черта отрицательная, — или вольным нисхождением. Это не пустая терминология, — это важно различать. Д<митрий> В<лади-мирович> в своем возражении понял так, что снижение всегда есть христианское нисхождение по терминологии и В. Иванова, т.е. нечто положительное в религиозном смысле. Можно спорить против терминологии; но если принять ее, то следует помнить, что есть снижение вольное и невольное, бессознательное; и только это последнее можно назвать падением. И докладчик употреблял это слово не с осуждением, а с предостережением, отнюдь не говоря, что всякое снижение дурно, что не может быть хорошего, вольного, сознательного нисхождения. Тут для нас вопрос: вольное это нисхождение, сознательное или невольное; т.е., по выражению докладчика, делаем ли мы, или с нами делалось. Это огромный вопрос, на который в сущности мы еще не ответили. М.И. Туган-Бара-новским указывался очень настоятельно дух жертвенный в войне. Его никто не отрицает, но прежде всего это дух совершенно личный. У каждого есть лишь гарантия за себя, и эти личные воли соединяются в некоторые моменты в любви к отечеству. Но дело в том, что мы не можем утверждать на каком-нибудь основании, что и в лагере вражьем нет такой же любви к отечеству. Если взять формулу М<ихаила> И<вановича>: «Всегда побеждает дух правды», то как мы знаем, где правда и какая правда победит? На основании только духа жертвенного этого нельзя решить. У меня нет такого впечатления от доклада, что в нем нет веры в обновление России. Л. Толстой раз сказал своей тетушке А<лександре> А<ндреевне>³⁰, что веры нельзя сказать — она чувствуется. Нельзя доказать веру, но особенно нельзя о вере говорить. Так различно и так легко говорят о вере. Сейчас все полно словами: верим, верим во все, — в победу, в обновление, во все что угодно. Дешева стала вера. А я бы сказал: дорого сейчас сомнение, дорого сознание, ибо это есть предостережение, и дорог взгляд в будущее, пронизывающий. Это те разведчики — аэропланы, которые далеко летают и видят расположение вражеского стана. И я бы сказал: по своим аэропланам не стреляйте, будьте осторожны, посмотрите, какие там летчики! Т.е. нужных сомнений

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

не уничтожайте! — А теперь я перейду к маленькому ответу Ант<ону> Вл<адимирови>чу.

А.В. Карташев, по-видимому, думает, что говорить в защиту национальной идеи значит — плыть против течения. Надеюсь, он убедился по тому впечатлению, которое речь его произвела на слушателей, что не он плыл против течения и что мне говорить еще труднее.

Кажется, впрочем, все наше видимое разногласие происходит от того, что сейчас больше, чем когда-либо, смешиваются два религиозно-несовместимых понятия — национальность и национализм. — Я старался их не смешивать.

«Что такое национализм? Утверждение национальной правды, частной и относительной, как абсолютной, всеобщей и всечеловеческой». Таковы слова из моей речи буквально.

Что такое национальность? Особое индивидуальное, личное служение нации правде всечеловеческой. Народы суть часть единого целого, члены единого тела — человечества. Утверждая целое, нельзя отрицать частей; утверждая человечество, нельзя отрицать национальностей. Христианство и утверждает их, как средство, как путь к человечеству и Богочеловечеству. Христианство отрицает не национальности, а национализм, как самодовлеющую цель.

Тут между нами нет никаких разногласий. А.В. Кар-ташев признает, что я не отрицаю национальности, но упрекает меня в том, что живое начало национальное я утверждаю безжизненно, аскетически.

Упрек в ложном аскетизме я готов принять на себя лично. Но ведь есть же в христианстве и аскетизм не ложный, праведный, святой. Аскетизм — начало жертвенное, а без жертвы нет христианства. В аскетизме, поскольку он свят, мученичество предпочитается идоло-служению, отречению от истины, кажущееся небытие — смерть — несомненному ложному бытию.

«Кто не оставит отца своего — кто не оставит отечества своего — не может быть Моим учеником»³¹. Это одна сторона аскетизма, а вот и другая: «Нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей,

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

и детей, и земель, а в веке грядущем — жизни вечной». Мгновенное лишение — вечное приобретение не только там, в веке грядущем, но и здесь на земле, сейчас «среди гонений». Через кажущееся отрицание — к действительному утверждению, через кажущееся небытие — к действительному бытию, через кажущуюся смерть — к действительной жизни — таков путь святого аскетизма.

Итак, вопрос не в том, «аскетична» ли русская интеллигенция в своем отношении к национальности, как полагает А<нтон> В<ладимирович>; вопрос в том, какого рода этот аскетизм, истинный или ложный, святой или грешный.

Не знаю, как А.В. Карташеву, а мне кажется, что святой и грешный вместе, спутанный, смешанный, потому что религиозно-слепой, бессознательный. И задача наша не в том, чтобы его отвергнуть весь, а в том, чтобы разобраться в смешении, распутать путаницу, религиозно осознать ее и отделить в ней истинное от ложного.

Ведь и сам А<нтон> В<ладимирович> признает, что в аскетизме русской интеллигенции скрыто нечто верное, вещее, и что недаром какая-то «нечисть» чуется ей в древнерусских «Васнецовских витязях». От этой-то «национальной» нечисти она и кидается в аскетический антинационализм из огня да в полымя.

О, конечно, голый антинационализм — еще не христианский универсализм, не «всечеловечность»; голое отрицание лжи — еще не утверждение истины. Но нет ли и у русской интеллигенции подлинного христианского универсализма? Достоевский указывал на «всечеловеч-ность» Пушкина, как на его русскую национальную особенность. Национальное утверждение себя не только в себе, но и в других, преодоление национального во всечеловеческом — это ведь и есть начало подлинной христианской вселенскости. «Потерявший душу свою обретет ее»³². Вольная потеря и невольное приобретение национальной души не есть ли именно национальная особенность русской интеллигенции, пусть еще религиозно не сознанная, не достигнутая, но возможная и желанная. Изживание национализма — не смерть, а воскресение нации. И если бы русская интеллигенция изменила этой своей национальной особенности, то не перестала ли бы она быть русскою?

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

А.В. Карташев полагает, что наше национальное чувство чересчур «безболезненно», — потому и отвлеченно, бесплотно и бескровно. Очутись мы в положении одной из гонимых в России народностей — украинской, польской, еврейской, мы скоро излечились бы от нашего антинационализма: ощутив национальную боль, ощутили бы и свою национальную плоть и кровь.

Но действительно ли положение наше так безболезненно? Да, пожалуй, во «внешней политике»: тут если не мы сами, то начальство наше блюдет «великодержавность» русской нации. Но в «политике внутренней»? Разве тут не смертная боль, не боль именно русского национального чувства? Разве русская интеллигенция внутри самой России — не «гонимая нация»? Разве тут и для нас не «черта оседлости»?

Нет у вас родины, нет вам изгнания³³.

Неужели же по нашей, только по нашей вине?

Именно сейчас, в войне, эта боль чувствуется так, как еще никогда.

Желать ли победы?

Нельзя не желать победы.

Кровавый национализм, бескровный универсализм — наша Сцилла и Харибда. Как проскользнуть между ними? Что обе опасности равны отвлеченно, — в этом мы с А.В. Карташевым согласны. Но реально, сейчас, в войне, какая больше? Ему кажется, — бескровный универсализм; мне, — кровавый национализм. До чего он может дойти, я старался показать на примере Тютчева и русских славянофилов вообще. Пример Тютчева для А.В. Карташева неубедителен: это «барин» где-то «в Мюнхене, у немцев», научившийся славянофильским затеям, отвлеченным, никому не нужным и несоблазнительным.

Так ли это? Вся Россия и по сей день не «крепостная» ли этого полунемецкого «барина»? От Тютчева к Достоевскому, от Достоевского к Каткову и Победоносцеву, от Каткова и Победоносцева к современным «властителям дум» — не сделался ли славянофильский национализм реальнейшею, демократичнейшею силою, которая на наших глазах горами двигает? И не самая ли отвлеченная, аскетическая слепота не видеть этой силы?

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Религиозное изживание национализма есть изживание и милитаризма, войны. Но чтобы изжить войну, надо пережить ее, принять всю до конца. Войной войну победить. Повторяю, голое отрицание лжи — еще не утверждение, не победа истины.

Война, как справедливо заметила З.Н. Гиппиус, — «испытание огнем». Надо пройти сквозь огонь. Надо и можно. В огне — очищение, за огнем — спасение. Проходя сквозь огонь, нельзя не обжечься — и этого не нужно бояться; но можно и сгореть — и этого бояться нужно. Во всем этом мы с А.В. Карташевым опять-таки согласны. Но как пройти сквозь огонь, не сгорев? Как подойти к нему? Где пламя выше и жарче, непереступнее?

В ответе на этот вопрос мы, может быть, и расходимся. Но что согласия наши глубже, реальнее и религиознее всех разногласий, возможных и действительных, — в этом я не сомневаюсь. Н.Д. Соколов³⁴.

Говорить о войне во всей обширности этой темы я не буду. Я записался в число оппонентов сразу после возражения М.И. Туган-Барановского и намерен сделать несколько отдельных оговорок к его положению, которое в общем мне представляется правильным. М<ихаил> И<ванович> отметил особенность Германии, как социальной единицы, которая, по его мнению, состоит в том, что Германия соединяет в себе максимум развития милитаризма с максимумом развития промышленности. Но мне кажется, что он не совсем правильно или полно охарактеризовал те причины, которые привели Германию к этой ее особенности. М<ихаил> И<ванович> полагает, что развитие милитаризма шло параллельно с развитием промышленности, т.к. промышленность Германии, по его мнению, заинтересована постоянно в поисках новых рынков для своих товаров, которые могут быть завоеваны якобы лишь силою оружия.

Но М<ихаил> И<ванович> сам указал, что это не совсем верная мысль. Когда он говорил о последствиях победы тройственного согласия над Германией, он сказал, что эта победа будет пагубна не для германской промышленности и не для германской буржуазии, а, как он правильно, по-моему, сказал, для германского юнкерства, поместного дворянства, так как приобретение Англи-

05.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ей германских колоний для германской промышленности ущерба не представит: т.к. колонии сейчас обременяют Германию. Победа согласия вредно отразится на интересах юнкерства, так как русско-германский торговый дого-вор³⁵ будет переделан, и те привилегии этого договора, которыми они пользовались, как средством повышать цены на продукты, от германского дворянства отпадет. По мнению самого М<ихаила> И<вановича>, развитие милитаризма и влияние его на весь ход государственной жизни важны не для германской буржуазии: они важны и необходимы были для германского юнкерства, дворянства. Поэтому на развитие милитаризма в гораздо большей мере влияло властное положение в германском государстве юнкерства, чем то обстоятельство, что Германия вступила на путь промышленного развития позже других стран и нуждается для завоевания рынков в силе оружия; ведь рынки могут завоеваться и помимо силы оружия, ростом производительных сил, удешевлением продуктов и т.д. Сам М<ихаил> И<ванович> отмечал, что Германия побеждает Англию на всемирных рынках не силой оружия, а как торгово-промышленная нация. А сила оружия ей нужна, чтобы поддерживать привилегии своего дворянства и, в частности, чтобы заставить Россию заключить торговый договор, который выгоден для аграриев. Правильно было бы сказать, с точки зрения М<иха-ила> И<вановича>, что особенность Германии обусловлена тем, что, совершив свою буржуазную революцию, она не довела ее до конца, и в период расцвета своей промышленности и производительных сил буржуазия не только не уничтожила окончательно феодальное дворянское сословие, но оставила за ним всю реальную полноту политической власти в стране. И опасно это было особенно потому, что вся страна была на пороге колоссального развития своих производительных сил. Получилось, что вся страна, и буржуазия, и рабочие, работали и увеличивали производительные силы страны, главным образом, в интересах класса помещиков, юнкерства, для усиления его политического положения внутри страны и его влияния в международной политике всей Европы. Нам, русским, важно это напомнить, потому что русская демократия из этого примера Германии должна извлечь для себя практический урок.

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Мне кажется, что мы уже совершили в 1905 году, если и не в той мере, как Германия, ту же самую ошибку: осуществляя колоссальный сдвиг русской жизни, который вызвал громадное развитие производительных сил в стране, мы не уничтожили силы бюрократии в стране, и этим воспользовались те, в руках кого осталась политическая власть. Если мы сопоставим то, чем был русский министр до 1905 г., с тем, чем он стал теперь, чем стал каждый чиновник русского государства, мы увидим неизмеримую разницу. Сейчас они обладают в несколько раз большими материальными и культурными силами, чем до 1905 г. И дальше мы должны знать, что окончание войны может совпасть с еще большим подъемом производительных и умственных сил России. И надо помнить, что мы не должны повторять ошибки, уже сознанной в 1905 г., не должны оставлять работу недоконченной, иначе всем этим ростом наших сил воспользуемся не мы, а русский дворянский бюрократический класс, из которого, быть может, в недалеком будущем вырастет то же самое прусское юнкерство.

ЗАСЕДАНИЕ 26 НОЯБРЯ 1914 г.

Продолжение прений по докладам З.Н. Гиппиус и А.А. Мейера

Тезисы*

А.А. Мейер Религиозный смысл мессианизма

1. Вселенский идеал христианства, не мирясь с национализмом, как с самоутверждением нации, не может, однако, быть враждебным принципу национальности, потому что национальное им преодолевается, не отрицается.

2. Нация служит вселенскому делу, выполняя свою миссию.

3. Осознание выпавшей на долю нации миссии может вырождаться в утверждение совершенно исключительного посланничества нации, призванной якобы спасти все человечество чрез искупительную жертву своих страданий (мессианизм, в противоположность миссио-низму).

4. С мессианистическими устремлениями необходимо связывается усиленное подчеркивание единства нации, устраняющего всякую борьбу внутри нации.

5. Разделение нации на два лагеря есть внешнее выражение той борьбы, какая ведется между двумя тенденциями в душе всякого существа, стремящегося ко вселенскому идеалу, а следовательно — и в душе нации.

* Помещенные здесь тезисы по докладам З.Н. Гиппиус и А.А. Мейера были напечатаны к собранию 26 ноября и раздавались членам при входе на собрание.

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

6. Движение нации к преодолению языческого самоутверждения и выполнение ее истинной миссии возможно только при наличии очищающей ее самое борьбы с собою, внешне выражающейся в разделении ее на лагери.

7. Мессианизм, устраняющий эту борьбу и делающий из национальной души не искупленную, а искупающую других душу, еще менее приемлем для христианства, чем его антипод — национализм самоутверждения, ибо он склонен подменить веру в Единого Христа — верою в нового Христа — нацию.

З.Н. Гиппиус История в христианстве

1. Для решения вопроса о национализме и нынешней войне надо определить роль истории в христианстве, имея в виду притом, что понятие христианства берется во всей его подлинной широте.

2. Замена прежних ценностей новыми на пути развития есть не отрицание прежних, а лишь утверждение новых ценностей, потому что в существе своем христианство ничего не отрицает.

3. Выбор между старыми и новыми ценностями свободен, всецело зависит от воли человеческой и от ее единства с волей Божественной.

4. Включение истории в христианство вовсе не ограничивает истории, не суживает ее, ибо великий поток истории течет «в ту же сторону», что и христианство.

5. Изжитое лишь частично передовыми элементами человечества весьма часто ошибочно принимается за изжитое до конца всеми. Однако есть высокие ценности, подлежащие не отмене, а лишь преображению.

6. Война является одним из следствий деления человечества на коллективы условные (государства) или природные (племена).

7. Факт войны показывает, что общеизвестный взгляд о ее изжитости еще не вошел в плоть и кровь человечества.

8. Вследствие неполной изжитости идеи войны приходится теперь «снизиться» до нее.

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

9. Это «снижение», происходящее в народной массе инстинктивно и почти мгновенно, очень трудно для тех, кто уже приблизился к новым ценностям.

10. Было три решения проблемы об отношении к войне: 1) — открыто и бесплодно отвергнуть факт, 2) — отойти и созерцать со стороны и 3) — отречься от прежних достижений, принимаемых до войны за правду.

11. Этот трудный путь, однако, путь верный. На нем не надо искать оправданий войны, но поняв, что она — поворот назад, помнить, что в ней все виноваты, что она дело и наших рук.

12. Война не наказание нам, а указание. Должно желать, чтобы ее огонь был и огнем очищающим.

13. Идея «нации», «национальности» должна изменить свой облик, чтобы упразднилась война.

14. В прежнем своем облике нация не вмещает личности, и в момент самого яркого утверждения прав нации всецело уничтожаются права личности.

15. На Великом пути истории происходит борьба между «Сегодня» и «Вчера», но в ней побеждает «Завтра».

16. И в нашей настоящей, сегодняшней борьбе за права личности победит всечеловеческое «Завтра», новый, неразложимый коллектив.

Продолжение прений по докладам А.А. Мейера и З.Н. Гиппиус

А.В. Карташев.

Так как мне уже пришлось на первом заседании высказаться по поводу первых двух докладов, то я в данном случае ограничусь замечаниями и возражениями на те доклады, которые последовали после первого заседания. На втором заседании к предшествующим докладам присоединилось еще слово Д.С. Мережковского, обращенное ко мне лично и представляющее, в форме маленького доклада, возражение на мои слова, сказанные в первом заседании. Я хочу и даже обязан по поводу обращения ко мне Дмитрия Сергеевича сделать свои возражения как на его слова, так и на доклад З.Н. Гиппиус.

Не буду разбирать отдельные тезисы доклада З.Н. Гиппиус, с которыми я не согласился бы как с отдельно взятыми положениями. Например, — положение о том, что христианство ничего не отрицает, что оно есть утверждение всего исторического процесса. Я считаю это положение неточным и сбивчивым. Можно говорить и об утверждающей стороне христианства, но предварительно подчеркнув ту специфическую истину, что христианство начинает именно с отрицания. Тот, кто сказал: «царство Мое не от Мира сего»³⁶ и эту психологию «не от мира сего», эту религиозную тенденцию посеял в человечестве, — Тот не может считаться представителем утверждающего начала в истории, без оговорок. Вопрос об утверждении — вопрос осложняющий, и в данном случае он представляется вопросом второстепенным. Что касается общей схемы отношения к войне, то я мог бы

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

повторить формулу Д.В. Философова, что под этим построением подписываюсь обеими руками. Разумеется, я бы сам стал формулировать иначе, но во всяком случае нахожу эту формулировку отношения к войне логически всесторонней: в ней дано и яркое отрицание ее, и решительное утверждение. Но такое мое признание ограничивается только одной абстрактной схемой. Против духа доклада у меня есть возражения, и я бы повел их в том музыкальном ключе, который дал Д.В. Философов. Он говорит, что нельзя относиться к войне только логически. Я это немного поправлю: докладчик относится к войне не только логически, он глубоко психологичен и в волевом смысле активен; он лишь, так сказать, добросовестен в логике, ибо, отрицая войну всеми фибрами своего существа, всеми основами своей идеологии, он, однако, умеет себя остановить на каком-то фактическом ее принятии. На каком же? Вот это не столько схематическое, не столько религиозно-догматическое, сколько психологическое отношение к проблеме войны и составляет основной недостаток этого доклада. Чтобы не подумали, что я вторгаюсь в область только индивидуальной психологии, я оговорюсь. Для меня рассуждение о психологически правильном отношении к войне чрезвычайно важно потому, что мы хотим рассматривать все вопросы не академически, а жизненно. Есть такого рода — не схемы, а психологические освещения вопросов, которые можно в общественном смысле рекомендовать или не рекомендовать, разумеется, нисколько не зачеркивая права личной психологии. Так вот я и нахожу, что данное психологическое отношение к войне не может быть рекомендуемо, как общественно приемлемое. В этом психологическом, в этом волевом отношении есть слишком много, я бы сказал, отчаяния и пессимизма. Автор доклада слишком подавляется созерцанием отрицательной стороны этого ужасного явления, и потому он в самых резких фразах говорит о том, что бесцельно стремиться возвысить как-нибудь факт войны, что это будет угашением духа, что высшая стихийная сила войны может помрачить ясное сознание и помочь как-то с ней примириться, что это измена, что душа, верная себе, на это не пойдет. Вообще автор настолько психологически отрицательно настроен к войне, что начинает набрасы-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

вать тень на психологию противоположного типа и прощает лишь простоте, полной примитивности, полному неведению. Всякий ведающий, всякий сознательный, в его глазах, изменник. Заканчивается этот психологический анализ такой фразой: «Значит, если идти (на войну), то идти против совести с чувством измены тому, что и теперь дорого, и теперь кажется единственно верным и святым. Ощущение измены — стопудовые гири на ногах. Оттого так тяжело идти, так почти невозможно сказать другому, равному, спрашивающему, — "иди"».

В докладе встречается еще масса фраз все этого тона: «жажда забвения», «насильственное оправдание» и т.д. Все это создает картину чрезвычайной подавленности, и в этой психологии нет живого плодотворного, демократического выхода из того трагического положения, в котором мы оказываемся в момент войны. Конечно, автору легко сослаться в оправдание своей психологии на христианство, а еще легче просто на гуманизм. Но ведь давно известно, что подобное представление о христианском пути, как об ангельски чистом и бесстрастном житии бесплодно для решения вопросов общественно-исторических. В лучшем случае эта психология отрицания войны есть психология будущего, ибо должно же человечество когда-нибудь настолько изжить эту звериную форму борьбы, что прямо утратит способность браться за оружие. Это та психология, на которую надеялся Л.Н. Толстой во всех своих радикальных, общественных и моральных призывах, утверждая: когда каждый в отдельности не сможет сделать то или другое зло, то прекратится и самое зло. Но общая религиозно-философская позиция докладчика, насколько мы знаем, не совпадает с толстовским индивидуалистическим методом христианского спасения. А потому автор доклада ищет выхода из круга своей «психологии будущего» для соприкосновения с демократической средой современности. Так как, говорит он, человечество в целом не изжило еще войны, то надо и мудрецам снизиться и принять в общем деле участие, разумеется, храня свое принципиально отрицательное отношение в себе. Автор не удостаивает этот выход из затруднения имени «оправдания» войны; он говорит, что всякое «оправдание» уже будет переходить в софизм. Это было бы действительно так, ес-

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ли бы так называемые «оправдания» выдавались за безусловные. Но ведь обычный практический метод «принятия» войны, при христианском принципиальном ее отрицании, всеми считается только условным оправданием и компромиссным принятием. Поэтому не следует дезавуировать термин «оправдание». Если же это условное «оправдание» назвать софизмом, тогда софизмом будет и предложение докладчика — принять участие в войне путем снижения, ибо безусловная мерка никакого снижения не допускает. Но в том-то и дело, что докладчик напрасно нападает на «оправдывателей» войны. Он сам формально так же точно строит свою схему. Да иначе и немыслимо. Или безусловное неприятие, или приятие, но только условное. Третье — т.е. безусловное принятие было бы уже дико. Автор такой же «оправдыватель» войны (т.е. он ее по-своему «приемлет»), как и те, кого он считает своими противниками. Только он «оправдывает» ее с надрывом, мрачно, отчаянно и потому ненадежно, и уж, конечно, бездеятельно, а другие (тип В. Соловьева) ее оправдывают, так сказать, оптимистически и потому дееспособно.

Докладчик, однако, обязан быть философски и религиозно более оптимистичным не только для преодоления трагедии войны. Ему предстоит преодолеть и еще ряд трагедий в столкновениях религиозно щепетильной психологии с суровой реальностью жизни. Он сам говорит, что нам нужно не растрачивать энергию на принятие этой архаической борьбы за государственные и национальные интересы; нам нужно приготовить себя к иным битвам. Но если эти иные битвы не битвы только идеологически, а битвы, которые должны воплотиться в реальные, конкретные, грубые формы человеческой истории и общественного процесса, то ведь, конечно, они сведутся к той же борьбе вооруженной, к той же борьбе кровавой; без этого даже борьба идеи в общественном порядке не достигает своего завершения и воплощения. Следовательно, автор должен психологию мужественного принятия исторического процесса признать ради своего собственного идеала. Мы ясно понимаем, что есть различие в принятии борьбы военной и борьбы социальной. Одна борьба запечатлена печатью старых отживающих ценностей. А другая вся устремлена в будущее. Ко-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

нечно, в борьбу за старое нельзя вложить столько пафоса, сколько в борьбу за новое. И вот в этом пункте мои возражения сводятся к призыву быть философски и психологически более последовательными, т.е. уметь не с упадочной и пессимистической психологией встречать грубые этапы исторического развития, а с психологией мужественной. Тот, кто не способен религиозно вместить войну, тот обязательно религиозно отвратится и от всякой иной общественной борьбы. Такова живая психология: либо она мужественна и активна по всей линии, либо теплична, аскетична и брезглива к делу внешнему по всей линии.

Но докладчик, не будучи в теории аскетом, невольно дает в своем докладе оружие против его тенденции. Допустим, что война есть борьба за одно старое изжитое, но ведь вся суть в том, что нельзя, по схеме докладчика, идти по воздушным ступеням, а надо идти по ступеням реальным. Он говорит, что идеал национальный уже исполненный идеал, что нация теперь существует только в старом образе. Но так как идеал этот исполнен лишь в плане воздушных ступеней (а это докладчик здесь как бы забывает) и так как старый образ нации не перешел еще в новый, то приходится нам быть в реальности, — в неисполненном типе национальных интересов, т.е. в непреображенном, в старом его образе, потому что масса народная переживает его именно в этой стадии; и это побуждает автора снизиться и принять процесс изживания старого. Идти по воздушным ступеням легко одиноким аристократам духа. Но пока в общественной данности никакого другого образа государства и нации кроме старого не существует, то нам — демократам, приходится решать вопрос конкретно, реалистически. Ведь старый образ государств и национальных вопросов горит палящими язвами, которые мы должны удалить; следовательно, мы должны подойти к ним с мужеством реалистов и с закалом хирурга, влагающего персты не в идеи, а в самые язвы действительности. Нам предложен известного рода аристократизм отрицания, и он должен быть ясно сознан; я не против его самого, я только против его посягательства на непосредственное решение вопроса. Я не против монашества, я не против аскетизма. Пусть это меньшинство, этот авангард, по

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

терминологии докладчика, секта аскетов-радикалов хранит свое достояние. Такие острые чистые идеологи чрезвычайно важны и полезны, как вообще полезна крайность в общественных позициях идеологических. Но пусть представители этого течения не считают свою позищю практической и универсально полезной, пусть они знают свое место. Я не позволю монаху решать вопрос о разводе или браке; пусть он проповедует идеалы девства, но сюда я его не пущу, ибо в нем нет живой психологии, живого опыта брака, которые одни могут дать правильный путь решения.

Теперь я сделаю замечание по поводу вопроса ко мне Д.С. Мережковского, или вернее предложу контрвопрос Д.С. Мережковскому о национальности. Дмитрий Сергеевич говорит: «кто не оставит отца своего — кто не оставит отечества своего», правильно комментирует он, «тот не может быть моим учеником». Не спорю, раз христианство требует от личности преодоления всего стихийного и натурального, так чтобы лишить его примата власти над человеком, то, конечно, придется последовательно лишить себя и натурального физического наследства, называемого отечеством. Но не всякое отрицание здесь будет правильным. Психология скопца, который отрешается от брака, от семьи, и психология аскета, достигающего того же путем крестной борьбы со своими стихиями, — это две психологии разной религиозной цены, и тем более разной цены, с точки зрения общественной. Я принимаю христианскую формулу отрицания без оговорок лишь в том случае, если имеется в виду преодоление отечества не скопческое, а с предварительным и подлинным его утверждением. И члены нашего Р<елигиозно>-ф<илософского> об<щест>ва поймут, почему именно так. Главнейшая идейная традиция нашего об<щест>ва заключается, в противоположность ортодоксии, в мужественном и дерзновенном принятии религиозной ценности стихийного начала космической жизни, в частности человеческих страстей. Без признания этих стихийных корней человеческого существа, единственно правильной будет чисто аскетическая догма церкви и половинчатая ее практика для церковной толпы. Эти страсти, на которых человечество строит свой гуманитарный идеал, мы берем, как материал религиозно приемлемый,

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

неоправданный вполне, не святой, долженствующий быть проведенным через горнило внутреннего отрицания, но как единственно плодотворный для исторического и общественного воплощения христианства на земле. С этой точки зрения, принимая формулу христианского отрицания отечества, я говорю, что оно должно быть проведено на фоне горячего и кровного принятия отечества в его натуральности. Мне кажется, Д.С. Мережковский в своем отрицании отечества также изменил нашей догме и психологически поддался бесстрастному аскетизму. Д<митрий> С<ергеевич> склонен допустить, что его точка зрения уязвима. Но он видит недоброе и в моей точке зрения. Д<митрий> С<ергеевич> пишет, что отвлеченный бескровный универсализм и кровавый национализм (он намеренно прилагает к последнему такой страшный эпитет), — обе эти крайности равны и обе равно опасны, но замечает, что сейчас, во время войны, не опасней ли национализм, интерес к национальной проблеме? Не стал ли когда-то барский, аристократический тютчевский национализм во время войны реальной, демократической силой? Да, поскольку здесь разумеется улица, та петербургская улица, которая толпится у угла «Вечернего Времени» — я согласен, что в этом смысле Тютчевский национализм демократизировался, сделался более популярным, чем был прежде. Но ведь эта «публика», а не народ в его целом; это во-первых, а во-вторых, это не тот адресат, к которому я обращаюсь. Мы говорим здесь не с народом и не с правительством, мы говорим не с тем слоем, который делает империалистическую и националистическую политику, мы говорим с левой русской интеллигенцией. Именно ввиду этого адресата я и критикую формулировку Д<митрия> С<ергеевича>. Он боится, как бы проходя между двух огней — бескровного универсализма и кровавого национализма, нам не обжечься об огонь национализма. Излишнее опасение. Русская левая интеллигенция сверхнациональна, она настолько неопытна, почти невежественна в области национальных вопросов, что огнем национализма ее не обожжешь. Да и что это за психология вечной боязливости за русскую интеллигенцию? Что это за дитя, с которым надо вести вечную педагогию? Если это не зрелый класс мудрецов, не соль русской земли, то нам не на что

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

надеяться и не стоит его и беречь: судьба соломы сгорать в огне. Я думаю, наоборот, что наша интеллигенция не такой трус, чтобы не иметь мужества рассмотреть проблему национальности в настоящее время. Конечно, трезвей и спокойней было бы обратить на это внимание до войны. Но раз не было охоты тогда ступить, почему же откладывать теперь? Дмитрий Сергеевич продолжает объяснять свои запугивания. Он говорит: когда мы отклоняем влекущихся к вопросам национальным, как бы тянем назад, на старые позиции, на позиции некоторого интернационального равнодушия, то мы исполняем роль мудрых летчиков, видящих далеко впереди опасность, и не должно стрелять по своим летчикам. Я думаю, что это сравнение само по себе ничего не доказывает. С моей точки зрения, эти летчики летают не вперед, а далеко назад и в данный момент они видят старые опасности, которые давным-давно всем известны. Нам нужны летчики, которые заглядывали бы вперед и которые о старых опасностях в их прежнем виде не напоминали бы так часто, ибо о них мы сами хорошо помним. Мне кажется, настоящими летчиками-разведчиками теперь могут быть не пессимисты, к которым принадлежит Дмитрий Сергеевич, а оптимисты. Я понимаю, что в хаосе настоящих переживаний оптимистом быть рискованно. Но согласитесь, чего же можно ожидать от того социального или национального организма, который весь состоит только из одних подавленных древними страхами и боязливо озирающихся назад? Это психология больная, ненормальная. Нормальный тип психологии для настоящего момента — оптимистический. Старые страхи нам известны. Ими нас не запугать. А новый опыт погружения в толщи государственно-военной работы способен только обогатить нас и сделать хозяевами положения. Правда, этот путь не свободен от искушений. Но сильным чужда боязнь искушений. Неужели мы такие слабняки, что только и способны на то, чтобы растерять заветы прошлого? Такое малодушие недопустимо. С ним действительно не пережить великой эпохи этой войны, не вынести ее давления. М.И. Туган-Барановский.

По целому ряду существенных пунктов я согласен как с А.А. Мейером, так и с З.Н. Гиппиус, но мне хотелось бы более выяснить мою собственную точку зрения и

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ввести ее в более определенные научно-философские рамки. Дух, который проникает оба доклада, для меня не вполне приемлем. В 15-м тезисе Зинаида Николаевна говорит: «На великом пути истории происходит борьба между "сегодня" и "вчера", но в ней побеждает "завтра"». Я полагаю, что этого «завтра» совершенно не чувствуется ни в докладе Зин<аиды> Ник<олаевны>, ни в докладе Ал<ександра> Ал<ександровича>, и наоборот, основной мыслью того и другого доклада является борьба «сегодня» и «вчера», причем Зин<аида> Ник<олаев-на> думает, что она нашла «завтра». Мне кажется, что она в своем докладе уклонилась от этого «завтра» и совершенно перешла на почву «сегодня», а потому мне хотелось бы вернуть ее на прежнюю позицию, когда она более чувствовала, что будет завтра. Позиция, которую занимают оба доклада, — это обычная наша радикальная интеллигентская позиция, и я полагаю, что это вовсе не есть завтра. Вопрос о национализме и о всех связанных с национализмом проблемах должен быть решаем с одной какой-либо общей точки зрения, ибо национальность не есть первичная ценность; есть более высокие ценности, которые определяют национальность. Нам следует установить, какие же это основные ценности, исходя из которых можно решать, есть ли национальность самостоятельная ценность или нет. Я полагаю, что можно установить несколько типов социальных идеалов, которые исчерпывают собой всевозможные роды социальных идеалов, и тут будет и «сегодня», и «вчера», и «завтра». Социальный идеал первого типа это то, что можно назвать идеалом языческого национализма; это такой идеал, который признает высшей ценностью мира коллективные группы, национальности, общества. Человеческая личность здесь не имеет никакой самостоятельной ценности, она ценна лишь постольку, поскольку она хорошо обслуживает цели общества, поскольку она есть сильный и удачно работающий орган общества. Личность есть орган, а общество есть верховный организм, которому подчинены все интересы отдельных органов. Это определенный социальный идеал, идеал прошлого, идеал язычества, типичное «вчера», которое, правда, и в настоящее время живет в умах. Этот языческий национализм, который подчиняет человеческую личность группе, объединенной известными

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

родовыми связями национальности, в то же время является и антииндивидуализмом, т.е. тем национализмом, который отрицает самостоятельную ценность человеческой личности. Все это прошлое, но прошлое далеко неизжитое, которое могущественно действует и в настоящее время. И вот с этим прошлым борятся оба докладчика. Однако кроме этого прошлого есть еще какое-то «сегодняшнее» и более трудной представляется задача охарактеризовать, что же такое это «сегодня», которое должно быть одолено «завтра». Социальное мировоззрение сегодняшнего дня есть в известном смысле несомненный индивидуализм, который признает единственной ценностью мира человеческую личность. Но индивидуализм может быть различного культурного и социального типа, и тот индивидуализм, который господствует в настоящее время, есть индивидуализм, рассматривающий человеческую личность, человека, как общественный атом. В этом отношении все люди равны, потому что все обладают личностью. При столкновении интересов побеждают интересы большинства. Это — индивидуализм позитивно-утилитарный, который провозглашает права большинства, примат большинства над меньшинством. Это несомненно «сегодня», это индивидуализм, господствующий в настоящее время, т.е. позитивно-утилитарный. Он склонен к отрицанию национальности и вот почему: — потому что национальность есть нечто как бы сверхопытное, нечто, стоящее выше интересов личности. Единственная абсолютная реальность есть личность, а тут провозглашают интересы того, что стоит вне нашей личности, вне данной реальности. Поэтому утилитаризм склонен отрицать все идеальные ценности и в данном случае — национальность. Тут происходит как бы по Гегелю: первоначальный исторический языческий национализм отрицается позитивным, утилитарным индивидуализмом. Это есть то, что господствует и что в моих глазах представляет огромный шаг вперед. Нужно в конце концов освободить человеческую личность от подчинения целому, сделать человека самоцелью, а не средством обслуживания интересов национальных.

Освобождение личности идет путем социальной борьбы, которая встречает такого горячего сторонника в лице А.А. Мейера; он совершенно не видит общества вне

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

борьбы, происходящей между большинством и меньшинством. Борьба эта идет и развивается так, что большинство восстает против меньшинства; большинство, которое задавлено, которое служит интересам меньшинства, сознавая свои права, в защиту своих интересов борется с меньшинством. Это та история, под знаком которой мы живем, это «сегодня», в котором, однако, звучат некоторые мотивы вчерашнего дня. З<инаида> Н<иколаевна> и А<лександр> А<лександрович> стоят на почве «сегодня», стоят за универсализм и борятся с национализмом. Это, конечно, совершенно законно, но я тут не вижу чаяний будущего, а есть еще какое-то будущее, есть нечто еще более высокое, чем эта борьба за права большинства. Что же это более высокое, это «завтра»? Это будет уже новое мировоззрение, которое теперь только нарождается, но которое, насколько мы его можем теперь понимать, представляет собой завершение развития человечества. Это третье мировоззрение признает, что верховной целью общежития является не общество, не большинство, а каждая человеческая личность, каждая индивидуальность. Это то, что я называю христианским индивидуализмом; и что придет на место утилитарного индивидуализма. Это и есть «завтра». Разумеется, интересы большинства выше, но большинство в конце концов есть такая же грубая сила, как и меньшинство, а человечество должно стремиться не к тому, чтобы освободить большинство от гнета меньшинства, а к тому, чтобы избавить всякую личность от гнета. Христианский индивидуализм провозглашает права человеческой личности и говорит, что не только нельзя жертвовать большинством ради меньшинства, но нельзя жертвовать ни одним человеком ради других. Вспомните карамазовский вопрос³⁷: можно ли построить счастье человечества на крови хотя бы одного замученного ребенка; и, конечно, ответ получится отрицательный. Это будущее мировоззрение, до которого современное человечество не доросло, но оно должно стремиться достигнуть его.

Каждому из этих социальных идеалов соответствует свой правовой принцип. Возьмем языческий национализм, его правовой принцип — братство, кровная связь, такое состояние, при котором человек становится чле-

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ном более обширного организма. Для позитивно-утилитарного индивидуализма нашего времени правовым принципом является — равенство, ибо этому индивидуализму люди не могут не казаться равными по той простой причине, что этот индивидуализм признает в человеке ценным то, что свойственно всем в равной мере: каждый есть общественный атом, права каждого одинаковы. Таким образом, появляется конструкция, которая на первый план выдвигает равенство. Для христианского индивидуализма характерна свобода, но, разумеется, этим не отрицаются более ранние принципы, как братство и равенство. Сначала мы видим платоновский идеал — братство. Это элемент кровного союза. Потом выдвигается идеал — равенство, в дни которого мы живем и за который мы боремся. Но этим не окончена всемирная история, есть нечто более высокое, и это высокое — свобода; свобода представляется идеалом более высоким потому, что идеал этот недостижим. Никогда не будет такого общественного порядка, при котором совершенно исчезнут столкновения между интересами одной личности и других, а следовательно, не будет того времени, когда будут вполне избегнуты пожертвования одной ценностью ради другой. Но именно потому, что этот идеал недостижим, он может быть вечным идеалом человечества; он указывает направление, в котором нужно идти человечеству, как полярная звезда указывает путь мореплавателю. Мы идем в этом направлении, и хотя никогда этого не достигнем, но по крайней мере мы знаем, куда идти.

Борьба классов внутри общества, т.е. то, что А<лек-сандр> А<лександрович> считает неизбежным условием существования самого человечества, указывает лишь на низкую ступень развития общества. Ведь в конце концов, поскольку человек становится самоценнным — исчезает вся эта внутренняя борьба. Я еще не окончил того, что хотел сказать, но подошел к вопросу о национализме и социализме. О национализме я скажу после. Что такое социализм и куда должен быть помещен современный социализм? Я думаю, что марксизм — это та форма социализма, которая несомненно должна быть изжита и которая в настоящее время изживается. Это общественное направление целиком укладывается в позитивный утилита-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ризм; это требование — в огромном большинстве своих представителей — дайте хлеба голодному, и больше ничего. Разумеется, раз есть голодный, надо дать ему хлеба, но человек жив не хлебом единым; и поэтому современный социализм (марксизм) вовсе не есть конечная форма общественного мировоззрения. Я думаю, что социализм может иметь различные формы выражения. У нас в России различные формы социализма нашли себе ярких представителей в лице Герцена и Чернышевского. Вот два человека, два незаурядных мыслителя, — в особенности Герцен. Оба по внешним признакам своего мировоззрения кажутся близкими друг к другу, и если характеризовать их, не углубляясь, то не находишь, в чем же они отличаются. Один говорит, что Россия имеет свой особый путь развития; то же говорит и другой; оба они верят, что русская община есть зародыш социализма, придают в этом же смысле огромное значение артели и т.д. и т.д. Однако оба они, которые, казалось, мыслили столь одинаково, не только не чувствовали симпатии друг к другу, а испытывали друг к другу непобедимое отвращение. С какой неприязнью говорит Чернышевский о Гер-цене³⁸, который кажется ему московским баричем, и посмотрите, с каким презрением обливает Герцен Чернышевского, когда говорит о желчевиках³⁹. В чем же их различие? Оба несомненные социалисты по своим убеждениям, но они представители совершенно различного социализма. Возьмите Чернышевского: он менее всего боялся толпы, он был истинным демократом, сам вышел из толпы, защищал ее живые насущные интересы, и прежде всего интересы желудка, и ради этого он готов был пожертвовать своей личностью, ибо ему действительно интересы толпы казались несравненно более значительными, чем интересы каждого отдельного человека. Герцен другая натура, он больше всего на свете боится господства толпы. Вспомните его письма с Запада⁴⁰ и другие, в которых он говорит о том, как ужасно западноевропейское мещанство, что в конце концов это мещанство угрожает современному социализму и что современный рабочий есть не что иное, как мещанин будущего. Тем не менее Герцен социалист, потому что социализм может быть не только утилитарно-мещанский, возможен социализм, защищающий свободу чело-

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

веческой личности. Несомненно, что господствующее направление социализма именно является таким мещанским социализмом, и потому Достоевский так ненавидел социализм. Он думал, что никакого другого социализма, кроме мещанского, нет. Это глубокая ошибка и вот на чем основанная. Противники социализма, исходящие из идеала всестороннего развития человеческой личности, не понимают, что социализм — это определенный план общественной перестройки ради осуществления определенного экономического преобразования современного общества. Социализм весь направлен на экономические интересы, и это законно и правильно, ибо дело идет об экономических проблемах. Но опять-таки, сосредоточивание внимания на экономических проблемах далеко не равносильно признанию единственного значения экономических интересов. Наоборот, социализм потому может заниматься экономическими проблемами, что он стремится освободить человека от подчинения экономическим интересам. При современных условиях, когда экономические интересы взаимно несогласованы, когда общество не помогает каждому отдельному человеку в борьбе за его экономические интересы, экономический интерес естественно оказывается преобладающим интересом жизни. Это вполне законно, ибо раньше, чем философствовать, нужно есть. Пока вы не обеспечили себе еду, вы не можете думать о философствовании. Благодаря тому, что при современных условиях нет никакой общественной организации, которая обслуживала бы хозяйственные нужды человечества, человечество подавляется этими экономическими хозяйственными интересами. Социализм же стремится к освобождению каждого человека от хозяйственных забот; обслуживание хозяйственных нужд при социалистическом строе берет на себя общественная организация. Нужно думать, что при социалистическом решении экономической проблемы чрезвычайно возрастет интерес к высшим духовным целям жизни, ибо в этом случае интересы эстетические, религиозные, философские ничем не будут затемняться. Вот почему к решению этого вопроса можно подходить с разных сторон. Если аристократ, человек утонченный, Герцен мог сочувствовать социализму, то именно потому, что он считал, что человечество освобождается от

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

подчинения этой принижающей душу хозяйственной заботы. Писатель пишет для того, чтобы получить гонорар, а насколько литература была бы выше, если бы за писание не следовало гонорара, если бы писатель мог свободно творить, благодаря лучшей организации всего общественного хозяйства. Итак, социализм может пониматься совершенно различно и к нему можно подходить с различными запросами и с различными интересами, и тут мы находим и «сегодня» и «завтра». Господство толпы есть «сегодня», и теперь идет борьба за освобождение большинства от подчинения меньшинству. Но есть более чем «сегодня», есть «завтра», когда борьба будет идти за освобождение каждой человеческой личности, за уничтожение всякого насилия. В этом сущность христианства, и это станет возможным идеалом для человечества тогда, когда более низкие ступени развития будут пройдены. Теперь возникает вопрос: как же с точки зрения этого высокого идеала относиться к национальности? Вопрос может быть решен так: с точки зрения христианского индивидуализма конечной целью жизни, ее бесконечной ценностью является конкретная человеческая личность во всем своем бесконечном разнообразии, во всей своей многогранности. Именно эти грани оказываются ценными, потому что духовная культура творится в глубинах человеческой личности. Чем многогранней индивидуальность, тем ярче ее творчество. Страшно сглаживать эти грани, страшно обезличивать человека, потому что с этим обезличиванием может быть утрачено и самое ценное. Если предложить на выбор общество, основанное на насилии, эксплуатации, на социальном неравенстве, но которое способно к культурному творчеству, или общество, не знающее ни насилия, ни неравенства, но в котором угас дух, то нет сомнения, что лучше страдающее человечество, чем сытые свиньи. Есть нечто более высокое, чем счастье и довольство, это — бесконечное стремление к развитию личности. Если это развитие так тесно связано с многогранностью человеческой индивидуальности, то вопрос о национальности получает определенное освещение. Несомненно, в человеческую многогранность входит и национальность. И французы, и немцы, и англичане, и русские едят ту же пшеницу, однако ведь литература французская не то, что литература

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

немецкая, английская или русская. Следовательно, в области духовного творчества сказывается чрезвычайная важность сохранения этой многогранности, а значит, и сохранение национальности. Итак, первая ступень развития есть утверждение национальности, вторая — отрицание национальности и третья ступень — бесконечное развитие человеческой личности. Это до известной степени есть возврат к прошлому, т.е. признание самостоятельной ценности национальности, ибо национальность неразрывно связана с многогранностью человеческой личности. Если вы боитесь превратить людей в булыжники, которые не будут отличаться друг от друга, то нужно бояться стереть и грани национальности. С этой точки зрения я должен возразить обоим докладчикам. Они думают, что «завтра» — это утилитарный социализм и больше ничего. Нет, этим дело не окончено; это — «сегодня», а за этим «сегодня» должно быть другое — «завтра». Д.В. Философов.

Мы говорим в третий раз о войне, о национализме, о классовой борьбе, но если быть логичным, то надо откровенно признать, что, с точки зрения абсолютной, все эти темы все-таки относительны. Мы видим, что так называемые исторические церкви именно так «абсолютно» и относятся к эмпирической истории. Их идеал — одинокая, личная святость, аскетизм. От этого аскетизма рождается известное равнодушие к историческим ценностям, — я бы сказал, — любовь к статике. И действительно, для чего разбираться в условных ценностях, когда есть настоящий, подлинный идеал — аскетизм, который светит так ярко, что перед ним меркнет вся эта кровавая лестница, по которой мы идем от идеала национального к социальному и т.д. Ант<он> Вл<адимирович> сказал, что мы стоим на совершенно другой точке зрения: мы как раз утверждаем историю, т.е. утверждаем в ней не статику, а движение, а раз мы утверждаем движение, то нам нужно разобраться в этой путанице истории, нам нужно определить, где начинается подлинный, жизненный, хотя бы и кровавый, путь истории. Сделать это, конечно, не легко, и мне кажется, что тут А.А. Мейер погрешил именно легкостью своего решения. Он отрицает, как он говорил, разрез вертикальный, т.е. разрез национальный, и заявляет, что настоящая борьба, которую сто-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ит вести, идет в разрезе горизонтальном, т.е. в классовом, и тут же указывает нам, к каким опасностям приводит идея национальная, которой всегда присущ ложный идеал мессианства. В виде иллюстрации он взял национальность гонимую, национальность польскую и в 4-м тезисе выставил такое положение, что с националистическими стремлениями необходимо связывается усиленное подчеркивание единства нации, что ослабляет подлинную ведущую вперед борьбу, борьбу социальную. Теоретически это верно, но дело в том, что эмпирика не всегда укладывается в теории, как бы она прекрасна ни была. Мне кажется, что сегодняшний день с его ужасами тем и характерен, что требует к себе самого внимательного отношения. Он обязывает нас проверить теории и, не посягая на их ценность, присмотреться все-таки к катастрофической действительности. История показывает нам, что иногда подлинный дух борьбы витает в национализме и что в войне может быть тоже дух освобождения. Нельзя так априорно говорить, что в социальном разрезе есть дух борьбы, а на войне и в национальной розни этого нет. Кто возьмет на себя мужество утверждать, что именно теперь, в столь остро поставленном польском вопросе, так-таки нет никакой подлинно освобождающей борьбы? Я не знаю, почему мы должны верить, что в этой борьбе поляки — утверждают реакцию, замедляют ход истории? Это еще большой вопрос. Когда история так густо заварена, как сегодня, слишком легкомысленно решать национальный вопрос чисто теоретически и поднимать крик об измене, как только человек присматривается к тем реальным силам, что выступили на арену истории. Такое невнимание к истории, такое пренебрежение к все еще живым в массах идеям и чувствам может привести к величайшим ошибкам. Именно от некоего витания в теоретических эмпиреях последовательным теоретикам социализма пришлось предать анафеме социалистические партии почти всех стран. Конечно, с точки зрения последовательного фанатика — тут есть измена, есть как будто предание «горизонтального разреза». Но психология такого фанатика равнозначуща с психологией последовательного толстовства или последовательного аскетизма. Мы на этой точке зрения стоять не должны. Я думаю, что, совершенно отрицая борьбу в разрезе

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

вертикальном, как нам ее теперь поставила история, можно впасть в неправедный аскетизм и не почувствовать подлинный дух борьбы. У кого в сердце жив идеал универсализма, — тот, конечно, не имеет права в этот тяжкий час смятения народов укрываться в индивидуализм, в красоту отвлеченных теорий. Надо брать те передовые позиции, которые подсказывает история, на которых можно и должно страдать вместе с людьми, может быть, малосознательными, но борющимися свято и праведно. Смирение не есть измена. А.А. Мейер.

М.И. Туган-Барановский предъявил мне одно обвинение, на которое мне, однако, отвечать не придется, так как на него ответил за меня Д.В. Философов. Мих<аил> Ив<анович> думает, что я абсолютирую классовую борьбу, что для меня классовая борьба есть какой-то вечный принцип человеческой жизни. Я не представляю себе дела так. В своем докладе я говорил о двух разрезах, вертикальном, проходящем между нациями, и горизонтальном, который проходит как бы сквозь все нации. По этому последнему разрезу идет борьба между различными лагерями в современном обществе. Я сознательно заменял слово «класс» словом «лагерь», и не потому, чтобы я не хотел употреблять слово «класс», а для большего обобщения вопроса. Мне кажется, что классовая борьба есть только частное проявление той борьбы, которая ведется в человечестве всегда и будет вестись, доколе человечество будет жить на земле. Эту борьбу внутри человечества я действительно для земли считаю неизбывной. Какие формы принимает она — это уже другой вопрос. В своем докладе я противопоставлял один разрез другому исключительно в целях чисто схематического изображения общественной реальности. Но если бы нужно было схватить в описании всю полноту этой реальности, то, конечно, недостаточно было бы сказать, что в ней происходит борьба по такому или по иному разрезу. В ней в одно и то же время происходит борьба по всем этим разрезам и, может быть, еще по многим другим. Все это, по-видимому, понимает Д.В. Философов, но сам он предъявляет мне новое обвинение, еще более серьезное. Д<митрий> В<ладимирович> думает, что я весь центр тяжести полагаю сейчас исключительно в борьбе по раз-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

резу горизонтальному, и приписывает мне ту позицию, которая имеет в виду лишь борьбу лагерей внутри нации. Может быть, я плохо выразил свою мысль, но мне кажется, что не меня нужно обвинять в признании только одного разреза. Наоборот, весь смысл моего доклада сводился именно к протесту против позиции, которая учитывает борьбу лишь в одном разрезе, — именно в разрезе вертикальном.

Пущен лозунг: единение во чтобы то ни стало, устранение всякой внутренней борьбы, т.е. такое единство национальное, которое должно иметь пред собой определенную задачу, как общую единую для всей нации. Вот с этим практическим жизненным лозунгом я и имел дело. В сущности для нас, находящихся в тылу, существует, кроме борьбы с внешним врагом, еще одна реальность — то состояние нашего общества, которое мы сейчас наблюдаем. С этой реальностью мы также должны считаться. Допустимо ли требование абсолютного единства нации, единства во что бы то ни стало? Конечно, если признавать сейчас борьбу только в одном разрезе, мы можем действительно выставить лозунг единства нации. Но в том-то и дело, что действительность сложна и выполнение нацией своей миссии обусловлено тем, в какой мере нация остается собой, т.е. в какой мере она продолжает жить своей жизнью. А жизнь ее все-таки заключается в некоторой борьбе в себе. Мне хотелось только противопоставить господствующему настроению другое, несущее с собой известные поправки. Оно отнюдь не заключается в каком-то отметании борьбы национальной. Такая борьба — факт, и в нем нельзя так или иначе не участвовать. Я не касаюсь вопроса о том, как относиться к этому факту, я ни одного слова не говорил ни о самой войне, ни о том, как надо ее понимать и как надо к ней подходить. Об этом я сейчас не хочу говорить и не буду говорить. Но меня интересовал тыл и состояние общества в тылу. Каковы бы ни были обстоятельства, но только тогда нация может оставаться действительно живой, когда она продолжает свою внутреннюю работу, не поддаваясь всякого рода мессианистическим увлечениям. Между тем лозунг единства во что бы то ни стало уже связывает себя с идеями мессианистическими. Прислушайтесь к проповеди Булгакова, Е. Трубецкого и других,

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

и вы увидите, что мессианизм русский сейчас существует. Он становится идеологическим оправданием практического поведения части общества, признавшей лозунг «единения». Хочется сказать: нельзя в эту сторону перегибать, потому что это означает измену себе. Точки зрения можно менять сколько угодно, но нельзя ни в каком случае допустить одну измену, — измену самому себе. Измена опасна не только тогда, когда она выражается во вкладывании палок в колеса, но и тогда, когда отказываешься от чего-нибудь неотложно нужного. Не изменяет ли себе нация, которая, поняв выполнение своей миссии, как служение какому-либо мессианическому идеалу, требующему абсолютного единства, откажется ради этого от внутренней борьбы, ведущей ее к совершенствованию. Эта внутренняя борьба может и должна модифицироваться сообразно с обстоятельствами в переживаемый нами момент. Она может и должна принимать формы, не мешающие внешней борьбе с врагом, но ни в каком случае она не должна быть снимаема со счета, а главное, нельзя подменять задачи, разрешаемые внутренней борьбой, задачами мессианическими. Нам говорят, что теперь разрешается польский вопрос, хорватский, гали-цийский и т.п. Все это, конечно, так, все это вопросы очень важные и серьезные. Но у нас есть еще свои вопросы. Замечательно, что действительно реальные политики, напр<имер>, тот лагерь, с которым большинство здесь присутствующих до сих пор боролось, ведут себя иначе; — этот лагерь продолжает свое дело; он никакого единения не знает, он навстречу единению не идет, он, повторяю, умеет делать свое дело, он умеет его продолжать и продолжает его достаточно интенсивно и агрессивно, и он не рад, когда мы говорим, что есть у нас с ним общая задача, перед которой все должно стушеваться. Если бы это действительно было так, то реально чувствующие жизнь люди тоже сказали бы себе, что есть единая задача. Однако они хорошо знают, что у них задача одна, а у нас другая, и свою задачу они выполняют. Это факт жизни, это самое важное из того, что совершается здесь в тылу. Я сейчас должен был более или менее откровенно это сказать только потому, что от меня этого потребовали. Мне говорили: вы здесь преподносите какие-то теоретические отвлеченности в то время, когда жизнь не ждет.

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

Да, иногда приходится, чтобы выработать свое отношение к фактам, обращаться к отвлеченным теориям, — но их нужно понимать в их связи с реальной жизнью. Павел Вольнин.

Есть явления простые, ясные, с логически вытекающими из них последствиями — это так называемая повседневная жизнь. Слитно, почти неразрывно с нею жили почти все народы: такие же стихийные как она, и такие же, как она, закономерные. Есть явления другого рода. Это — совсем иной мир; это — Человек, как высшее средоточие, стремящееся овладеть жизнью и из стихийной, бедственной и неразумной по воле своей сделать ее вечно цветущим садом. Это замена древнего, Эллинского, смертного — Человеческим, Христианским, вечным. Два центра: Материя, Тело, Плоть, Рождение — с одной стороны; Энергия, Дух, Разум, Творчество — с другой. Между двумя центрами: жизнью, как она есть, и жизнью желательной, преобразованной, — есть нечто отделяющее их. Евангельское предостережение о теплохладнос-ти относится именно сюда.

Заседания Религиозно-Философского Общества самый характерный показатель серединных поисков, серединных вкусов. И не только это. Вся деятельность Религиозно-Философского Общества в этом году, богатом неожиданно яркими событиями, характерна для него как для самого красноречивого выразителя тех слоев современного уклада общественной жизни, кои мы называем интеллигентскими.

«Завив петли», «Костры», «Осиновый кол», «пролитая кровь обязывает», «война — ради мира», «чтобы вынести резолюцию, проклинающую войны, надо быть святым, заслужить надо». — Это все буквальные слова представителей Общества!.. Они говорят о происходящем народном сдвиге, о нарастании бури, обещающей смешать все их достижения, все их ценности. Говорят о «душе верной себе», умиляются русскому мужику.

— «Не думает, а делает», говорит, напр<имер>, г-жа Гиппиус, и это обстоятельство кажется ей трогательным и мудрым.

О том же говорят и все остальные.

«Кровавый национализм, бескровный универсализм — эта Сцилла и Харибда наши», говорит г. Мереж-

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

ковский и мечтает вслух, проникновенно и робко, как о дорогой, затаенной мечте: Как бы проскользнуть?..

И этим последним сразу вскрывает и определяет и ценность докладов Р<елигиозно-> Ф<илософского> Общества, и цель их исканий, и свою характерную интеллигентскую сущность. Сущность золотой компромиссной середины.

Тогда же мне хотелось крикнуть г-ну Мережковскому: не надейтесь! Не проскользнуть. Разве вы не видите, какою плотною стеною встал народ? Он не думает — он делает. Он точно выкован — так целен. В народе нет еще вашей закваски разбавлять правду вымыслом. У народа война — подвиги, народ верит, что, идя с Крестом и с благословением, он превращается в «Христолюбивое воинство» и что Русская земля самая дорогая ему земля и самая праведная.

У народа слово и дело всегда в соединении, ибо ему не трудно. Не думает. Слова маленькие и дела маленькие: умирать, когда прикажут; работать, когда есть на чем, когда не мешают работать.

Жизнь народная ползет по земле. В такой жизни есть свои радости, как они есть всюду. Даже больше. Жизнь народная по цельности своей куда завиднее жизни интеллигентской середины. Цельность.

Этим поражает нас растительный мир, животный. Все в беспрерывном упражнении, в работе, в отстаивании и выявлении себя. От последнего листика до царя пустыни — там одна идея: непрерывный рост, непрерывное совершенство. Цепь сил, подвигов, жизни, любви.

Таким должен бы быть и человек.

Только в силу сложности своей, в силу своей божественности, в силу того маленького пунктика, маленького мозгового участка — которого нет в ниже стоящем животном ряде, — он должен быть более могущественным, более красивым, более тихим и радостным.

Человеку нет иного пути как или подниматься непрестанно до Человека в высоком значении этого слова, или идти назад, к хаосу. Стоять — нельзя. Время бездеятельности — время распада.

Народ еще не знает своей природы, не знает, что можно стать Человеком, что «единое на потребу» это то именно Царствие Божие, которое внутри. Народ еще не

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

знает о многом — поэтому не задумываясь идет на многие беззакония.

Но как же интеллигенция, как цвет мысли нашей, для которой так было ясно до сего времени, где начинается правда и где она кончается... Как же она?..

Если ее спросят: как поступать, убивать или не убивать, любить или ненавидеть, прощать или мстить, отдавать или грабить, что скажет она?..

Она заговорит об истории, как говорит уже и теперь, о Кресте, о совести, об осиновом коле, о тайне, о новом религиозном воскресении, о святости суждения — но это будет тот же уклон, что и теперь, то же желание «проскользнуть».

Докладчики говорят о том, чтобы слиться с народом. Как это можно?

Интеллигенция выросла из народа; теперь она хочет врасти в народ. Какие естественные и философские построения дают эту возможность?

Интеллигенция, собирающаяся в Религиозно-философском обществе, поставившая коренной и мучительный вопрос, заметенный потом другими второстепенными, — пусть ответит на него прямо.

Быть ли Человеком и соответственно этому творить новую жизнь, а тогда, значит, идти на другие костры, не на те, которые указаны г-жей Гиппиус, — или, сознав свое бессилие, свою неподготовленность, предоставить жизни идти своим чередом. Е.П. Иванов.

Одно дело, мне кажется, нужно нам всем сделать: это каждому покаяться в своем известном банкротстве. Когда льется кровь, то чувствуешь ответственность перед теми, кто вернется к нам. Сумеем ли мы использовать купленное дорогой ценой их крови достояние, найдем ли мы в себе такие ценности, которые могли бы искупить их пролитую кровь, а ведь кровь их проливается и за нас. Мне жутко делается, когда я слышу все те же речи, что были и до этого года, до этого смертного часа, который пробил над нами, как будто бы до слуха самых глубин сердечных и душевных не проник звон часа сего и ничего, в корне касающегося нас, сидящих здесь, не произошло. Банкротство наше заключается прежде всего в том, что «говорят и не делают». Не полагают душу за идею

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

свою, явно высказываясь до героизма, что делает, жертвуя собою, каждый солдат. Он на своих плечах и на своей крови выносит нас из беды, крестящийся церковно и причащающийся в Церкви Христовой плоти и крови, не вносит ли он и теперь нас в Церковь Его, помогая Христу нести крест Его, как некогда селянин Киринеянин помог Ему⁴¹.

Я не раз слышал здесь высказывания за отделение церкви от Царизма. Но когда началась война, мы не спрашивали народ, есть ли в вере его Царизм или нет. Мы пошли за Россией и приняли войну без споров. А раз мы приняли войну, раз мы приняли кровь «за веру Царя и Отечество», то во всяком случае нам от церкви из-за слова «за Царя» отделяться нельзя, а потому и от Чаши Христовой отделяться нельзя; а ведь здесь корень отделения общества общественников от Церкви исторической, от причастия Чаши Ее. Вот почему сегодняшний день принимает церковь, веруя в нее завтрашнюю и чувствуя завтрашнюю ее в сегодняшней, так как именно тут искупление страданием, Крест, искупающий грехи наши на пути нашем к Истине и Духу. Именно у пролитой крови и испитой чаши страдания должны открыться глаза наши на то, что не мудры мы были в своем отношении к Церкви, которая больше, чем толкователи ее, и знает все. Церковь всегда будет ближе к тем, кто до крови сражается за веру свою, подвизаясь против зла, а не к тем, кто говорит и не делает. Потому и сам к чаше Христовой вечной Церкви, живущей в Церквах земных, иду причаститься и других зову, дабы единую чашу испить с теми, кто умирает и за нас. Вот это слово о призыве к причащению в Церкви исторической и к познанию Ее я хотел сказать. В.А. Данилов.

Я слушаю все ваши религиозно-философские беседы и прения и чувствую себя здесь в гостях. Лично мне приходится жить в иной среде. Вопросы о национальном сознании, когда они поднимаются в этой среде, глубоко волнуют меня, и, ничего своего не внося, я только прислушиваюсь к тому, что там делается, и помогаю тому, что находится в сознании этой среды. Я помогаю благодаря своему культурному аппарату, приобретенному в этой среде, и помощь моя принимается, как свое. Русь теперь говорит не об обособлении наций, а об их объедине-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

нии. Татарин я или нет — все равно, я принадлежу к одному великому народу. В течение мобилизации я сделал 20 тысяч верст, ночевал в течение месяца один или два раза у знакомых в Томской губернии, где я провел ночь на кровати. Все остальное время в вагоне, где постоянно менялась публика; публика эта была разная: и солдаты, и запасные, и ратники и т.д. призывающиеся на войну; и ни одного человека за все время проезда этой массы тысяч верст я не встретил, который бы сказал: царь, отечество и вера, или за царя, отечество и веру. В средней России, самой обездоленной, какое-то озлобление против немцев и то не у всех; в южной России какое то сознание торжественности, сознание того, что вот мы действительно исполняем большое дело. Но ведь тут нет никакого мессианизма, — это сознание тихое, спокойное без преувеличения, но в сущности эта тишина и спокойствие есть именно уверенность в том, что руководящие нами довершат дело до конца. С объявлением войны я тоже глубоко был охвачен этим сознанием, я тоже говорил: да, будет новая эра после войны. Однако, когда война стала развиваться, когда первые моменты народного подъема перестали действовать на нашу газетную литературу в России, тогда вместо «мировой» у нас война была озаглавлена «патриотической». Здесь говорят, что мы виноваты в войне, но чем? Может быть, тем, что вместе с Л.Н. Толстым скорее готовы были кричать: бросайте оружие, чем обсуждать схему взаимоотношений с народом. Современная война народу не нужна. Он за пустой фразой не пойдет. Но он пойдет за тем, кто даст ему практическое осуществление той схемы, которая нашу войну сможет сделать мировой. И если тогда у нас не хватит снарядов, миллиардеры Америки будут нам готовить эти снаряды. Но подумайте, кто будет их нам готовить, если против германского национализма мы будем выставлять свой славянский шовинизм, кому он интересен, кроме нас?

Братья, я слушал ваш обмен мыслей в спокойное время, но теперь не время кричать о всеобщем разоружении, это во-первых, а во-вторых: русский народ, ведущий войну, показывает полное бескорыстие и не противопоставляет славянизм германизму. Ни один солдат в России никакого понятия о национализме не имеет. Да ведь в сущности если бы Россия была славянской, то она давно

26.XI.1914

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

сделалась бы рабой Германии; только потому, что Россия монголо-финно-славянская, — она не раба ее. Вот все, что я хотел сказать. Д.С. Мережковский.

Я хочу поблагодарить — и думаю, что многие присоединятся к моему чувству, — за прекрасные последние сказанные здесь слова. Мне кажется, что из всего, что говорилось на наших собраниях, эти слова самые деловые, дельные, и потому самые религиозные. У нас аплодисменты не приняты, думаю, нам аплодировать и не нужно, но я от всего сердца благодарю последнего оратора Данилова. Спасибо большое ему, именно так нужно было сказать. Если бы говорил один Данилов и до него не говорил бы Вольнин, то мы не получили бы такого яркого впечатления от речи Данилова. Ведь мы действительно говорили в интеллигентской публике и на интеллигентские темы со смутным предчувствием, что сквозь нашу интеллигентность может пробиться и нечто жизненное, т.е. народное.

Итак, мы имели два суждения: одно суждение, что мы заняты пустяками и на это дело потрачено много сил. Действительно, потрачены силы всей русской интеллигенции, но она много сделала и не только в одном умственном смысле. Разумеется, с точки зрения такой абсолютной метафизической махаевщины отрицать можно всякую ценность умственной работы, но ведь, кроме умственной работы, интеллигенция сделала еще кое-что в смысле того дела, которое сейчас от нас требует Вольнин. Возникает вопрос: можно ли как-нибудь связать эту работу, представляющуюся Вольнину абсолютно бессмысленной, с живым, сейчас нужным делом? Или действительно, все это лишь преступная болтовня, до такой степени омерзительная, что остается разбежаться, закрыв лицо руками? Я утверждаю, что нет. Наша работа серая, работа в некрасивых интеллигентских тусклых красках, но она такое же серьезное дело в тылу, как и на войне Это необходимость, это продолжение войны, это в неразрывной связи с войной находящееся дело. Здесь я позволю себе не согласиться ни с Даниловым, которого я, может быть, не так понял, ни с Антоном Владимировичем. Мне кажется, что и Данилов и Карташев не правы в одном определении, очень как будто бы глубоком, что в на-

ПРЕНИЯ

З.Н. Гиппиус. История в христианстве

роде национализма в дурном смысле нет, что там нет опасности этого соблазна, что народ не может поддаться ему, что он приобрел, как говорят в медицине — иммунитет против этой интеллигентской барской заразы, — «аристократического» национализма. Мне кажется, это не так. Сам Данилов указал, что что-то сорвалось: был порыв необычайный и вдруг война грозит обратиться в патриотическую в гнусном смысле этого слова, как его употребляет «Новое время». Опасность явилась; народ оказался беспомощным, не мог своего первого порыва закрепить. Не было каких-то граней в сознании. Почему же? — Да потому, что это народ православный и весь идеализм его, все глубины этого идеализма, самая его жертвенность, весь он — неразрывно связаны с православием, с церковью, а церковь, конечно, неразрывно связана с абсолютизмом, т.е. с самой страшной формой национализма. И конечно, то, с чем мы сейчас боремся в национализме, это и есть — абсолютизм. Народ беспомощен и будет беспомощным, если ему не дать ясное сознание, то, которое может дать ему только интеллигенция. Много плевали на русскую интеллигенцию, много будут на нее плевать, но я утверждаю, что ежели и грешен и свят русский народ, то грешна и свята и русская интеллигенция. Борьба с национализмом — это борьба за святыню русской интеллигенции, и если мы ее утратим, останется в конце концов беспомощным русский народ. До чего мы дошли: ведь действительно, всякий может походя плевать на русскую интеллигенцию. Вот против этого надо восстать, надо помнить, что у нас есть заветы, которые мы должны хранить сейчас тверже, чем когда-либо, беречь, сознавая, что если мы их предадим, то русский народ себя не спасет.

ЗАСЕДАНИЕ 21 ДЕКАБРЯ 1914 г.

С.М. Соловьев О современном патриотизме

О правде того патриотического подъема, который охватил теперь все круги русского общества, не придется много распространяться. Она, эта правда, ясна сама по себе. Преувеличенное преклонение перед немецкой культурой, стыд перед всем русским, отрицание государственности — все это сдано в архив; и слава Богу. В начале войны над нашим обществом пронеслось дыхание действительного возрождения. Но особенность русского общества в том, что оно также скоро устает, как скоро воспламеняется. Гениальный порыв, требующий упорной и углубленной работы, остается только порывом.

И теперь мы наблюдаем, как уже вырождается прекрасный патриотизм июльских и августовских дней, как, с одной стороны, война понадоела, а с другой стороны, патриотическое движение все больше загрязняется мутными волнами справа и слева. Отсутствие сознательности — коренной грех русского человека — сказывается и теперь. Патриотическое движение принимает тот же стихийный, оргиастический характер, как и общественное движение 1905-го года. Как тогда развилось революционное хулиганство, так теперь развивается патриотическое хулиганство, выражающееся в разгроме немецких магазинов. Но не это хулиганство составляет главное, зарождающееся зло, главную ложь современного патриотизма.

Явилось сознание своей национальности, явилась патриотическая гордость, но не явилось никакого сознания своего национального идеала. Объявляется борьба

ДОКЛАД

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

немецкой культуре, но во имя чего эта борьба, что такое русская культура, что мы можем противопоставить Германии, это — в тумане, да это и никому неинтересно. Как всегда, ложь прокладывает себе дорогу через прессу, разбивающуюся на две формы лжи: ложь либеральную и ложь консервативную.

Левая пресса, несколько сбитая со своих прежних позиций событиями последних дней (как-никак, а ведь студенты поют «Спаси, Господи, люди твоя») и в то же время ревностно оберегая свое положение руководительницы общественного мнения, старается представить все дело так, что мы ведем борьбу не с Германией, а с известным направлением немецкой культуры, с императором Вильгельмом⁴² и военной партией, с «бронированным кулаком», а не с великой Германией Гёте и Канта. Этот взгляд уже привился, хотя основан на полном игнорировании того, что действительно совершается в умах современной Германии.

Германия действует, как одно сознательное целое, устами своих ученых и писателей она заявляет полную солидарность со своим императором.

Сочувствие разрушению Реймского собора высказывает глава современной богословской науки Гарнак⁴³, так хорошо известный в России писатель Гауптман⁴⁴. Немецкие социалисты становятся в ряды войска.

Русские социалисты негодуют. Но вольно же было закрывать глаза на действительные принципы немецкого социализма. Разве покойный Бебель⁴⁵ не говорил, что пойдет сам отстаивать всякую пядь немецкой земли? Социализм, как полный интернационализм, — идея не германская, а еврейско-русская. Не только цвет современной германской культуры сознает свою солидарность с действиями императора Вильгельма, но и все немецкое общество, не читавшее русских газет, сознает себя великой Германией, Германией Гёте и Канта, заявляя: «Мы несем миру свет истинной, великой культуры. Это оправдывает зверства наших солдат, разрушение национальных святынь».

Заблуждение левой прессы очевидно.

Когда мы читаем в русских и французских газетах шумные заявления о том, что мы спасаем культуру от германского вандализма, неужели никому не придет в

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

голову простая мысль: «Разве Германия, действительно, не верх современной культуры в отношениях: научном, философском, промышленном?» И если, несмотря на эту высокую культурность, несмотря на бесспорную интеллектуальную гегемонию в Европе, германцы избивают детей и разрушают христианские святыни, то не следует ли из этого, что недостаточно быть народом культурным, что не всякая культура хороша.

Но ведь признать это для левой прессы значит занести над собою нож. Как, прогресс, культура — это мнимые блага? Чем же заменить эти понятия, уж не понятием ли религии?

Да, именно религии.

Наши дни показали, что культура, наука, искусство не убивают в человеке зверя, что на высоте культуры человек может в нравственном отношении оказаться хуже австралийца, что культура — благо условное, что идол культуры и науки давно смердит, что пора заменить этого идола истинным Богом любви.

Но напрасно мы стали бы искать правды в рядах консервативной прессы. Ее ложь еще более очевидна и злокачественна. Она состоит в преклонении перед всем своим, национальным только потому, что оно свое, и в отрицании всего чужого.

Темный, языческий принцип!

При этом правая пресса не остановится ни перед какой ложью; она будет утверждать, что русский флот сильнее английского, что русская промышленность развитее немецкой. Все это будет делаться «во имя патриотизма».

Но если мы встанем на ту точку зрения, что все свое хорошо, а чужое плохо, то столь явная и наглая ложь приведет к тому, что, когда мы будем указывать на свои действительные преимущества перед Западной Европой, нам никто не поверит, не увидит истины в потоке горделивого самохвальства. И можно ли обвинять за это Европу?

Увы! в наши дни глубокие и верные суждения о России можно услышать только в английском парламенте и в церковной нашей литературе, которую интеллигентное общество не читает.

То положение, которое заняла Россия в Европе и Азии, один взгляд на карту России говорит о великой,

ДОКЛАД

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

провиденциальной роли, предназначенной нам среди народов Европы. Невольно напрашивается сравнение Российской империи с Римской. Так же раскидалась она на запад и восток, охватила собою разноязычные и дикие, и культурные племена, на все наложив печать своей веры и своего закона.

Но Рим, подчинивший и ассимилировавший себе греческую культуру, нес покоряемым племенам свою единственную в то время культуру, свои идеалы закона и права, свои науки и искусства. Не таково положение современной России. Народ, отставший от Европы на несколько столетий культурного развития, народ, еще коснеющий в полуазиатских формах общественной жизни, народ почти без науки — имеет ли право этот народ на такую небывалую гегемонию! Не слишком ли высоко залетел наш византийский орел, осенив крылами половину Европы и Азии? Такая мысль естественно приходит в голову нашим западным соседям, и прежде всего германцам. Расширение России и ее политическая мощь должны представляться Германии величайшей неправдой и исторической нелепостью.

«Справедливо ли владеть половиной Европы и Азии, — думают германцы, — народу, все образование и промышленность которого есть слабая тень немецкой культуры? Его государственное устройство, его наука — все взято с немецкого. Не пора ли указать ему его действительное место? Не пора ли сделать его немецкой провинцией? Какие богатства будут добыты, например, из пустынь Азиатской Сибири, когда там закипит работа неутомимого германского труженика?»

На все это русской интеллигенции в конце концов нечего отвечать. Прежде она просто соглашалась со всем этим. Теперь она смутно чует, что это не так, готова пролить кровь за Россию, но понять и осознать русскую идею, это она предоставляет англичанам. Нормально ли такое положение вещей?

Правда России, право ее без конца расширять свои границы на запад и восток, в том, что она есть «Русь Христова». Россия — не христианская, Россия языческая, это хуже современной Германии, эта Россия действительно не имеет права на существование. Германия, подобно древнему Риму, несет покоряемым народам

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

свою культуру, свои университеты и фабрики. Мы несем нашу церковь.

Правда, состояние нашей церкви далеко от совершенства, но вина в этом падает в значительной мере на интеллигенцию. Интеллигенция любит указывать на недостатки церкви, но работать для церкви и, следовательно, для Христа, который есть глава церкви, она не желает. Церковная жизнь протекает в стороне от движущейся и развивающейся жизни интеллигенции, она почти ограничивается темными народными массами, немногими аристократическими семьями, купечеством, тяготеющим к староверию.

Со времени Петра наша церковь осуждена на эту неподвижность⁴⁶, отрешена от движения вперед. Интеллигентное общество уже так далеко ушло от церкви, что пропасть, выросшая между ним и церковью, почти непе-реходима. Если же делаются попытки соединить церковь с интеллигенцией, то попытки эти носят по большей части ложный характер. От церкви требуют, чтобы она шла за интеллигенцией, отрекаясь от своих вечных, евангельских и церковных основ, от интеллигенции, чтобы она отреклась от своего европеизма. Это положение может измениться только тогда, когда понятия церковь и культура не будут противополагаться друг другу, а понятие культуры не будет покрываться понятием научного и промышленного прогресса.

Когда мы противопоставляем себя Германии, то прежде всего важно уяснить, как мы понимаем себя.

Победа России над Германией будет победой чего? Победой прессы, Кузнецкого Моста или победой Кремля, Святой Руси?

Явилось национальное сознание, патриотизм. Это явление положительное. Но патриотизм может принести дурные плоды, если он останется самодовлеющим, если национальная идея не подчинится высшей, религиозной идее. У немцев есть высшая идея: культура. Эта идея дает им силу. Но наша интеллигенция теперь беспочвеннее, чем когда-либо, теперь, когда разрушилась единственная идея, которой она жила, идея научного прогресса, как блага абсолютного.

Никто не сомневается, что германская наука не только выше русской, но вообще первая в Европе. Но те-

100

ДОКЛАД

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

перь как раз время указать ее крупные недочеты: германская наука — весьма тенденциозна, наука французская и английская боле объективна, а потому более заслуживает названия чистой науки. Историческая наука Германии развивалась в тесной связи с политическими судьбами самой Германии. Политика Бисмарка⁴⁷, — без-пощадный империализм и милитаризм, — нашла свои отголоски в римской истории Момсена⁴⁸, в культе Цезаря, в несправедливом отношении к республиканцам: Цицерону, Катону и Помпею. Более крайние историки, как, наприм<ер>, Штар⁴⁹, пошли еще дальше: они оправдывали жестокости Тиберия⁵⁰, делали из этого мрачного тирана чуть ли не идеал твердого государственного мужа. Так росло в германской науке то языческое, государственно-зверское мировоззрение, которое дало Вильгельма и его политику.

Сам император Вильгельм — не только «бронированный кулак», в нем заключена большая идея. Он считает себя орудием Божиим, наследником рыцарей меченосцев. Его поведение в Ченстохове, его поклоненье Чен-стоховским святыням⁵¹, речь к полякам о том, как Божия Матерь явилась ему во сне и благословила на войну, — все это указывает в нем тонкого политика, учитывающего значение религии в борьбе народов и верящего в свою провиденциальную миссию.

С одной стороны, вера в свою религиозную миссию, таинственные сны, с другой — зверство, небывалое в истории, разве это не делает Вильгельма действительным прообразом апокалипсического зверя? И осуществление планов Вильгельма, германизация Европы и воцарение над нею божественного императора, который совершает свои зверства во имя Христа и Богородицы, разве осуществление этих планов не есть прежде всего религиозная катастрофа, крушение церкви?

Вильгельм и его народ сознают свою культурную и религиозную миссию, но Россия сознает свою миссию глухо и вместо того, чтобы противопоставить антихристовой Германии свою правду действительно христианского народа, противопоставляет талантливому язычеству Германии свое неталантливое и некультурное язычество. Но какая Россия? Громада русского народа, благословенная церковью, безмолвно сознает величие

101

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

момента. Но все, что говорит, шумит и толкует, толкует вкривь и вкось и становится на какую угодно точку зрения, но не на религиозную. Если же кто станет на эту точку зрения, он слышит: «Теперь не время теоретизировать, надо действовать». Поймите же, что религия — не теория, но самое живое, что есть в мире, что она движет историей и судьбами народов.

Речь Вильгельма в Ченстохове, конечно, произвела свое впечатление на поляков. Он знал, что затронуть, что всего дороже для поляка: его вера в Матерь Божию.

И вот он объявляет себя исполнителем Ее воли. Время напомнить полякам, что не Германия, а Россия тысячью храмов, миллионами народа чтит Пресвятую Деву.

Борьба с Германией получит высокий смысл и мировое значение, если Россия покажет себя в ней, как подлинная Христова Русь, Русь любви, жертвы и подвига. И она уже показала себя именно в этом смысле. Показала, но ясно сознать свою роль, твердо продолжать начатое она как будто колеблется.

Роковой вопрос возникает для России в близком будущем. Как устоять на той высоте, на которую она стала одним движением, удивив Европу? Как оправдать надежды европейских народов?

Россия умет проливать кровь свою за братьев, это признают теперь и в английском парламенте. Но, чтобы проливать кровь, требуется порыв, а когда предстоит медленная, кропотливая, работа, готова ли к ней Россия? Устоит ли она на высоте европеизма и христианства или, опьяненная славой и успехом, начнет кичиться перед Европой своим азиатским наследием? И как сознает Россия свою связь с Европой? Есть Европа и Европа. Германия может нам сказать: «Вы говорите, что действуете во имя Креста и миропомазанного царя. Для чего же вы, изменяя прежней политике русского престола, поддерживаете республиканскую Францию, с ее атеизмом и материализмом?»

Франция не исчерпывается материализмом и атеизмом, хотя преобладающее направление в ней таково, и, конечно, французской прессе всего менее дела до разрушения Реймского собора, как нашей публике Кузнецкого Моста нет дела до разрушения Кремля, в который она никогда не заходила.

102

ДОКЛАД

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

Боже сохрани, если мы поймем наш европеизм, как ассимилирование атеистической Франции, открыто гонящей церковь. Это стоило бы азиатского варварства.

Но рядом с атеистической Францией еще жива Франция христианская, возлюбленная дочь римского престола. Эта Франция кровавыми слезами оплакивает гибель Реймса и ждет помощи с державных высот Кремля.

Чрезмерное устремление России на восток, в Азию было остановлено катастрофой Японской войны. Наше победоносное движение на запад, за Карпаты, к нашему древнему наследию имеет значение провиденциальное. Наше движение на восток не столько покоряло восток нашей европейской гражданственности, сколько усиливало восточный характер нашей народности. Нынешнее движение на запад не только покоряет нам западные области, оно придвигает нас к источникам европеизма, к источникам нашего собственного национального бытия. Наша победа над Германией только тогда принесет благие плоды, когда мы не утеряем сознания нашей связи с Западом, когда мы, отвергнув ложь немецкой культуры, пойдем по намеченному Петром пути и останемся учениками Запада.

И прежде всего Запад научит нас чтить наше прошлое и уважать свою религию. В конце концов, наша церковная старина более известна англичанам, чем нам. Типичный «москвич» бывает каждую неделю в «Художественном Театре», ежедневно гуляет по Кузнецкому, но не знает ни одного московского монастыря, если же знает, то относится к святыне только как к археологическому памятнику, красивому варварству, и Успенский собор имеет для него такой же интерес, какой картина Гогена из жизни на острове Таити. Русский интеллигент в данное время много нигилистичнее, материалистичнее и атеистичнее европейского*. Вся религия для него только принадлежность чуждого ему народного быта. Пусть же этот интеллигент не украшает себя лаврами, добытыми кровью тысяч христианского народа. Если же вся Россия — только этот интернационалист-интеллигент с Кузнецкого Моста, то русский патриотизм давно уже не имеет никакого смысла.

* Здесь я разумею исключительно буржуазную интеллигенцию. Интеллигенцию трудовую я считаю глубоко русской и религиозной.

103

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

То стремление в безбрежность, в ширь и в даль, в силу которого Россия раскинулась от Ледовитого океана до Тихого, от Карпат до Арарата, является чертой не восточною и не западною, а чисто русскою. Черта, прекрасная для поэта, но в науке она дала дилетантизм и схватывание верхов, в исторической жизни — рассеяние народа по бесплодным пустыням. Германец, наоборот, усиленно идет вглубь, сужает горизонт, возделывает каждый кло-чек земли, каждую отрасль науки. Подражать ему в этом только похвально, но не следует подражать ему в том, что он не видит дальше своего носа, что он близорук.

Стремящийся в даль и в ширь русский народ — народ синтеза и примирения. Он не умеет творить из себя, но претворяет полученное извне в свое и совершенно новое.

Напрасно близорукие политики немецкого склада стараются привить этому народу чувство национальной розни и стремление к насилию. Русский не помнит своего прошлого, он не благодарен, но и не злопамятен. Поэтому так по-русски прозвучал манифест к полякам, призыв покончить со старыми обидами и соединиться для одного святого дела.

Европе, постигшей высокое значение закона, Россия говорит о том, что выше закона, о благодати, о прощении, о милосердии. Но там, где нет дыхания благодати, Россия, не понимающая закона, падает бесконечно ниже Европы, принимая образ не благодатный, не человеческий, а звериный. Но невозможен путь от зверя к божеству, сначала должен быть пройден путь от зверя к человеку. Этому пути нас никто не научит, кроме Европы, в благодарность же за этот урок мы научим Европу тому, без чего человек так же бессилен, как и зверь, не знающий закона: пути Креста Христова.

Прения

В.В. Успенский.

Доклад вызвал во мне чувство разочарования. Такое было многообещающее начало, так ко многому нас докладчик звал...

Очень важно осознать какое-нибудь движение. Без этого осознания, без понимания идейных основ его оно темно, сумбурно, хаотично и никаких прочных результатов дать не может. Например, иное многообещающее идейное общественное брожение, случается, вырождается в смуту и бунт, если не найдено для него широких идейных лозунгов. Когда докладчик начал говорить, я ждал, что он укажет, каким же должно быть теперешнее «патриотическое сознание». Я ждал, что он скажет, что значит «Христова Русь» и что надо интеллигенции сделать, чтобы примкнуть к «Христовой Руси», войти в нее в качестве одного из слагающих плодотворных и жизнеспособных факторов. Вот этого, мне кажется, и не было сказано. У меня осталось впечатление, что докладчик стоит на почве прежней обыкновенной интеллигентской критики, против которой он протестовала в своем докладе. Что хорошо? как сделать, чтобы было хорошо? этого не было сказано.

С основной мыслью докладчика я согласен: действительно, религия и культура до сих пор противопоставляются как у нас, так и на Западе. По сознанию широких слоев образованных людей, культура обнимает промышленность и разные формы труда, науку, искусство, общественность, государство, но религиозная жизнь ставится за скобки культурного творчества, считается руиной, мо-

105

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

жет быть, прекрасной, но все-таки руиной, чем-то таким, что уже до конца изжито руководящими слоями общества, русского и европейского. Но можно поставить один роковой вопрос: а что, если образованные люди уже не способны быть религиозными? Нельзя отрицать, что у интеллигенции, особенно у русской, всегда было страстное желание верить, то, что Ницше называет «томление по вере»⁵². Мы также видим и то, что это томление оставалось бесплодным. Все страстные порывы такого рода оказывались безрезультатными. Легко было говорить в Средние века «верь!» Тогда все люди жили внеразумной, иррациональной жизнью, — жизнью веры. Тогда психологически невозможно было не верить. Но теперь интеллигенция, и в частности русская, может быть, находится в таком положении, что уже неспособна поверить.

Но предположим, что эта психологическая возможность для нас, русских интеллигентных людей, не исключена. Что значит — «прийти к Кремлю, войти в Христову Русь»? Это алгебраическая формула, которой можно дать какой угодно смысл. Что значит быть «Христовой Русью»? Докладчик бросил только одну фразу, которой можно придать реальный смысл: любовь, самоотречение, смирение. Это, конечно, великие идеалы, и думаю, что они в Церкви есть. Хотя часто Церковь обвиняют в оппортунизме, в подслуживании и пр., но это — мелочи; это только на поверхности церковной жизни. В самых глубинах русской Церкви, по моему убеждению, есть подлинное смирение, подлинная любовь и глубокое самоотречение. Что же? быть «Христовой Русью» значит принять эти идеалы, и тогда все будет решено? Мне кажется, это чересчур простое решение вопроса. Совсем не случайна пропасть между интеллигенцией и Церковью, о которой мы так много когда-то говорили. Я давний член Религиозно-философских собраний и участвовал в них с самого их возникновения. Первый вопрос, над которым мы много в свое время думали, был вопрос об отношениях между интеллигенцией и Церковью. И вот, когда этот вопрос был особенно остро поставлен, когда в наших собраниях участвовало духовенство, не как — случайные посетители, а как люди, облеченные до известной степени полномочиями, — тогда никто не отрицал пропасти между интеллигенцией и Церковью. С одной

106

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

стороны, — высказывалось тогда убеждение — Церковь что-то должна принять, чем-то заимствоваться от интеллигенции. Однако, с другой стороны, говорили, что и интеллигенция должна от чего-то отказаться, чтобы этот синтез, о котором говорил докладчик, примирение интеллигенции с Церковью могли случиться. Если бы интеллигенция решила просто отказаться от всего, чем она была, и ценой такого отказа купить себе право быть с народом, «идти в Кремль» и пр., это было бы до известной степени самоубийством интеллигенции, покушением на свое настоящее религиозное лицо. Ведь есть отрицание, а есть холопство, когда люди отказываются от того, что только что, по их словам, было для них дорого. Интеллигенция теперь в развале, она не знает, что делать, куда идти. Это совершенно верно. Анализ теперешнего настроения интеллигенции совершенно правильно был сделан докладчиком. Но звать ко Кремлю, в «Христову», т.е. в старую Русь, не говоря о том, что получит интеллигенция, мне кажется, вряд ли можно. Наш гениальный философ В. Соловьев, никогда не призывал нас отрекаться от наших интеллигентских культурных идеалов. Он верил, что многое в самой Церкви должно измениться в смысле религиозной жизни и настроения в связи с тем фактом, что в Церковь войдет интеллигенция. В своей гениальной работе о Богочеловечестве (может быть, я ошибаюсь, может быть, в другом сочинении; мне кажется, в этом) — он говорит, что святцы церковные должны тогда радикально измениться; в них окажется, например, такой святой, как Огюст Конт, один из еретиков по теперешнему церковному сознанию⁵³. Но если только есть что-то подлинно религиозное, от чего не вправе никогда отказаться интеллигенция и что Церковь должна принять, то я ставлю 2-й вопрос: как интеллигенции идти в Церковь? Для меня это осталось совершенно неясным.

Мне кажется, что потому нельзя звать в Церковь без всякой оговорки, что Церковь учащая, духовенство, не выражает того, чем живет народ. Народ в своем подлинном религиозном сознании глубже, шире, чем то сознание, представителем которой является учащая Церковь. Если народ идет за духовенством, идет с бесконечно большей отзывчивостью и готовностью, чем за земством, за докторами, за школой и за какой угодно другой куль-

107

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

турной силой русской жизни, — я думаю, что это потому, что духовенство в одной части религиозного своего сознания выражает подлинный религиозные надежды и томления русского народа. Народ хочет жить той религиозной жизнью, которая есть в Церкви и которая представлена духовенством. Но это не значит, что духовенство обнимает в своих ученых сочинениях и в своем сознании все, чем мучится народ. Всякие сектантские движения, которыми так богато наше время, всякие стремления народа учиться у братцев, — объясняются тем, что ряд социальных вопросов совершенно не освещается религиозно духовенством. Духовенство не чувствует потребности в постановке таких вопросов. Например, мучительный вопрос о свободе — не есть вопрос религиозный для нашей учащей Церкви, — таким он является для русской интеллигенции, и таким для народа является вопрос о полном социальном устроении земли, согласно Христову учению. Поэтому если бы даже рассматривать лишь отношение учащей Церкви и простых верующих людей из народа, то и тут едва ли тоже без всяких оговорок уместен призыв докладчика. В.П. Соколов.

Когда говорят о народном Христе, когда говорят о православии и религиозности многомиллионных масс нашего народа, всегда хочется спросить: где и в чем именно выражается эта религиозность? Духа народного надо искать прежде всего в народном творчестве. В этом народном творчестве религиозный мотив нашего народа преломляется в сомнительной, оригинальной форме. В целой книге русских народных легенд, изданной Афа-насьевым⁵⁴, Христос выступает пред нами в облике помощника в самых обыкновенных земных делах человека. Святые (вторые образы, подобные Христу) тоже заняты исключительно этой земною жизнью, простыми житейскими делами. Заняты они ими почти исключительно, притом в такой форме, в какой сам народ живет, независимо от моральной оценки жизни. Одна легенда рассказывает, что у апостола Петра обветшала одежда. Говорит он об этом Христу; Христос отвечает: «Пойди туда-то. Там на плетне висит чужая одежда. Возьми ее». В другой легенде пророк Илия и Никола-угодник состязаются из-за того, что один мужик почитает Николу и не почитает

108

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

Илью. Целым рядом предупреждений Никола заставляет своего почитателя то продать посев, то снова перекупить его и этим обманывает Илью. Обман, неправда, занятость землей и ее интересами — вот фон народных сказаний о Христе и святых. В народных сказках и былинах совершенно отсутствует тот евангельский образ Христов, в каком Его привыкли видеть. Изо всего образа Христова, изо всего Евангелия осталась одна жалость, безмерная жалость к страдающим — и только. Рядом с этими же народными низами нужно поставить и того из интеллигенции, кто наиболее близко соприкоснулся с народом и является наиболее ярким представителем народной Руси. Л. Толстой, по-видимому, также остался только около жалости Христа и не пошел дальше. Почитаемый многими пастырь последнего времени, который так много жалости оказал народу и который, несомненно, соприкасался больше, чем кто-либо, с людьми с разных концов русской земли, о. Иоанн Кронштадтский⁵⁵, кроме этой жалости, далеко не всегда являлся выразителем духа Христова, христианского сознания. Кто знаком с его словами и поучениями 1903-1904 гг., тот знает хорошо, как трудно примирить человеконенавистничество И. Кронштадтского с христианской настроенностью. Когда переходишь к самой жизни народа, то получается общее впечатление не только темноты, но и какой-то отдаленности от Церкви. Народ в своих религиозных исканиях уходит в последнее время туда, от чего оберегал нас докладчик. Развитие сектантства идет все шире. Того, что оно охватывает наиболее сознательные религиозные круги народа, отрицать нельзя. А сектантство во всей почти своей массе, кроме небольшого кружка, представляет рационализм, порождение того же германского протестантства. Русские религиозные массы пытаются отыскивать правду Христову, уходя из православной Церкви в рационалистические секты, т.е. как будто видят там что-то лучшее, чем то, что искони было на Руси. Когда два года тому назад возникла война на Балканах⁵⁶, С.Н. Булгаков писал⁵⁷, что в этой войне открывается перед нами борьба трех идей: Креста в славянских народностях, атеизма со стороны Германии, очевидно, помогавшей в то время Турции, и полумесяца. Я в открытом письме к С.Н. Булгакову⁵⁸ поставил ему вопрос, на чем

109

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

основывается его вера в славянство, как носителя идеи Креста. Как и тогда, излагая сейчас эти соображения, я имею в виду вовсе не разрушать доклад С<ергея> М<ихайловича>, а только спросить его, на чем же основывается его вера в подлинную религиозную ценность русского народа? Он зовет нас к народному Христу. В чем же именно образ народного Христа? Еще одно слово. Булгаков в своем ответе⁵⁹ писал, что надо верить, надо верить, как верили ветхозаветные пророки в предназначение своего народа, несмотря на частые измены народа своему Богу. Но тогда можно было верить, потому что Бог поддерживал своих пророков. В минуту, когда они отходили от Бога, на скорбную жалобу: «Господи, алтари Твои раскопали и пророков Твоих убили, я остался один, но и меня ищут убить»⁶⁰, они получали ответ и поддержку от Бога. Если бы не было откровений Бога, возможно, что и вера пророков не устояла бы и превратилась в сомнение. Ответ на это сомнение и разрешение поставленного выше вопроса я бы и просил дать. В.И. Тестин.

Когда я в прошлом заседании, после долгого перерыва, явился в Религиозно-философское о<бщест>во, я увидел, что русская интеллигенция умеет только сомневаться, что нет в ней ни одного творческого, волевого устремления. И вот сегодня я был порадован, сегодня я сказал себе, что нет — есть у нас и другие интеллигенты. Раньше, когда я читал статьи и произведения Бердяева, Эрна и др. (так как они действуют в Москве, я не мог их слышать), я думал, что москвичи живее нас, но я услыхал С.М. Соловьева и увидел, что и в Петрограде есть такие же люди.

Голос.

И он из Москвы...

В.И. Тестин.

Тоже из Москвы? Могу только глубоко еще раз пожалеть Петроград. Но и на речь С.М. Соловьева идут опять те же самые возражения, которые в течение двух заседаний раздавались здесь, — что мы, т.е. интеллигенция, должны явиться сейчас оградителями каких-то заветов, что в обществе существуют пока только какие-то неясные мечты о будущем с новым идейным содержанием, но что это новое содержание нам непонятно, а раз непо-

110

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

нятно, мы должны его опасаться. Теперь мне хочется спросить гг. Мережковского и Мейера: о каких заветах интеллигенции говорили они? Я считаю, что после 1905 года все эти заветы рухнули бесследно, и вся идеология Западной Европы, которую столь старательно в течение чуть ли не 60 лет хотели привить к русскому народу, не привилась совершенно. Если народ имеет какой-нибудь определенный идеал, или иначе, историческую задачу, которую он должен выполнить, то и без помощи интеллигенции он в конце концов ее выполнит и спасать себя никого просить не будет. Примеры Греции и Рима показали, что когда их исторические идеалы были восприняты народами, впитались в жизнь, эти империи пали, или, вернее, произошел процесс рассасывания созданной ими культуры другими народами. Ныне, видимо, наступает очередь Европы, выполнившей свою историческую миссию, передать культурное наследие другим. Кому же? Вот вопрос... Верится, что непременно России. Больше никого нет, С<ергей> М<ихайлович> почему-то не отметил определенно, какова же будущая роль Руси, какую задачу должна Россия выполнить не для Западной Европы только, но и для себя? В 1905 г. мы почувствовали, что одни рациональные идеи России не ко двору, что есть еще другие ценности и в связи с ними мы можем создать новый синтетический идеал, который выведет Россию из тупика. А.А. Мейер.

Меня остановило возражение последнего оппонента, сделанное Дм<итрию> Серг<ееви>чу и отчасти мне по поводу наших предыдущих соображений. Оппонент, о котором я говорю, определенно обвинял нас в том, что мы стоим всецело в плоскости тех заветов, которые он называл заветами 1905 года. Такое обвинение я совершенно принимаю. Конечно, мы стоим в плоскости этих заветов, но совершенно ошибочно утверждал оппонент, будто эти заветы изжиты и изжиты так, что сейчас приходится выдумывать какие-то новые. Я говорю — выдумывать, так как все призывы к якобы «народному» сознанию есть простая выдумка, и для русской интеллигенции, для живых, прогрессивных слоев русского народа не имеют жизненного значения. Выдуманные идеологии, конечно, нельзя ставить рядом с действительными потребностями и нуждами русского народа и его действительными иде-

111

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

алами. Но выступая в Религиозно-философском о<бщест>ве, мы именно из того и исходим постоянно, что заветы, о которых говорил Тестин, были недостаточно глубоко обоснованы, но что у них есть более глубокое обоснование в плоскости религиозной. Весь вопрос в том, что значит обосновывать эти действительные идеалы народа в плоскости религиозной? Сейчас это самый живой вопрос. Если бы здесь открыты были по этому поводу собеседования, они были бы плодотворны. Я не буду сейчас останавливаться по существу на этом вопросе: мне хотелось только указать на ошибку оппонента, обвиняющего нас в том, будто мы принимаем заветы с теми обоснованиями и в той формулировке, какие были им даны до 1905 г. Д.С. Мережковский.

Сначала, когда я слушал реферат С<ергея> М<ихайловича>, мне казалось, что я решительно ничего не могу возражать, до такой степени это была лирика. Теперь, когда помогли другие ораторы, я увидел, что возразить можно. Конечно, нам нужно как-нибудь отделить нашу точку зрения от германского национализма, ибо если окажется, что мы боремся во имя того же национализма, как и Германия, то нет причины нам победить. А если мы и победим, то это будет не во славу, а в позор и стыд России. Если мы боремся за тот же узкий идеал, которым живет сейчас, как утверждает докладчик, весь германский народ, то действительно надо желать поражения. Может быть, если нас разобьют, мы опомнимся. Итак, я хотел бы знать, что отделяет идеологию докладчика от идеологии германского национализма? Конечно, легко сказать, с известным лирическим ударением: наш народный Христос, византийский, иконописный. Но ведь и германцы могут сказать тоже с ударением лирическим: Христос в стиле средневековой готики. Чем же византийский стиль лучше готического? Вильгельм ведь так и говорит: «мы стоим за Христа», и думает, что культура совпадает со Христом. Это мысль протестантская, очень глубокая и сильная. Единственная страна, которая дала эту мысль, и была Германия, — мысль, что Церковь, христианство не противоречит культуре. Докладчик этого не продумал, и у него Церковь и культура противополагаются. Дальше у него начинается нечто совершенно непонятное: «Культура не научный прогресс». Этого я

112

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

абсолютно не понимаю. Конечно, культура только и мыслится в противоположности своей к церковному идеалу, как нечто научное. Затем докладчик утверждал, что «право безгранично, беспредельно расширять свои границы на восток и на запад Россия имеет потому, что она Русь Христова». Что же тогда нас отличает от германского национализма? Это именно то, что говорит Вильгельм, т.е. Христос признается, как некоторая сила, которая может употреблять и броненосцы, и орудия, самые смертоносные. Это ставится с полнейшей наивностью во главу угла. Мы так этого просто сказать, что Христос благословляет броненосцы, не можем — язык не поворачивается. У нас есть Толстой... Это и есть наша особенность. Русская особенность в том, что государство не может сделаться для нас абсолютным. Так легко сливать Церковь с государством — это черта чисто немецкая, протестантская. В прежнее время я указывал на происхождение славянофильства из немецкого корня, — от гегельянства. Но это не важно. Гораздо важнее то, что по духу своему все славянофильство и весь современный национализм есть не что иное, как русский германизм. Это самое злейшее «немецкое засилие». И тут происходит нечто роковое: — те, кто обвиняют других в грехе, сами грешат. Онемечились все националисты. Если поставить в реферате Соловьева вместо слова «Россия» — «Германия», его смело можно прочесть в Берлине. В.А. Данилов.

«Современный патриотизм» — так написано на повестке сегодняшнего доклада. Я давно думал, с молодых лет, что должна сказать Россия, как монголо-финно-славянская народность, какое слово она внесет в человечество и чем заплатит человечеству за то, что она взяла. Нам говорят здесь что мы еще должны кое-что взять. Мне думается: неужели человек говорит, что мы еще круппов-ских пушек⁶¹ не взяли, чтобы так же удачно избивать немцев, как немцы избивают нас? Нет, довольно. Мы взяли все. Теперь мы должны расплатиться, мы должны сказать, что мы даем, т.к. мы ничего еще не дали. Новые ценности сами нарождаются в глубоком сознании русского народа. Эти ценности — не православие, а вообще религия в ее высшей форме. Религия знания и есть новое религиозное сознание; в тот век, когда трудовой народ по-

113

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

лучил развитие больше, чем прежде, когда он так или иначе принимает участие в общественной и государственной жизни, в этот век нужна религия знания. Воля создаст то, что больше войн не будет, т.к. раз мы заявим, что наше сознание заключается в том, что мы, люди религиозные, не можем убивать друг друга, то мы на своем знамени будем писать не патриотические возгласы, а решение, чтобы больше войны не было. И мы в союзе со всеми умными людьми всего мира создадим такие формы взаимоотношений, что войн не будет, такие практические учреждения, который обеспечат мирное развитие народа, такую силу, которая поддержит авторитет права и на почве этого авторитета создастся другой авторитет; не права, а правды, не закона, а совести. Русский народ в особенности может сказать это слово. Он за все сможет заплатить, если своей кровью проведет в жизнь совесть и правду. И это не фраза.

Патриотизм средневековый, вредный, ищущий военной славы и практикующийся в Германии, должен быть теперь заменен другим патриотизмом христианским, который говорит: «мы все, разнообразные народы, различные члены одного и того же общего тела Христова человечества. Оставаясь членами, сохраняя свою полную личность, мы должны уважать другого, ибо члены одного тела, взаимно пополняя друг друга, взаимно нужны друг другу». Каждый народ должен определить самого себя, чтобы знать, чем он расплатится за то, что он получил от человечества. В России создался монголо-финно-славянский многомиллионный народ, а вовсе не славянский. Славяне сами по себе показали, что могут быть терпеливыми хорошими рабами, — они отличились выносливостью; финны — углублением в мелочи, а монголы дали ту ширину миропонимания, которая спасала и от Наполеона, и теперь, видя определенные горизонты, спасет от войн человечество. Больше не будет войн. Это последняя война. Л.И. Гирш⁶².

Я позволю себе сделать несколько возражений уважаемому Д.С. Мережковскому. Я позволю себе взять под свою защиту немцев. Но я рассчитываю на полное уважение присутствующих ко всем национальностям. Я слышала, что немцы являются типичными представите-

114

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

лями шовинизма, абсолютизма и национализма... Предо мною проносились известные фигуры из немецкой истории, любимые мною, Гердера, Канта, Шиллера, Лессинга и мн. др. Из Германии мы имеем 9-ую симфонию. Говорят: то было, а теперь нечто другое. И в газетах повторяется очень часто, что была некогда Германия Шиллера, Гёте, а теперь Германия Вильгельма. Этого взгляда на теперешнюю Германию я никак не могу принять. Во-первых, мы совсем не знаем настроения всей Германии. Мы знаем то, что репортеры 4-х государств пишут о Германии. Воображаю, сколько там лжи! Когда говорят о германских зверствах, я думаю: когда кончится война и появятся исследователи, которые представят документы, тогда я скажу свое решительное слово, что Германия так-то и так-то отличилась. Есть факты зарегистрированные, которые мы не можем игнорировать: нарушение нейтралитета Бель-гии⁶³, разрушение Лувена⁶⁴, бомбардировка Реймского собора⁶⁵. Да, это ложится позором на известную часть Германии, т.е. на германское правительство и на юнкерство. Я даже не знаю, ответственны ли, строго говоря, солдаты за все эти действия. Германские офицеры — это тип, воспитанный в высокомерии, дегенеративный, и они-то и учиняли, вероятно, все эти зверства. И пока мы не будем знать фактически, что в этом принимали участие солдаты, мы, став на интернациональную точку зрения, говоря по совести, не имеем права этого думать.

Затем: едина ли Германия? Я нахожу, что Германия не едина, потому что в Германии существует 5 миллионов социал-демократов. Вы скажете, что мне лучше было бы даже не говорить об этом больном пункте. Для марксиста серьезная трагедия в том, что социал-демократия немецкая вотировала за войну. Я думаю, что она совершила такой акт, над которым будущее не властно, т.е. что они не сумеют загладить, исправить факт вотума. Но тем не менее они не едины с Вильгельмом и с немецким правительством. Возьмите немецкую социал-демократическую печать, хотя она до нас доходит отрывками. Она резко высказалась против нарушения нейтралитета Бельгии, против разрушения Лувена и Реймского собора, против аннексии, против тенденции немецкого правительства и против того шовинизма и завоевательного национализма, о которых здесь говорится.

115

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

Затем я перехожу к другому пункту, к тому, насколько для нас может быть вредно такое огульное осуждение немцев. Это значило бы лить воду на мельницу нашего, как удачно выразился референт, азиатского озверения. Я бы хотела спросить по совести: а как в России обстоит дело, во всей империи? У нас нет абсолютичес-ких убеждений и принципов? Говорят, что кто защищает сейчас немцев и немецкую культуру, тот антипатриотично настроен. Нет, я лично и многие, разделяющие мой взгляд, желаем России победы. Часто указывали на Струве, как на типически немецкого мыслителя. А я думаю, что у Струве типически русское мышление. И тут я сошлюсь на В. Соловьева. Вы, вероятно, это забыли, т.к. ученики обыкновенно читают рано учителей, а мы читаем поздно религиозных писателей и мистиков. В. Соловьев говорит, что тип логической распущенности или слишком большой мистицизм, либо скептицизм; и то и другое ведет к крайностям нежелательным. Такой тип мышления Струве, и он в себе ничего немецкого не имеет, а наоборот, это тип мышления, не привыкшего к строгой дисциплине, который сегодня искренно воспринимает одно, а завтра другое, и эти противоположности доводит до крайности.

Здесь говорилось, что Германия не религиозна. Это я буду оспаривать, став на точку зрения религиозных людей. Если есть страна, где сильны еще религиозные убеждения, то это Германия. Откуда получают все религиозные мистики, все идеалисты русские свои тезисы, если не из Германии? Возьмите журнал «Логос»⁶⁶. Весь он проникнут немецким мышлением и мистицизмом. Но из этого не следует, что я снимаю ответственность с Германии за войну. И в Евангелии сказано, что «соблазн должен придти в мир, но горе тому, через кого он придет»⁶⁷. Германия ответственна за свою инициативу. Д.С. Мережковский.

По-видимому, г-жа Гирш не поняла или забыла то, что я говорил. Вся ее речь была построена на том, что я утверждал, будто вся Германия повинна в зверствах. Между тем я как раз подчеркивал, что виновна лишь часть Германии. Но я бы посоветовал г-же Гирш не высказываться о религиозных судьбах мира, если она вообще чужда религиозных взглядов. Если вы говорите о

116

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

чуждом, о том, что вас мало интересует, а вас, очевидно, религиозные вопросы мало интересуют, то надо говорить, прислушиваясь к тому, что говорят люди, находящиеся в этой области. Иначе всегда возможны такие недоразумения, как сейчас.

A. А. Мейер.

Мы часто употребляем, может быть, не всегда с полной серьезностью, такие выражения, как «немецкая идея», «немецкий национализм». Никто из нас не думает, будто национализм есть специально немецкое мировоззрение, что больше его нигде нет и что вся Германия сплошь заражена им. Но, как верно заметил Д<митрий> С<ергеевич>, Л<юбовь> И<сааковна> чужда вопросам, в круге которых мы вращаемся, вопросам русской религиозности и религиозным вообще. Вот почему возражение ее бьет мимо цели. Она говорить, что Германия наиболее религиозная страна, в ней больше всего религиозных мыслителей и русские мистики заимствуют кое-что из германских книг. Это все верно. Несомненно, Германия поставляет наибольшее количество людей, занимающихся религией с глубоким интересом. Но вся-то суть в том, что мы различаем религиозность и религиозность и не случайно связываем свои симпатии с религиозностью русской. Мы считаем, что та религиозность, которую знает Россия, иная, нежели та, которою живут протестантские страны. В протестантизме есть элементы, которых мы не принимаем ни в каком случае. Так как немецкая культура действительно выросла на почве протестантизма, то несомненно, что в ее идеалах и нормах сказывается влияние этой именно религии. Может быть, из всех существующих христианских вероисповеданий наиболее примиримо с современной культурой вероисповедание протестантское. Поэтому-то в Германии и больше религиозных мыслителей. Но это не плюс, а минус этой религиозности. Если скажут, что в Германии вся буржуазия религиозна, мы не удивимся, потому что такова эта религиозность, чтобы ее исповедовала современная буржуазия. В том факте, что в России интеллигентная буржуазия атеистична, мы видим плюс для русской религиозности.

B. В. Успенский.

Я взял слово, чтобы высказать чувства глубочайшего возмущения по поводу речи г. Гирш!

117

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

Председатель.

Может быть, Вы можете более осторожно выбирать слова?

В.В. Успенский.

Нет, не могу. Речь г-жи Гирш — порождение ужасающего сатанинского самомнения... Ведь смысл речи такой: «все, что у вас, русских, есть хорошего, ценного, это вам дали немцы. А ваше русское это грязь, мракобесие, невежество»... И это ее мнение называется «беспристрастным»! К нему должны прислушаться мы, русские, имеющие Ломоносова, Лобачевского, Менделеева, Пушкина, Толстого, Достоевского, Глинку. Если вот такое настроение немцы выдают за религию поэтов, мыслителей, Бетховена, я понимаю, почему Реймский собор разрушается и Лувен гибнет. Это бездна, которой русскому человеку действительно нужно бояться и которая, к счастью, ему несвойственна.

А.В. Карташев.

Мне бы следовало ограничиться возражением докладчику, но выступление Л.И. Гирш спутало счеты. Приходится сначала отстаивать докладчика, самую законность постановки им вопроса, столь немилого возра-жательнице. Я не буду увлекаться бесполезным спором с Л<юбовью> И<сааковной> по самой материи ее речи, а ограничусь возражением только методологическим. Л<юбовь> И<сааковна> — энтузиаст известного мировоззрения и известной культуры и, стоя на почве их, воображает, что вещает одни объективные истины. Между тем вся ее речь — яркий образчик слепого субъективизма, неспособного спокойно и всесторонне взглянуть на вопрос не только о ценности дорогой ей германской культуры, но особенно о германском массовом национализме и шовинизме. Боясь, что мы здесь в стиле уличных газет соблазнимся считать русских безгрешными и одних германцев повинными в жестокости, возражательница демагогически борется не только с отдельными фактами, но и с правом делать какие-либо обобщения. Смеем уверить возражательницу, что мы знаем логическую цену обычным обобщениям. Мы знаем, что без них мы шагу не можем ступить при разборе таких грандиозных явлений, как столкновение европейских наций. Знаем также и всю относительность таких обобщений. Но нас нельзя

118

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

сбить с толку только тем приемом, что против любого обобщения можно подыскать несколько отрицательных инстанций. При таком фетишизме отдельных фактов и отдельных казусов можно дойти, под предлогом логичности и точности мышления, до полного отказа от разумного постижения действительности. Итак, нет ничего объективного в попытке выставить германскую культуру и особенно государственность в свете невинности и безупречности. А особенно наивно убеждение, будто возможно навязать германскую культуру, как общечеловеческую норму. Дело выбора себе в учителя и в кумиры той или иной национальной культуры — есть дело глубоко субъективное, есть дело любви и симпатии, а не долга и логического принуждения.

Старо и неинтересно это смешение германского с общечеловеческим. К сожалению, так же старо и неинтересно в жизненном смысле и то, что предлагает наш докладчик. На великую жажду русского общества в настоящий момент — прояснить свое национально-культурное сознание и примирить с ним свои исконные и святые заветы, С.М. Соловьев отвечает откровенной и простой проповедью старого славянофильского идеала. Напрасно он будет спорить, что это не так, что он себя от славянофилов отличает. Реально, на деле эти отличия ни к чему не ведут, а то, к чему он ведет нас, со всей его модернизацией славянофильства, — это чудовище христианского государства. До чего это старо и безотрадно! С.М. Соловьев.

Я начну с того, что расскажу маленький эпизод. Покойный С.Н. Трубецкой, имя которого, конечно, всем известно, со свойственным ему необычайным остроумием говорил мне после убийства министра Плеве: «Один студент в большом волнении меня спрашивал: что если бы Христос был сейчас на земле — убил бы он Плеве или нет? — Я ему указал на то, говорил Трубецкой, что Ирод и Пилат были не лучше Плеве и, однако, как известно, Христос их не убил». Припомню другой эпизод в романе Достоевского «Братья Карамазовы». — Наивный 12-летний школьник, Коля Красоткин, говорит А. Карамазову: «Христианство, церковь это одно, — а впрочем, я не против Христа. Живи он теперь, он примкнул бы к социализму», на что А. Карамазов говорит: «Откуда вы этой чепу-

119

21.XII.1914

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

хе научились?»⁶⁸ Это необыкновенно странно (я говорил это в прошлом году на этом месте), когда люди, стоящие на вершине религиозного знания, в конце концов только повторяют этого студента и Колю Красоткина. У них это выходит иначе, т.е. за этим стоит что-то другое, но что именно, мне совершенно не ясно. Отношение к властям со времени Христа и до нашего времени в Церкви не менялось никогда. Церковь хранит отношение, которое было высказано Христом, который языческому Пилату сказал: «Ты бы не мог Меня судить, если бы тебе не дано было свыше»⁶⁹, признавая в языческом чиновнике Цезаря человека, поставленного Богом. Это учение далее вполне развито апостолом Павлом. Когда Цесарь стал проводить правду Христову, то, разумеется, и Церковь в лице своих лучших представителей еще боле благословила эту кесарскую власть. Но сама Церковь с Государством не смешана и теперь.

Теперь относительно жалостного Христа. Да, действительно, у многих наших писателей Христос, жалеющий, страдающий человек, вытесняет образ другого Христа. На это особенно восставал К. Леонтьев, и это верно. Это начало шопенгауэровское и буддистское развилось сильно в Толстом. Нашему народу в массе свойственно другое восприятие Христа — христианского аскетизма. В народе в лице более просвещенных людей это аскетическое сознание живет: страх греха и т.д. Это необходимое дополнение к той жалости и любви христовой, которое без этого может повести к полному искажению христианства.

Еще два слова о германизме, и я кончаю. Меня необычайно порадовало все, что говорила Л.И. Гирш, потому что я увидел, как я был прав в мыслях, которые мне казались парадоксальными. Мне всегда казалось, что именно Германия есть абсолютный и единственный сейчас враг христианства, потому что только она вырабатывает нечто цельное, великое, гениальное, что может соперничать с христианством. Л<юбовь> И<сааковна> необыкновенно точно нарисовала эту другую религию, религию романтиков и Бетховена. Я, как человек, ничего в музыке не понимающий, почти не слыхавший Бетховена, не решался иметь о нем мнения. Но мне всегда в том, что я слышал о нем, чувствовалась какая-то дохристиан-

120

ПРЕНИЯ

С.М. Соловьев. О современном патриотизме

ская тьма, та ветхозаветная, языческая, античная тьма, тот мрак, печать судьбы, рока, обреченности, от которых нас спас Христос, дав вечную радость и свободу, не политическую, а свободу пред Богом. Характерно, что Пушкин, который полнее, чем кто-либо другой, воплотил в себе Россию, прошел совершенно мимо германской культуры. Я бы предпочитал тот основной путь русской культуры, на который вступила так победоносно наша прежняя культура. То, что теперь совершается, есть исполнение самых заветных наших чаяний, и то чувство, которое объединяет любящую Россию, сблизит людей, действительно близких, и разлучит далеких. А до сих пор близкие люди были разъединены и случайно, внешне соединялись люди близкие с людьми дальними.

ЗАСЕДАНИЕ 5 9ЕВРАЛЯ 1915 г.

С.И. Гессен Идея нации*

Докладчик определяет проблему нации, как проблему взаимоотношения между индивидом и народностью, народностью и человечеством, причем подчеркивает, что здесь речь идет об одной проблеме, а не о двух, так как истинные национализм и космополитизм по существу между собою совпадают. Роковая альтернатива космополитизм—национализм порождается лишь механистическим толкованием названного взаимоотношения, толкованием ложным и пагубным. И космополит и националист резко отделяют человечество от народностей, чем совершают грубый разрыв живой связи между целым и частями.

Общий грех дает общие последствия. Отброшенные космополитом части незаметно входят в искусственно отвлеченное целое, понятие человечества заменяется понятием простой суммы народностей, число которых развертывается в бесконечность. Не будучи в состоянии охватить их всех, космополит уподобляется дилетанту в науке или Дон Жуану, бездельно меняющему женщин в поисках вечной женственности. Сухое отвлечение приводит к беспочвенности и антиисторичности: пафос уступает место индифферентизму, отрицание войны во имя идеального братства — нравственному дезертирству.

* Доклад С.И. Гессена приводится здесь в кратком изложении из-за невозможности напечатать его полностью. Доклад этот входит в содержание сборника «Вопросы мировой войны» (Пгр. 1915 г. Изд. Прометей стр. 45) под заглавием «Идея нации».

122

ДОКЛАД

С.И. Гессен. Идея нации

Не менее ложно и положение националиста, признающего лишь свою народность. Выделенная им часть незаметно для него совершенно исключает целое, заменяет все мировые абсолютные ценности собственными, узкоисторическими. Отсюда — цепляние националиста за данность и беспринципный историзм, уподобление его ограниченному специалисту или мещанину в браке. Но, потеряв живую связь с целым, уединенная часть неизбежно разрушается. Перед националистом, как и перед космополитом, развертывается дурная бесконечность дробленая: возвеличение народа сводится к возвеличению господствующего племени, последнее превращается в чисто местный патриотизм. Культ национального духа заменяется националистической обрядностью. Сознание падения порождает беспокойство и мелочное стремление поддержать рассыпающиеся устои.

Если беспочвенный космополитизм приводит к эпикуреизму и равнодушному отношению к войне, то самодовлеющий национализм безусловно принимает ее, но только как завоевание, как упрочение личных интересов.

Аналогичная судьба космополитизма и национализма объясняется их одинаково односторонним пониманием человечества и народностей. Они забывают, что целое находится в неразрывном взаимопроникновении с частями: организм не есть ни сумма, ни метафизическая субстанция членов. Положение как космополитизма, так и национализма строится на неправильном начале пассивного обладания данным, на отрицании творчества. Истинные понятия человечества и нации основаны не на обладании метафизической или эмпирической данностью, но представляют собой идеи, т.е. единство в многообразии, нераздельность имманентного и трансцендентного, объект стремления, задания, а не обладания. Космополит, индифферентный к совершающемуся, и националист, цепляющийся за настоящее, в равной мере не правы. Им противостоит истинный патриотизм, т.е. объединение в совместной работе над общечеловеческими ценностями. Но творчество это необходимо включено в национальную традицию. В этом смысле нация есть единство задания и предания, т.е. совместное творчество над общечеловеческими идеалами, выливающееся в определенную индивидуальную традицию. Человечест-

123

05.II.1915

С.И. Гессен. Идея нации

во — не сумма частей, а пронизывающий части принцип. Только совокупность индивидов, работающих над общечеловеческими ценностями, может носить название нации, иначе это будет раса, представляющая лишь этнографический интерес. Только стремление к сверхиндивидуальному, т.е. к тому, что превышает нашу ограниченную данность, создает нашу индивидуальность.

Неизменность идеала не исключает множественности наций, осуществление идеи достигается различными способами, человечность есть единство в многообразии. Каждый работает сообразно своим национальным особенностям, но только труд во имя общечеловеческого создает нацию.

Нельзя превращать принцип в сумму частей, нельзя считать незыблемой ценностью то, что довлеет себе, — надо в пределах данного стремиться к высшему, осуществлять заданное. Отсюда — нация есть живое единство предания и задания, основанное на начале стремления к абсолюту, она осуществляет человечность и существует только через нее. Если принять это положение, то альтернатива космополитизм—национализм падает сама собой. Нельзя разъединять то, что неразрывно.

В такой же связи, как человечество с нациями, находится и нация с индивидами.

Резюмируя доклад, С.И. Гессен спрашивает себя: какую же войну можно считать правой с точки зрения истинного национализма? Понятно, что таковой является война духовно-оборонительная, объединяющая индивидов сознанием целостности национального и общечеловеческого дела.

Прения

Д.Д. Муретов⁷⁰.

Докладчик подошел к проблеме как-то снаружи, и потому для него оказалось возможным не столько формулировать учение национализма и космополитизма, сколько характеризовать их. А отсюда получилась легкая возможность последовать ошибочному, по-моему, примеру Вл. Соловьева, который рассматривал и национализм и космополитизм как два уклонения от истинной точки зрения⁷¹. С этой точки зрения и космополитизм и национализм являются как бы двумя познавательными учениями о том, что такое человечество и как надо его мыслить.

Между тем и тот и другой суть учения этические, т.е. учения о ценностях, а не о бытии, и они должны быть признаны взаимоисключающими. Невозможно одновременно отвергать и то и другое, нельзя найти примиряющей их точки зрения, а нужно сделать между ними выбор: быть либо националистом, либо космополитом. Я думаю, что космополитизм не содержит в себе ничего, кроме голого отрицания националистического учения о ценностях. С другой стороны, национализм осознает себя только пред лицом космополитического отрицания. Как естественный факт, национализм первее. Как сознательное учение, он следует за космополитизмом, так что оба возникают, как отрицание другого.

Вопрос весь в том, видеть ли в национальности ценность: если вы скажете, что в национальности, в нации надо видеть какую-нибудь ценность, то вы уже стали на точку зрения национализма и отвергли целиком космополитическую точку зрения. Человек русский может су-

125

05.II.1915

С.И. Гессен. Идея нации

ществовать лишь в отрицании, в противоположении своем другим национальностям, как может существовать христианин православный только при разделении Церквей. Мне кажется, что основным вопросом, основной особенностью национализма является то, что им выдвигается, как необходимая сила, чувство индивидуальной любви, привязанности, что в то время, как космополитизм есть учение о ценностях чисто разумное, рассудочное, здесь выдвигается начало эротическое, платоновское, начало индивидуальной любви. Весь вопрос в том, оправдываем ли мы это право на индивидуальную любовь, которая непременно повлечет <нас> к столкновению с чужой индивидуальной любовью. Общечеловеческая любовь не приведет ни к каким конфликтам. Любовь к своей народности обязательно приведет к столкновению с другими народностями. Если с какой-нибудь точки зрения возможно почувствовать во всей глубине трагизм настоящей войны, то это исключительно с точки зрения националиста, для которого и немецкий народ есть ценность и высокая ценность, может быть, большая ценность, объективно говоря, чем русская национальность. Националист отстаивает свое право сказать: немецкая культура выше, народ лучше нашего, но я сохраняю за собою право своей индивидуальной любви к своему народу; своей привязанности к данной культурной индивидуальности я не хочу и не могу уступить. Национализм именно допускает право уединенной интимной любви, любви, которая не может входить в предустановленную мировую гармонию. Из этого не следует, что он есть ненависть к чужим народам. Ни для кого невозможно такое уважение к чужому народу, как для националиста. Только мой национализм внушает мне глубокое уважение к противнику. Но оно не только не ослабляет чувства борьбы, но обостряет его до последней степени. Н.В. Болдырев⁷².

Я не хотел бы Вам возражать, С<ергей> И<осифо-вич>, потому что в значительной мере я говорю на Вашем языке, и то, что Вы говорите, мне понятно. Но мне хотелось бы подчеркнуть некоторые пункты в своем расхождении с Вами. У Вас было, с одной стороны, противопоставление целого, общего и части, а с другой стороны, противопоставление идеи и данности. Если я Вас понял,

126

ПРЕНИЯ

С.И. Гессен. Идея нации

то Вы хотите сказать, что грех данности, привел к тому, что отдельные стороны чего-то связанного, т.е. частное и общее, отрываясь друг от друга, коснеют в какой-то мертвой оторванности. Вы видели выход из этого положения в том, что на место данности Вы ставите идею заданности, отчего эти отмершие элементы как бы вновь воссоединялись в целом, живом организме. Мне кажется, что разницу ложного национализма и ложного космополитизма можно было бы более правильно, потому что более резко, определить, ограничившись двумя полюсами, отбросив противоположность целого и частей и сохранив противоположность данности и идеи. Несправедливо по отношению к национализму и космополитизму считать национализм утверждением части, как таковой, в отличие от целого, а космополитизм рассматривать как обезличение, обобщение. Самое слово космополитизм доказывает, что люди, стоящие на этой точке зрения, отнюдь не ищут чего-то общего, безличного, что могло бы объединять все множество в виде простой суммы. Самое слово «космополит» происходит от космоса, от некоторой гармонии, единства. Космополит может признавать весь мир не в виде суммы отдельных частей, а в виде органического целого, в котором можно наблюдать полную индивидуальность, разнообразие и богатство частей. Суть его в том, что части этого сложного целого для него равноценны. Будучи вполне индивидуальным, он везде хочет чувствовать себя дома. Национализм совсем не есть упор в части и игнорирование целого. Я представляю себе националиста, как человека, который непременно, как и космополит, представляет себе мир, как словесное единство, но только в противоположность космополиту, для него одна индивидуальность, одна часть получает доминирующее, господствующее над другими значение. И тот национализм, который, по-видимому, одушевляет теперь нашего врага, построен не по такому принципу возведения части в целое и желания все нивелировать, а по принципу мира, как сложного единства, но с тем намерением, чтобы себя поставить на доминирующее место. Это идея не нивелировки, а гегемонии. Ваше представление общего и частного не подходит к характеристике этих двух направлений. Они оба в одинаковой степени органистичны и индивидуалистичны. Отсюда мое несогласие с тем выво-

127

05.11.1915

С.И. Гессен. Идея нации

дом, что если эти мертвые противоположности спрыснуть живой водой идеи, то они срастутся и получится что-то новое. Различие космополитизма и национализма, взятых в плохом смысле, получается исключительно от неправильного противопоставления действительности и идеи. Все время употребляя одно слово, Вы говорили о двух вещах: о плохом национализме и хорошем, который Вы желали установить. Плохой национализм, я бы сказал, провинциализм получается в том случае, когда действительность, природа, натура идеализируются. А космополитизм в плохом смысле я бы назвал интернационализмом. Это слово, которого Вы не употребляли и которое одно может характеризовать то, с чем Вы боретесь. Интернационализм происходит от того, что идея, задан-ность характеризуется, как данное, как готовое. Национализм в плохом смысле заключается в одностороннем подчеркивании натуралистической тенденции. Вы нашли выход из этого противопоставления в том, что из области данности перешли в область идеи. И в этом торжестве идеи космополитизм и национализм слились для Вас в нечто органически цельное, и получилось истинное национальное начало, которое должно быть воспринято жизнью. Мне кажется, что едва ли можно (и в этом я примыкаю к предыдущему оппоненту) разнести национализм и космополитизм в истинном смысле по этим двум моим или четырем Вашим рубрикам. Трагедия здорового национализма в том и заключается, что он не подходит ни под ту, ни под другую категорию. Он не есть натурализм, ибо последний был бы провинциализмом; не есть отвлеченная идея, так как она была бы интернационализмом. Это — нечто третье, что пребывает между ними. И так как обе эти рубрики, природа и идея, — все то, что для нас есть разум, так как одно — объект науки, а другое — объект философии, то надо сказать, что национализм, будучи чем-то третьим между этими областями, есть начало иррациональное. Весь смысл и вся трагедия национализма заключается именно в том, что он не исчерпывается ни одной из этих рубрик. У нас есть еще целый класс таких понятий, которые не подходят ни под один вид разума, а являются чем-то третьим, их охватывающим. Это третье и есть то, что упустил, к сожалению, Ваш доклад. К этой области относится и вся та сфера, которую мы на-

128

ПРЕНИЯ

С.И. Гессен. Идея нации

зываем религией. Суть религии в том и заключается, что она не классифицируется ни в одной из рубрик. Она вне их и все их зараз соединяет. Она иррациональна с точки зрения каждой из них, так как не может быть измерима никакой мерой и лежит вместе с тем в корне всех вещей, которые с нею не соизмеримы. Я не желаю отождествлять религиозность с национализмом, но мне хотелось бы сказать, что это понятия из какой-то общей большой сферы иррационального. Если есть несколько национализмов, из которых каждый верит, т.е. совершает иррациональный акт сознания и мышления, считая, что все то, что является заданием, предопределено и отчасти осуществлено в известной данности, то прийти к какой-нибудь общей программе, думать, что соберется какой-нибудь конгресс, который уладит все споры, невозможно. Поэтому война, как оборотная сторона, как тень, неизбежным образом заложена в национализме. Я ценю национальность и в этой положительной оценке согласен с войною. Война, как некоторый иррациональный момент, момент хаоса, с одной стороны, несет разрушительную силу, способную до самых глубоких корней потрясать культуру, с другой стороны, имеет и ту сторону хаоса, которая заставляет считать его творческим. Во всякой рациональности что-то говорит, что созданное вышло из хаоса. Всякий светлый акт, всякая мысль вырастает на темной основе нашей личности. Если поставить себе вопрос, какой смысл национализма, смысл его оборотной стороны — войны, можно сказать, что тот же смысл, как и веры. Хаос страшен, так как он врывается и сметает все. Можно сказать, что все, чем человечество гордилось, все теперь сметено. На полях сражения культуры не существует ни в каком смысле, но тут же происходит необыкновенное таинство и чудо, зарождение новой культуры и новых ценностей. Мне хотелось бы еще вкратце заострить мою формулировку.

Смысл национальной веры и связанной с ней войны в их полной рациональной бессмысленности. Сверхразумный хаос поглощает дряхлую культуру, чтобы воссоздать ее снова в новом богатстве и великолепии. Д.С. Мережковский.

Я, собственно, говорить не хотел, а хотел лишь задать один вопрос Д.Д. Муретову и Н.В. Болдыреву. Мне

129

05.11.1915

С.И. Гессен. Идея нации

хотелось бы их провоцировать. Так как оба они говорили чрезвычайно интересно и из большой глубины, не только глубины философской, но и жизненной, то мне интересно было бы предложить им самый короткий вопрос: как быть? Особенно Ник<олаю> Вас<ильеви>чу: как быть в настоящее время с этим хаосом? Ясно, что подчиниться ему вполне нельзя. Надо найти какое-нибудь начало космическое в себе. И Н<иколай> В<асильевич> провел как бы абсолютное тождество: веру свел с неверием хаотическим. Но, кажется, вначале он тоже признавал, что в вере есть некоторое сочетание хаотического начала и космического, рационального, так как мы все чувствуем сейчас, что находимся в хаосе и что он может нами овладеть. Еще неизвестна судьба мира. Если смотреть с точки зрения теоретической, то ведь действительно может оказаться опыт человечества неудачным. Не стоя на точке зрения веры, на которой, мне кажется, Н<иколай> В<асильевич> стоял, на точке зрения исканий, которая признает веру, ведь нетрудно даже признать, что хаос может возобладать, мир может погибнуть. Т.е. если этому началу хаоса не противопоставить какую-то силу разума, ему равную, то хаос может победить. Нам сейчас нельзя подчиниться ему. И этот момент трагизма с необычайной остротой и ясностью передал Д<митрий> Д<митриевич>. По формулировке Д<мит-рия> Д<митриевича> выходит, что если даже культура Германии выше нашей, но так как я влюблен в свою национальность, то я буду восставать на эту высшую культуру, высшую правду и добровольно предаваться лжи. Возможно ли такое слепое предание себя хаосу? И как из этого выйти? Только вопрос. Д.Д. Муретов.

Я на Ваш вопрос ответил бы вот каким образом. По-моему, признание того, что немецкая культура в настоящую минуту достигла высшего, стоит на высшей степени развития, чем национальная культура русская, нисколько не лишает меня права веры в то, что моя индивидуальность должна высказаться, что она должна быть выражена. Я не берусь говорить, как прежние славянофилы говорили, что это будет высшая степень культуры, чем немецкая. Я не берусь противополагать. Но для меня это разрешается в том, что я не покушаюсь в этой борьбе на немецкую

130

ПРЕНИЯ

С.И. Гессен. Идея нации

национальность. Для меня это борьба за свободу своей национальности, за свободное развитие своей национальности. В данном случае есть только то, что в своем развитии национализмы иногда сталкиваются, но вовсе не необходимо даже. Для меня в этой войне есть чисто объективная правота на нашей стороне в том смысле, что наступление на славянский мир ведется со стороны германского мира.

Н.В. Болдырев.

Я хотел сказать Д<митрию> С<ергеевичу>, что на его вопрос, который он мне поставил, я совершенно не в состоянии ответить. Что делать тем, которые хаосом захвачены? Пытаться ответить на этот вопрос, пытаться снять те противоположности, которые нами так переживаются, трудно. Остается делать то, что мы делаем все. Напрягать силы всех своих рациональных сторон души, т.е. научную, этическую, эстетическую, религиозную, и в то же время страдать, страдать и страдать, так как рядом с этим мы видим, что невозможно создавшееся так или иначе оправдать.

Б.Е. Шацкий⁷³.

Мне кажется, что Д.С. Мережковский совершенно правильно задал вопрос. И когда мне, государствоведу, т.е. человеку, причастному к дисциплинам практического свойства, приходилось выслушивать те интересные соображения, который исходили из уст докладчика и оппонентов, то у меня невольно являлось сомнение такого рода. Все эти интересные соображения носили какой-то, я бы сказал, метаактуальный характер. Все время казалось, что ведется спор о понятиях, которые представляют интерес высокотеоретической важности. Одним словом, тот нерв, который бьется в наших душах, остается вне поля зрения ораторов. Отдельные национальные организмы как будто отделены один от другого. Но нельзя же не видеть и того, что совершается какой-то таинственный процесс взаимного проникновения этих национальностей, что существует историческая тенденция к объединению этих национальностей, к тому, что можно (я боюсь слова) назвать космополитизмом, универсализмом, как вам будет угодно; дело, разумеется, не в словах. Создавались в моей сфере, в сфере публичного права и международного общения народов, международного права, создавались даже органы этого общения, единая

131

05.11.1915

С.И. Гессен. Идея нации

совесть народов и т.д. Теперь все это исчезло, и в этом великий трагический смысл переживаемых событий.

Нельзя не пройти этой стадии, которая силой истории поставлена. Раз история поставила перед нами известную задачу, то эта задача должна быть разрешена. Только после этого можно выйти на ровную дорогу. Но вместе с Н<иколаем> В<асильевичем> я убежден, что эта ровная дорога открывает за собою широкие перспективы.

B. А. Данилов.

Я слушал здесь рассуждения о том, есть ли хаос в мире или нет. Нет хаоса в том, что делается, но есть хаос в нашем сознании. Хаос огромный! Он огромен потому, что у нас должны измениться совершенно понятия, потому что наступает новая эра в жизни человечества. Помочь разобраться в установившемся xaoce может только религия, т.е. чувство не космополитическое, но чувство общности с миром. Все человечество вместе осуществляет ту идею, которая заложена в основе творения. И тогда станет ясным, что все противоположности существуют не в мире, а только в нашем сознании, в нашем понимании мира.

C. И. Гессен.

Лучшей наградой моему докладу явились те глубокие по чувству соображения, которые высказали здесь Д.Д. Муретов и Н.В. Болдырев и которые подали повод Д.С. Мережковскому задать ясный и определенный вопрос: что делать? Я во многом и, мне кажется, в самом существенном согласен с гг. Муретовым и Болдыревым. Д.Д. Муретов говорил, что, противопоставляя национализм космополитизму, я оставался в пределах чисто рациональной сферы. Да, действительно, это совершенно верно: я именно это и говорил. В основе этой альтернативы, говорил я, лежит механизм, т.е. рационалистическое отношение к миру, т.е. пассивное отношение, лишенное воли, лишенное чувства. Ведь когда я определял, что такое нация, то я говорил, что нация есть объект нашей любви. Я не говорил, что надо перейти от данности к узкой заданности, чтобы одну точку зрения узкого рационализма променять на другую, на узкоэтическую точку зрения. Я опять сошлюсь на свои слова. Я говорил, что нация не есть заданность. В моих тезисах стоит, что нация есть единство предания и задания. Я считаю, что я не вправе согласиться с мнением Н<иколая> В<асильеви-

132

ПРЕНИЯ

С.И. Гессен. Идея нации

ча>. Протестуя против моего якобы рационализма, он стоял за право иррационального. Но мне кажется, что иррациональное, противопоставленное рациональному, само рационализируется. Последнее не есть иррациональное, а живое единство рационального и иррационального. Мне кажется, что это высшее чувство, это высшая воля, высшее единство, единство, которое дает нам нация и которое ныне реализовано в идеях и в словах. Его можно назвать религиозным. Опять-таки религиозность невозможно оторвать от живого единства, если не дать ей превратиться в церковный догматизм. Я потому исходил из противоположности целого и частного, что хотел противоположность целого и частного превратить в противоположность данности и заданности, хотел сойти с плоскости рационализма, где данность превращается в часть и где заданность превращается в целое. Целое должно стать заданностью, части должны стать данностью, ибо только там возможно единство, где целое есть заданность и где часть есть единство задания и предания. И тут мы подходим к вопросу о конфликтах, который должен быть затронут, дабы не показался мой доклад излиянием прекраснодушия. Я всегда говорил, что война оправдывается духовно, как оборонительная война. Тут я согласен с Д<митрием> Д<митриевичем> и с Н<икола-ем> В<асильевичем>. Действительно, бывают эпохи в истории, когда живое единство мира, именно потому, что оно живое, а не мертвое, потому что это не есть готовая, гармоничная, раз навсегда настроенная и не таящая в себе никаких сомнений и опасностей система, — подвергается воздействию иррациональных, сокрытых в ней сил. Возникает опасность, что хаос разорвет окутывающие его рациональные формы и прорвет космос. Я сравнивал национализм с интеллектуализмом и с эстетизмом, когда оторвавшаяся от абсолюта наука абсолютирует себя, когда искусство, красота перестают жить в целом, а отрываются от него и замирают. Задача всех стоять на страже космоса, бороться с хаосом и не давать ему охватить весь мир своим пожаром. Но как бороться? Как победить хаос? Только одним, только утверждением в нас всех того, что делает именно хаос космосом, что делает часть целым, данность заданием.

ЗАСЕДАНИЕ 8 Л\АРТА 1915 г.

Г.А. Василевский Виновата ли германская культура?*

В жизни народов бывают моменты грандиозных катастрофических потрясений, когда веками отлагавшиеся пласты культур вдруг колеблются в своей застывшей неподвижности. Все, что раньше казалось крепким и устойчивым, вдруг рассыпается. Подобно вулкану, священный энтузиазм масс колеблет отложившиеся пласты культуры, взрывает глубину жизни и выбрасывает на мировую сцену неведомые драгоценности.

Современная европейская война, несомненно, войдет в историю как величайшее катастрофическое событие. Катастрофа эта выразится не только во внешнем положении тех или иных народов. Мы явимся свидетелями более важных событий, чем перекройка карты Европы и внешняя перетасовка наций. Решающее культурно-историческое значение во всей этой великой европейской эпопее будет иметь прежде всего конец германской духовной гегемонии и переход культурного человечества в новую высшую стадию развития.

В мире человеческом самые большие вещи совершаются неожиданно, революционно. Логика истории развивается путями сверхличными, и отдельному сознанию кажется невозможным, чудесным то, что становится

* Доклад, читанный в заседании Рел<игиозно>-фил<ософского> общества 8 марта 1915 г. в более полном расширенном виде составляет содержание отдельной книжки, изданной под тем же заглавием «Виновата ли германская культура?» (Пг. 1915 г. Издательство «Религия и жизнь»).

134

ДОКЛАД

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

вдруг в жизни масс несомненной действительностью, о которой всякому можно сказать: пойди и посмотри. К таким явлениям сверхличного порядка относятся, главным образом, зарождение новых культур и потом их смерть. Культуры возникают и умирают в движениях массовых. Движение, каким охвачена Германия в настоящее время, от Вильгельма до Либкнехта⁷⁴, от Гарнака до солдата, от Гауптмана до рабочего, от Вундта⁷⁵ до крестьянина, — движение это во имя окончательного торжества германской культуры знаменует смерть их культуры, — так же, как реформационное движение, выразившееся в необычайном подъеме народных масс, наивно пытавшихся создать на слове Божием царство Христа на земле, — знаменовало собой рождение новой культуры.

Можно принять, как несомненный факт, что культура рождается из религиозных источников. Какие бы формы и виды ни принимала культура в дальнейшем своем развитии, основной религиозный принцип жизни, положенный в ее фундаменте, скажется во всей силе даже там, где, казалось бы, по-видимому, ему нет места. Всякая культура есть тело какой-нибудь религии, и таким образом, в своем целом она является носительницей идеального содержания. Когда говорят про культуру иудейскую, мусульманскую, китайскую, индийскую и т.д., то всегда разумеют нечто цельное и законченное. Основные принципы жизни, заложенные религией, в своем развитии в культуре принимают классические формы. Без внутреннего идеального содержания, без живой души, без единого творческого устремления культуры не было и быть не может, как не может быть одухотворенной формы без живого существа. Германская культура также является носительницей определенного принципа, получившего свое начало из религиозных истоков, и также в конце концов вылилась в строгую, законченную форму. Германская культура в связи с ее религиозным источником должна быть определена, как протестантская культура.

Вскрывая содержание той или иной культуры, можно видеть, как цельное здание не только в своем остове, но и в деталях проникнуто одним всеохватывающим принципом. Германская культура, законченная в своем историческом развитии, также архитектонична, также

135

08.111.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

построена по определенной идее, которая строго выдержана во всех частях. Лютер, Кант, марксизм и, наконец, весь духовный строй народа, как он выразился в настоящей войне, — все эти части, на первый взгляд как будто не имеющие внутренней связи, — подчинены единому всеохватывающему принципу. Принцип этот — отрицание действительности. От Лютера и до наших дней живет это отрицательное начало и является существенно характерным признаком всей германской культуры, родившейся из отрицания церкви через отрицание свободы воли. Отрицание свободы воли — первоначальная философия протестантизма. Это учение было лишь первой попыткой обоснования сознанием факта отрицания церкви, факта, который религиозно-волевым образом свершился в жизни народных масс. Суть дела лежала в разрыве с церковью народных масс и в стихийном создании ими новой религиозной атмосферы, не церковной, а индивидуалистической. Дрожжи реформацион-ного движения заквасили всю народную жизнь. Народ же родил своих мыслителей, выразивших народную душу, воплотивших в определенные формы сознания стихию его религиозного бытия.

Раскрытие принципа отрицания действительности началось с момента отрицания церкви, что явилось логической неизбежностью, так как принцип церкви есть утверждение действительности. Нам нужно вскрыть наиболее яркие моменты исторического развития принципа отрицания действительности, чтобы убедиться в том, как возникшая из стихийных глубин религиозной жизни масс протестантская культура пронесла через века истории свою первоначальную идею, воплощая ее в многообразии жизненных форм. С логической неизбежностью протестантизм должен был замкнуться в мире чистой субъективности. Высшим теоретическим выразителем субъективизма в германской культуре явился Кант. В Канте германская культура, в сущности, достигла своего максимального выражения; от него потекли разветвления в виде идеализма, позитивизма, скептицизма, материализма, марксизма и др. всевозможных философских школ. Своей философией Кант открыл пути творчества из себя, помимо действительности. Если действительности не существует, то человек должен нечто создать из се-

136

ДОКЛАД

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

бя, ибо человек существо творящее. Кант своей философией и дает основы для подобного творчества. Его система построена как доказательство того, что человек может создавать мир, независимый от действительности, мир разумный, обладающей универсальным характером; действительности же как объективно универсального начала не существует; если и допускается некоторое подобие ее, то постольку лишь, постольку человеческий разум синтезирует хаотически раздробленное бытие. Конечно, фактически природу не может уничтожить никакая философская система, но Кант в своем мировоззрении лишил природу идеального содержания, вынул из нее душу и отгородился от нее, отказываясь принять ее содержание. «Познавая природу, мы познаем только себя, только свои переживания». Природа сама по себе оказалась недоступной для нас; ее самостоятельное бытие за пределами нашего живого участия. Кантовский мир построен не из безбрежной действительности, существующей помимо нашего сознания, а из одних голых, сухих представлений. И вместо соединения и внутреннего проникновения в душу бытия, в сердце мира, вместо слияния с живою бесконечностью жизни, получилась замкнутая тюрьма личных переживаний в сфере собственного я и бесчисленное дробление понятий. Действительность сама по себе оказалась вне всякого смысла и была выброшена в небытие. Но человек по своей природе всегда тяготел к цельной жизни и цельному знанию, т.е. к знанию не одними мыслями. Человек стремится всем своим существом участвовать в мировой жизни, он жаждет чувствовать бытие мирового сердца и слиться с все-единым смыслом бытия; человек по природе своей не может удовлетвориться в знании миром субъективным, так как любовь к действительности есть величайшая сила его души, а мир как всеединство, как жизнь и красота, есть объект его наивысших желаний. И уже одно такое врожденное чувство стремления к единству с окружающим миром говорит с несомненностью о том, что действительность сама по себе существует и связана с нами общим смыслом бытия. Но субъект Канта прячет лицо свое от солнечного блеска Логоса и замыкается в тюрьме субъективности. Какая же слепота воли заставила человека свершить подобное дело убийства своего сознания? По-

137

08.111.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

чему возымело силу такое противное природе человеческой души устремление к небытию?

Причина этого лежит в религиозной глубине жизни народных масс, создавших германскую культуру. Мир субъективный раньше его обоснования философской системой Канта широко господствовал в протестантизме. Объективная действительность задолго до Канта была отвергнута в религиозной жизни масс. И Кант, создавая свою философию, только подчинился объективной принудительности религиозного опыта своего народа. К тому времени религиозная атмосфера протестантизма настолько уже овладела жизнью, что самые большие умы явились ее послушным орудием. Культура, сложившаяся на фундаменте отрицания церкви, и не могла быть ничем иным, как раскрытием принципа отрицания действительности. Признание мира, как объективной реальности, имеющей свое содержание, свою внутреннюю жизнь и смысл, для протестантизма немыслимо, потому что в противном случае неизбежно пришлость бы принять церковь, как высший принцип объективного мира, т.е. пришлось бы отказаться от самой природы протестантизма. Протестантское религиозное сознание неизбежно должно было через отрицание церкви устранить самую проблему смысла мира, объявив ее за несуществующую. Внутреннее содержание объективного мира действительности было зачеркнуто религиозным сознанием, как находящееся вне его, и задача христианства ограничилась исключительно миром субъективным. Протестантское сознание, будучи все же христианским сознанием, не отказалось совершенно от Логоса мира, Христа, но пожелало оставить Его лишь для себя. Итак, с самого начала в протестантизме объективный реальный мир исчез с плоскости религиозного сознания. Сам Христос из объективной реальности мира превратился в субъективное построение и рационалистическую дисциплину морали. Все объективное исчезло, так как религиозная жизнь замкнулась в узкие границы субъекта. Интуиция, как акт внутреннего выхождения из границ собственной эмпирии во внутренний мир бытия другого, естественным образом не могла иметь места в той религиозной практике, которая, путем уничтожения принципа церкви, вычеркивала самое бытие другого. Религия должна была обхо-

138

ДОКЛАД

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

диться без интуиции, потому что интуиция не имела приложения в изолированном мире субъекта. Но это коренным образом противоречит самой природе религии, так как религия есть организация интуиции. И таким образом христианство в протестантизме с самого начала стало на пути вырождения в рационализм. Ratio беспрепятственно водворился в субъективном религиозном мире и, оказавшись в положении верховного владыки, скоро занял место живого Бога. Если субъекта извлечь из состояния его внутренней органической связи со вселенной, то в нем не окажется ничего, кроме пустой формы мышления; религиозный мир человека, через отрицание церкви изолировавшийся от вселенского дыхания, не нашел в себе ничего, кроме формального разума, ratio, и тогда Сам Бог превратился из величайшей реальности в безжизненное понятие.

В протестантской культуре христианство потеряло свой реализм, т.е. утверждение цельности бытия мира. Смысл мира был утерян, и живая действительность в сознании рассыпалась на мертвые атомы. Действительность, как церковь, как идеальное всеединство, перестала существовать, и жизнь превратилась в духовную пустыню. Остались одни феномены, блуждающие призраки. Война против действительности в многообразных формах проникает все тело германской культуры, и отрицательный принцип этой культуры, развиваясь по законам внутренней необходимости, должен привести жизнь к небытию.

Но дух отрицания и последовательного умерщвления в некоторых моментах преломляется в своеобразное и весьма любопытное утверждение жизни в исключительном эгоизме. Безжизненность и пустота, созданная в мире сознания исключительным господством чистого разума, послужила свободным пространством для ложного расширения той единственной реальности, которую оставил беспощадный ratio, — реальности самого субъекта. В бесстрастно холодном и тусклом царстве рационализма вдруг неожиданно жизненно вспыхнул яркий цветок человеческого эгоизма. Ego, оставшийся в пустоте, как единственная реальность, громко и страстно заявил о значении своей единственности. Сам разум оказался явлением второстепенным, принадлежащим и подчиненным единственному. Наивно-откровенный цинизм

139

08.111.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

философии абсолютного эгоизма Штирнера⁷⁶ явление не только не случайное на почве германской культуры, но органически вытекающее из основных ее предпосылок, ибо если субъект оказался лишенным живого выхода к утверждению других, то у него никто не отнял живой жизни собственного эгоистического бытия, и это бытие, по необходимости, оказалось единственной живой ценностью, вне всякой конкуренции.

Все другие пути с вершин чистого разума ведут к небытию, и последовательные умы это обнаруживают, а последовательные характеры, неспособные удовлетвориться в философии одним отвлеченным созерцанием, должны переходить дальше к практическому отрицанию жизни. Трагический характер творчества и трагическая судьба Отто Вейнингера может служить живой иллюстрацией этой безысходности. Знаменитый автор оригинальной книги «Пол и характер»⁷⁷ возможен только на почве протестантской культуры. Что такое женщина для протестантизма? Отрицание женщины свершилось тогда, когда сектантский мир утвердил уничтожение церкви. Церковь тоже женщина, — она невеста Христа. В факте отрицания церкви религиозным сознанием протестантизма была зачеркнута проблема женственного начала мира вообще. Женщина оказалась вне мирового смысла, ибо вместе с женщиной устранена была самая проблема мирового оправдания. Отрицание женственного начала мира не есть частность протестантского мировоззрения, а самая глубокая его основа и исчерпывающая его содержание суть. Вейнингеры это только выявляют и обнаруживают. Уничтожением церкви была порвана брачная связь великой Невесты — Действительности с мировым Логосом, и в результате явился рационализм, как ложное утверждение мужественного начала в той его исключительности, которая превращает жизнь в пустыню и самое существование человеческого разума в блуждающей призрак бытия. Вейнингер это понимал и был прав, когда завершил свою философию самоубийством. И это уже начинают понимать в протестантском мире те немногие, кого Провидение поставило на страже действительности, одаривши исключительной чуткостью к ней. Таков был безумец Фридрих Ницше. Он стремился любить действительность выше своей мудрости.

140

ДОКЛАД

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

Его творчество было восстанием и попыткой преодоления германской культуры, попыткой разрушения ее воздвигнутых веками позитивных крепостей.

Но усилиями одиноких личностей не может быть совершено это преодоление, и они «подобно первым каплям дождя, упавшим из тяжелой тучи, нависшей над жизнью, погибают предвестниками молнии».

Печальная особенность протестантской культуры заключается в том, что в ней высшее сознание оторвалось от реальной жизни, и последняя лишилась в нем своего горнего освобождающего света. Дальнейшее развитие немецкой философии без революции отказа от традиции рационализма и прорыва в жизнь уже невозможно. Круг замкнулся. Наука еще живет, потому что устойчиво приспособила ratio к внешнему постижению действительности, но, находясь в атмосфере, лишенной живых идей, она теряет руководящую нить синтезирующей цели и дробится, бесплодно блуждая и запутываясь в великой множественности явлений бытия.

Искусство уже не может существовать в добром соседстве с рационализмом, а должно или восстать на него во имя своей истины, изменивши самое направление культуры, или, подчинившись, отказаться от своей правды и погибнуть.

Там, где действительность отрицается религиозным сознанием, а человек в своем творчестве имеет тенденцию замкнуться в субъективном мире, там, по существу, не может быть и искусства. Тем не менее германская культура все же имеет свое искусство, и даже в эстетических учениях германских философов оно признается высшей ценностью в мире. Искусство обоготворено, потому что оно в германской культуре оказывается призванным, вместе с миром отвлеченных понятий, создать самостоятельное бытие, независимое от мира действительности. Понятия, имеющие самостоятельное бытие, в искусстве должны воплотиться в красоту, красота есть выраженная идея, — вот сущность эстетических учений, развитых германскими философами.

В лице Вагнера германское искусство нашло своего чистого выразителя.

В его мистериях обнаружилась несостоятельность протестантской обособленности от вселенской церкви;

141

08.111.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

через них же мы видим и ощущаем, как искусство пришло к своему самоотрицанию, выродившись в талантливую искусственность. Так же, как и для философии и религии, для искусства круг жизни вне действительности замкнулся в голом и безнадежном рационализме.

В заключение необходимо коснуться широко распространенного учения марксизма, в котором социалистические чаяния нашего времени находят свою идеологию. Разоблачение скрытого внутреннего консерватизма этого учения особенно необходимо ввиду той руководящей роли, которую оно занимает в многообещающем рабочем движении. Культура, построенная на принципе отрицания действительности, в марксизме, претендующем на создание идеального строя жизни, как будто пытается выйти из самой себя и утвердить то, что она отрицает. Базируясь на материализме, марксизм как будто подходит к действительности и старается оправдать и утвердить ее. Природа, — говорит это учение, — вот кто приведет человечество в царство гармонии и свободы. В природе все совершается диалектически, — объявил Маркс, — т.е. природа самооткрывается в закономерных актах. Человечество та же природа и так же, развиваясь, самооткрывается в историческом процессе, имея целью полноту самосознания и общего блага. Человек ничего не может сотворить. Творит только природа и в процессе своего развития распоряжается человеком, как opy-дием своих высших замыслов. Человек не может решить, что добро и что зло; не человек судья миру и творец в мире. Высшая инстанция всех оценок — природа, и в частности экономический строй, который определяет собой всю сферу жизни. Человек участвует в творчестве природы постольку, поскольку он подчиняется разуму природы, свобода же его исчерпывается только познанием планов природы. Отрицая действительность в ее идеальном содержании, не прячется ли разум сам от себя, когда выдвигает на сцену в качестве творца лишенную смысла природу? Когда разум, отрицая действительность, потерпел всеми ощутимый крах в своих попытках создать мир из себя, он нашел убежище и спрятался якобы в действительность, предварительно обратив ее в чудовищно-мертвую машину. Разум насильнически подошел к природе и, отнявши у нее смысл и свободу, заставил ее де-

142

ДОКЛАД

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

лать то, что ему, разуму, угодно. О том, какие операции производил над действительностью ratio, видно хотя бы из того, что христианство он понимал как функцию известной стадии развития товарообмена; мыслителей, художников, поэтов выводил из данной экономической структуры и т.д.

Германские марксисты, будучи плоть от плоти созданием протестантизма, не могли, конечно, стоять в стороне, когда поднялась вся их культура на последнюю мировую битву. Они должны были принять в ней активнейшее участие, ибо для них самих мировым ходом событий поставлен трагический вопрос — быть или не быть? Отрицание действительности должно было, с роковой неизбежностью, привести германскую культуру в замкнутый мир «бытия в себе и для себя».

Мир живой действительности, не получивши оправдания своего существования в порядке высших ценностей Божественного бытия, исчез с поля любви, объект любви был убит, и таким образом религиозное и теоретическое философское отрицание действительности практически завершилось фактом исчезновения любви. Душа мира — любовь отлетела, и погас огонь самой жизни. Осталось бытие голозоологическое и призрак творчества в холодном мире чистой мысли. Ключ к реальному расширению в бесконечность глубин жизни, ключ к самым таинственным и великим ее сокровищам был потерян.

В милитаризме отрицание действительности из области созерцания перешло в практическое миpoвое начинание. И в смысле практической пригодности для истребления мира пушки оказались самым действительным средством, несравненно больше, чем теоретически стройная система Канта.

Германская культура внутренно оказалась несостоятельной. Ее претензии насильно стать во главе истории обнаружили безумие эгоистического самоутверждения. Общеевропейская культура веками шла и развивалась в принципе церкви, т.е. в направлении вселенского соединения. Несмотря на первобытную грубость и тяжесть жизни, Средние века таили в себе огонь мировой любви, и жизнь кипела великими творческими возможностями. Но протестантизм изменил принципу церкви, отклонился от единого русла в сторону, и его сектантская, индиви-

143

08.III.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

дуалистическая культура залегла грандиозным ледником рационализма в центре Европы, понижая ее температуру. Энергия жизни Европы, внутренне расколовшейся на два враждующих лагеря, ушла на вековую борьбу культур; леденящее дыхание рационализма и индивидуализма пронеслось по всему христианскому миру, и движение вперед ко всеобщему соединению было задержано. Принцип протестантизма изжился, но умирающая культура оставляет нам одно наследие, которое навеки останется культурной ценностью и памятником творчества протестантского мира. В протестантизме человеческий разум раскрылся в своей формальной универсальности. Но если освобожденному человеческому разуму не удалось создать должный мир из себя, помимо действительности, то теперь для него открывается задача свободного возвращения к утерянной действительности, вне которой жизнь личности оказывается пустым обманчивым призраком. Только внутренно расширяясь и объединяясь с действительностью путем интуиции, личность найдет свою свободу в бесконечности бытия. Истинное освобождение личности совершится в наполнении ее жизни вселенским содержанием, и основной задачей грядущего исторического дня является религиозное принятие действительности. Принцип церкви должен быть выдвинуть с новой силой на арену культурного мира, ибо действительность может быть принята только в свете всемирного Логоса — как церковь.

Прения

А.А. Мейер.

В докладе есть одна мысль, на которой надо было бы остановиться, это — тот взгляд, что в протестантизме таится отрицание действительности. Он может вызвать большое недоумение. Но ключом к пониманию его служит сближение понятий церкви и действительности. С точки зрения признающих Церковь и ее мистику ясно, что нет иного пути для проникновения в подлинную реальность, как путь церковного таинства.

Только на этом пути открывается действительность со всем живым мистическим содержанием, а не с одной только феноменальной ее стороны. Г.А. Василевский видит в протестантизме некоторый отрыв от церкви, уход от церковной жизни вообще. В таком случае естественно будет предположить в нем утрату возможностей, которые дает церковная жизнь, и прежде всего возможности касаться глубины «реальности». Между тем только такое касание, как думает Г<ригорий> А<фанасьевич>, служит залогом богатых творческих откровений и богатой культуры. Культура, которая строится на религиозном отрицании действительности, быстро изживает себя. В этой мысли есть доля правды. Конечно, еще можно спорить, действительно ли протестантизм отрицает церковь. Это очень сложный вопрос, который совершенно не разрешен докладчиком. Как быть, напр<имер>, с лютеранством, если иметь в виду самое существенное для идеи церкви — таинство. Не считает ли Г<ригорий> А<фана-сьевич>, что таинства лютеранской церкви — не таинства? Но сама-то лютеранская церковь принимает таинства

145

08.III.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

и потому именно и считает себя Церковью. Быть может, менее спорно было бы построение Г<ригория> А<фана-сьевича>, если бы он говорил лишь о заключающемся в протестантизме умалении Церковной Истины, о некоторой измене его вселенскому делу Церкви.

В протестантизме действительно можно усмотреть отрыв от Церкви, невзирая на его признания таинства. Может быть, докладчик именно это и имеет в виду. Необходимо, однако же, заметить, что такой отрыв протестантского мира от общей атмосферы христианства не был только отрицательным фактом. Ценой больших, правда, утрат протестантизм привлек в религиозное сознание христианского мира что-то новое, чего не было в католицизме и без чего человечество не могло бы двигаться вперед.

Не учитывая этого момента, Г<ригорий> А<фанась-евич> недостаточно внимательно отнесся к роли самого протестантизма и к значению той культуры, которая на его почве вырастала. То, что сделано протестантизмом, раскрыло новые возможности. Мы уже не можем просто возвратиться к Средним векам, а должны пойти дальше протестантизма, в то же время возвращаясь к внутренней правде, раскрывавшей себя в атмосфере католицизма и православия. Но обратиться к этой правде действительно необходимо. Докладчик прав, когда приглашает нас увидать опасности, кроющиеся в протестантизме. А.Я. Терк.

Гг., я хочу отмежевать себе весьма незначительную область из доклада г. Василевского, а именно область искусства, вернее сказать, область музыки. На мой взгляд, самым уродливым в докладе было то, что было сказано о Вагнере. И причина этого заключалась в том, что докладчик пытался непременно связать самые несвязуемые понятия, а именно связать немецкий дух милитаризма на борьбу, с которым выступил почти весь культурный мир, с протестантизмом или рационализмом, что по мнению докладчика почти одно и то же. Здесь, мне кажется, источник всех противоречий, всех необоснованных выводов и поспешных приговоров вплоть до голословного отрицания Вагнера. Но даже если остановиться на протестантских композиторах, то почему же докладчик не упомянул ни про Баха, ни про Бетховена, ни про Шума-

146

ПРЕНИЯ

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

на? Затем, я вообще не понимаю, что такое «протестантское» искусство, и если говорю об этом, то потому, что хочу остаться в пределах терминологии докладчика. В чем высказался протестантизм Баха и в чем выразился католицизм любого итальянского композитора? Я думаю, ответить на этот вопрос довольно трудно.

Если мы говорим о протестантизме, то почему же только о немецком. Он был и в Голландии. И кальвинизм есть протестантизм. Он был и в Англии. Мы должны тогда, другими словами, отвергнуть все школы живописи, начиная с XVI века, кроме католических стран, Испании и Италии, которые после XVI века почти ни одного выдающегося художника не дали. С другой стороны, если это и так, то две из тех стран, в которых наиболее грубо воплотился милитаризм, остаются вне прицела докладчика, так как это страны католические по сегодняшний день: это Австро-Венгрия и Бавария, тогда как в чуждой милитаризму Англии господствует протестантизм. Д.В. Кузьмин-Караваев.

Я заранее должен попросить некоторого извинения у докладчика. Мои возражения будут резки и сильны. Но мне бы хотелось, чтобы докладчик поверил в то, что эти возражения будут возражениями дружескими и основой этих возражений является не столько общее направление его доклада, сколько сопоставление этого направления с той исторической обстановкой, которая сейчас существует. Я постараюсь пояснить это, может быть, несколько неясное введение. Несомненно, что за последнее время русская жизнь складывалась под сильным влиянием немецкой культуры. Несомненно, что это влияние находило здесь благодарную почву, что для тех, для кого это влияние враждебно, создался и сложился враг, с которым надо бороться, что у этого врага есть точное и отчетливое имя, а именно: рационализм. Но с другой стороны, мне кажется, что для борьбы время (я боюсь касаться этих деликатных тем) является несоответственным, потому что, действительно, когда борются, надо назвать врага, назвать его прямо и определенно. Вся эта разноплеменная русская армия не знает, что воюет с протестантизмом. Если что и может повлиять на духовное возрождение России, на духовный переворот, несомненно, дающий богатый расцвет, — то все-таки именно в это время как-

147

08.III.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

то странно, что люди для борьбы идейной учитывают звон оружия. Мы гиперболируем значение войны. Возьмите исторические примеры. В самом деле, Отечественная война — это бескорыстный памятник патриотизма, но никому тогда и в голову не приходило обличать французский материализм того времени, а исторически мы знаем, что в России был перелом, было французское влияние и было немецкое влияние. Немецкое влияние наступило позже. Исторически оно началось с 30-х годов, со времен кружка Любомудров⁷⁸. Он сложился в связи с Отечественной войной, но в момент Отечественной войны об этом не было и речи. Кроме того, я хотел бы сделать одно небольшое возражение. Зачем корить немецких социал-демократов тем, что они сражаются сейчас в рядах немецкой армии? Я думаю, что они исполняют свой долг перед своим государем и родиной. Война требует уважения к врагу. Это основной и первый закон войны, который отличает войну от бойни, на котором построено все течение, все законы и обычаи войны о военнопленных. С этой точки зрения надо уважать враждующий народ.

Д.В. Философов.

Я должен сказать, что Г<ригорий> А<фанасьевич> нисколько не убедил меня, что одна только германская культура виновата в переживаемых нами бедствиях. Я должен добавить, что если считать докладчика подлинным представителем русской культуры, тогда и русская культура виновата в чем-то очень важном и серьезном. Может быть, это общерусская черта — любовь к возражению с кондачка, — пренебрежительное отношение к противнику. Человек военный сказал здесь, что основа войны — уважение к врагу. Но я думаю, что и борьба духовная должна вестись на тех же основаниях. Нельзя с военнопленными, — а докладчик считает Вагнера и Канта своими пленниками, — обращаться так жестоко.

Д.С. Мережковский.

Докладчик, по-видимому, убежден, что протестантизм есть явление внерелигиозное; это как бы просто отрицание религии. Он мог бы спросить: что же подлинно религиозное в Реформации, если ее сравнивать с католицизмом и православием? Какой там новый религиозный опыт, какое там, говоря догматическим словом, открове-

148

ПРЕНИЯ

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

ние? Мне кажется, ясно, какое откровение о человечестве. Протестантизм неразрывно связан с гуманизмом. Это подлинное религиозное откровение о человечестве. Если в католичестве разработана божеская сторона Христа, то в протестантизме и Реформации впервые выдвинута человечность Христа. Делают ли рационалисты, возражая против божественности Христа, безбожное дело? Ничуть. Все эти критические школы неимоверно послужили подлинному христианству, т.е. богочеловечеству; ведь католичество и православие совсем забыли, что Христос был человек, действительный человек. Лицо его, исторический образ был утрачен. Кажется, в одном сицилийском храме в Палермо есть исполинский образ Христа, совершенно не человеческий. Он производит впечатление ужаса. Католичество и православие совершенно обесчеловечили Христа. Христос сделался Богом-Отцом, сыновнего в нем ничего не осталось. Мне вспоминается самая протестантская страница нашей литературы. Это стихотворение в прозе Тургенева⁷⁹: он входит в сельский храм и видит около себя Христа, т.е. видит стоящего рядом человека, ужасно похожего на всех; лицо у него именно как у всех. Тут божественное откровение, что Христос воистину человек. Сам докладчик не задумался над тем, почему в великом искусстве, например, у Дюрера, есть глубокая близость к Лютеру, глубокая духовная связь. Когда вы смотрите на лик Христа, вы видите то же, что у Гарнака. И нечего пугаться очеловечения Христа. Надо этому радоваться, ибо чем он человечнее, тем ближе к нам, тем необычайнее его чудо, невозможность признать, что это только человек. Страх перед протестантизмом — страх антирелигиозный, ибо протестантизм святое явление; в нем дух, которым мы все живем, дух свободы, мятежа, восстания; впервые дух этот осветился христовым светом. Реформация в Англии, Кромвель — огромное явление, которое связано неразрывно с революцией; все откровения революционные, свобода, равенство, братство — откровения протестантские. Подымая руку на протестантизм, докладчик делает то, в чем упрекает других: он подымает руку на действительность. Тогда надо зачеркнуть всю европейскую культуру, и мы, как новорожденные, должны создавать что-то совсем новое, отказаться от истории. Это опасность, я не говорю, того

149

08.III.1915

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

национализма, а того русского зверства, которое я давно отмечал в нашем обществе. Мне возражали, что все в России благополучно, а по-моему, — неблагополучно. Вот с чем надо бороться. Хорошо, что докладчик добрый человек, слушает и будет возражать. Но есть и такие лекторы, как Эрн, например; его проповедь — самое дикое невежество. Но его слушали серьезные люди, профессора, серьезно спорили и доказывали, что между Кантом и Круппом связи нет. А немцы смеялись над нами, издевались и имели полнейшее право издеваться. Я не хотел бы лишний раз подчеркивать то, что говорил нам докладчик о крупных представителях немецкой культуры, например, о Канте. Но я должен поставить вопрос: возможно ли свести на нет всю германскую культуру, если даже предположить, что критический дух в ней был сильнее, нежели творческий? Она созидала пути человечества, она высоко поставила критические задачи в лице своих представителей; вспомним все ее философские школы. Только глубоко верующий дух способен оторваться от грубой действительности и сделать то, что сделала германская культура. Если дать себе отчет в этом, то нельзя голословно и произвольно отрицать за германскими мыслителями всякое значение. Что бы ни случилось, куда бы ни привела война германскую культуру, но ее большое дело, глубокий ее дух, сумевший оценить великое в прошлом и настоящем, бескорыстно работавший над сохранением того, что создала история, не погибнет, если даже погибнет немецкое государство. Гибели этой культуры нельзя, не следует желать. А.В. Карташев.

Мне кажется, что ораторы были несправедливы в оценке мыслей и задач доклада. И это — думается — произошло от того, что террор «военных» переживаний лишил всех нас свободы суждения. Докладчика упрекали в том, что он берется за военную тему, что он трактует о германской культуре, о культуре вообще и т.д. Смею думать, что такие возражения — результат «военного» недоразумения. Правда, докладчик пользуется для иллюстрации своей главной мысли характеристикой германской культуры, как культуры протестантской. Но ведь на самом деле он говорит все-таки не о Германии, как таковой, и не о культуре, как таковой, а о чем-то дру-

150

ПРЕНИЯ

Г.А. Василевский. Виновата ли германская культура?

гом. Но об этом другом и главном забыли, судили автора за один материал его аргументации, почерпнутой из жгучей злободневности.

Главная мысль доклада в том, что Церковь есть основа реальности. Этот тезис звучит непонятно, как-то юродиво. Он для поклонников культуры звучит даже реакционно. Это мы знаем и понимаем, что иначе сейчас и быть не может. Ибо здесь раздается призыв к новому мировоззрению, к новой, непривычной предпосылке суждений о ценностях истории. Этот призыв по существу тожественен с тем, который идет из глубины исторической, кафолической церкви. Но тожество здесь не полное, ибо призыв должен зазвучать по-новому, чтобы быть в состоянии лечь в основу обновления культуры.

Вопреки некоторым ораторам я полагаю, что современную культуру мы не должны так просто выводить из религиозного только источника и считать какой-то бесспорной по качеству ценностью. Нет, в культуре есть и религиозно-отрицательное начало, и она носит в себе дух антирелигии. Поэтому провозглашение принципа Церкви, сугубо забытого новейшей европейской культурой и философией, есть несомненно раздражающая слух публики дерзость.

Этим провозглашается конец той культуре, которая стоит на ином корне. Конец не в том смысле, что наличная культура провалится сквозь землю, а в том, что она перестанет в творческом передовом сознании человечества быть носительницей будущего. Она внутренно должна оказаться изжитой и отсталой, интересной лишь в порядке вчерашнего, а не завтрашнего дня.

ЗАСЕДАНИЕ 15 Л\АРТА 1915 г.

Д.М. Койген Государство и религия

«Государство и религия» — не случайная тема. Не случайны и отношения между политической властью и религиозной волей; и проблемы, возникшие на почве этих отношений, диктуются самой природой государственности и религии. Потребности и запросы исторического дня придают этим отношениям лишь ту или иную видимую форму. Существует, по-видимому, какая-то органическая и онтологическая связь между государственностью и религией.

Во времена доисторические нет ни племен, ни народов, ни общеобязующей суверенной власти, там нет налицо и того, что мы называем властью богов или волей божества. Идея божества обнаруживается параллельно с идеей собирательной политической власти. Покуда в религиозной жизни преобладает анимизм, фетишизм, покуда совершается беспрерывное творчество представлений о духах и господствует вера в них, люди продолжают жить вразброд, отсутствуют внутренние условия для общеобязующих, общественных связей, политическое общество, творящая его суверенная государственная власть суть в ту пору, по существу, явления невозможные. Божество доисторического человека — фетиш, случайная сила или стихия, ворвавшаяся ураганом в его стихийное, зыбкое существование и поразившая его воображение. В то же время у этих народов нет и никакой длительной власти. Люди сходятся и расходятся; нет никакого племенного сознания и нет, значит, божества и этой согласующей и общеобязующей власти. По мере то-

152

ДОКЛАД

Д.М. Койген. Государство и религия

го, как племена объединяются в одну, если хотите, нацию, в одно коллективное целое, объединяются и боги. Вы знаете, что в культурах древнего Египта, Вавилона, Персии и Индии боги собирательные. Путем завоеваний и соединений этих отдельных племен в один народ их боги стали богами всего народа. Мы это называем периодом господства политеизма. Тут власть принадлежит многим богам. Постепенно среди этих богов совершается дифференциация — власть переходит к одному богу. Этот процесс с особенной яркостью обрисовался в жизни древнего Вавилона. Бог Мардук является властелином всей жизни. Отношения между этой обожествленной властью и всеми подданными чисто трансцендентные. Тут не возникает никакой проблемы о власти, каковая существуют у нас. Бог, а с ним власть, приказывают, и племя должно слушаться. Уже у примитивных народов государственность носит чисто теократический характер. И эта теократия с особенной силой проявилась, получила классическое возражение в теократии израильской.

Когда вы читаете Библию, вам всегда бросается в глаза одна и та же мысль, один императив: «Становитесь народом!» А потом, в проповеди пророков, это значит: «Становитесь общечеловеческим народом!» Процесс обнаружения божества идет рука об руку с процессом собирания власти, согласования людей, с процессом создания народа. Если существует только один Бог, одна единая власть, то, следовательно, и народ должен существовать один. Такова основная мысль иудейской теократии. Но отношение между Богом и человеком тут совсем особого рода. В сущности единичного человека в этой теократии нет. Существует только человек, как член народа.

Если посмотреть на отношение к проблеме власти древнего, античного мира у другого, гениального в политическом смысле народа, греков, то мы увидим, что у них также не возникает вопроса об оправдании власти.

С победой христианского мировоззрения вся картина принципиально меняется. Почему она меняется? — До сих пор власть политическая в сущности была лишь иной формой божеской, общеобязующей, согласующей власти. Между религией и властью не было никакого различия, они сливались во едино. С победой христиан-

153

15.III.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

ского мировоззрения происходит раздел еще религиозного начала на интересы человеческой души и на божеские интересы, которые связаны с общеобязующим и согласующим началом, с идеей необходимой, непререкаемой универсальной согласованности.

Когда я говорю о христианстве, я не имею в виду то христианство, которое получило свою форму в Церкви, а говорю о христианстве по существу. Христианское настроение и устремление с этой моей точки зрения существовали и раньше, до Рождества Христова.

В христианской религиозности в отличие от добродетелей гомеровской титанической культуры появился целый ряд устремлений к смирению, к самообличению, к миру. Здесь самое важное то, что в жизни создался, в отличие от инстинктов плоти и властолюбивых стремлений, какой-то центр, куда тяготела жизнь. И элементы этой жизни заставляли человека все время стремиться к себе, искать себя, находить удовлетворение и внутри себя, а не исключительно в отношениях власти и превосходства.

В идее Христа очеловечение Божества получает свою законченную форму. Точно так же, как власть в теократии иудейства получила свою высшую форму. И тогда произошло следующее: Бог оказался в человеке, внутри нас. А власть государственная осталась без Бога. Получилась с одной стороны светская власть, с другой стороны «религия человека», единичного человека. Христос или вообще Бог обращается с христианскими заповедями к единичному, к внутреннему человеку.

Что мы видим действительно на заре Нового времени? Мы видим, как даже иезуиты говорят, что государственную власть можно только построить из идеи народа, ибо каждый народ получил непосредственно от Бога право на эту власть.

Чтобы не быть голословным, я позволю себе прочесть вам несколько цитат. Генерал иезуитов Лайнец⁸⁰ в 1562 г. говорит: «существует разница между Церковью Бога и государствами людей. Церковь не сама себя сотворила, не создала она своих правителей, а Христос, ее князь и монарх, дал этот закон. Вначале вся власть в руках общины, община уделяет власть правителям без того, чтобы благодаря этому лишить себя власти». Это пишет

154

ДОКЛАД

Д.М. Койген. Государство и религия

иезуит, и то, что он говорит, очень напоминает рациональных реформаторов времен Реформации, когда создавалась идея суверенитета народа, т.е. в сущности стремление обосновать государственную власть, — я не хотел бы сказать, на власти народа, — а на культуре народа. Другой член ордена Иисуса Белерлит пишет: «Заметь себе, что эта правительственная власть покоится непосредственно в массе, во всем народе, как в своем субъекте, ибо власть эта хранится в божественном праве, но божественное право никому в частности не давало прав, стало быть, оно дало его всей толпе, народу». И далее Белерлит развивает мысль, что народ волен устраивать аристократическое правление или демократическое, волен отказывать правителям, которые ему не нравятся, вообще распоряжаться государственной властью, как своим достоянием. Подобные же мысли развивал и испанский историк, учитель Филиппа III, человек католической культуры в своей книге «De rege et regis institutione»⁸¹.

С того момента, как государственная власть стала опираться на народ, она начала признавать, — по крайней мере в идее, — значение за каждым из граждан, независимо от того, какая власть находится в его руках. Христианство и вообще религия человека произвели давление на государственную власть, установив то, что мы называем равенством всех перед законом, значимость каждого, независимо от всех его социальных атрибутов. Это в сущности и есть победа религии человека в жизни современного государства. В одних государствах этот принцип значимости, абсолютной и безусловной, больше укрепился, в других, как у нас, меньше. Во всяком случае путь, где религиозность или религии человека и светская власть могут сблизиться и понять друг друга, путь к демократизации всей нашей государственной жизни, путь этот в значительной степени проложен.

Современная государственная власть не может существовать без религии человека, т.е. без того же человека, ощущающего себя, как абсолютное, независимое лицо. Как должна при таком положении дел государственная власть относиться к церкви? Заинтересована ли она непосредственно в существовании и развитии церкви? Понятно, церковь имеет свои собственные задачи независимо от того, признает ли ее государственная власть или

155

15.III.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

нет. Но в данном случае вопрос идет только о взаимоотношениях и о родстве между религией и государством! И понятно, что непосредственно в церкви, как в носителе какого-нибудь царства, государственная власть, которая является автономной, которая сама претендует на роль носительницы истины, в церкви не нуждается. Но она безусловно нуждается в религии человека, в том, чтобы каждый из людей, входящих в данное государство, хотел согласоваться со всеми остальными, чтобы в этом был не только момент принуждения, но и момент этического самопринуждения, даже больше: момент религиозного порыва.

Самопринуждение есть в сущности центр всякой этнической деятельности. Если это так, то, может быть, можно обойтись без власти, достаточно одного нравственного воспитания граждан? Ведь этика ведет к самопринуждению. Однако, анализируя само этическое начало, мы должны прийти к заключению, что его недостаточно. Ибо этика, этическое всеустремление имеет целью превратить жизнь человека в нечто автономное, в такое состояние, где существует полная независимость и где жизнь слушается одного своего собственного закона.

Государственная или светская власть, освободившись от божества или оставленная божеством, имеет свои задачи, которые ее оправдывают. Но возможен еще такой вопрос: нельзя ли вообще отказаться от государственной власти? Нельзя ли построить жизнь по тому типу, по какому она строилась в древней Элладе, как строилась вообще народная жизнь вдали от власти, подчиняясь только императиву правотворчества? Как увенчание этого правового союза людей, можно было бы установить принцип нравственного обязательства. Действительно, такая теория существует. Я бы назвал ее теорией этического анархизма. Внешнее принуждение, которое связано со всякой государственной властью, совершенно отбрасывается, но на его место становится нравственная обще-обязанность. Однако это невозможно, не только практически, а просто теоретически, ибо все наше историческое бытие дано вместе с государственной властью, держится политической скрепой. Без государственной скрепы нет ни исторического бытия, ни его событий. Государство, с этой моей точки зрения политического построения исто-

156

ДОКЛАД

Д.М. Койген. Государство и религия

рии, необходимо и не может быть заменено идеей нравственной общеобязательности; последняя обязывает меня быть в союзе только до известного времени, а совершенно не определяет жизни этого союза, полиса—универсума и после моей смерти.

Перед нами теперь вырастает другая проблема: как относиться к организованному знанию, к науке? Наука вообще символизируется в понятии университета. Каково должно быть отношение между государственной властью и университетом, как символом всего организованного знания государства? Ведь государство претендует на то, что у него есть истины; оно творит истины. И вот вопрос: кто кому должен подчиниться? Государственная власть науке, «университетам», «академиям», или наука и ученые коллегии должны быть на поводу у государственной власти. Когда эта проблема ставилась по отношению к церкви, это было еще понятно, ибо природа церкви и природа государственной власти диаметрально и принципиально различны. Но здесь государство, если оно хочет соответствовать своей идее, должно претендовать на творческие истины, должно заниматься тем же делом, которым занимается наука. Очевидно, что тут прийти к какому-нибудь принципиальному решению нельзя. Тут возможны только конституционные отношения. Сегодня власть ограничивает известные стремления и управляет всем школьным делом, а завтра у какого-нибудь одинокого мыслителя или в академии, в коллегии возникают, рождаются новые принципы, которые заставляют само это государство обратить внимание на известные свои стремления и изменить их. Государственная власть так или иначе создает нечто однородное. Взгляните на структуру католического государства. Там основа, фундамент самые разнородные: каждое сословие имеет свои права, каждый почти человек отличается в правовом, социальном отношении друг от друга. А купол — церковь едина, мысль, догма едина. Присмотритесь теперь к государствам нашего времени, к западноевропейским государствам. Там такая тенденция: правовой фундамент однороден, один, одно право для всех, принцип значимости тут совершенно воплощен. А духовная жизнь разнообразна: свобода совести, свобода веры, науки. Весь тот процесс, который я нарисовал, дол-

157

15.111.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

жен был невольно привести к этой концепции, иначе как же этому государству стать одушевленным, стать государством человеческим, воплотить в себе чувство значимости?

Я почти исчерпал тему своего доклада. Я хочу только еще раз подчеркнуть, что государственная власть, освободившись от принципа божества, от теократии, не сумела долго стоять на собственных ногах и всегда тяготела к тому центру жизни, где творилось религиозное начало. Это начало — религия человека — оплодотворила в свою очередь государственную власть, заставила ее развиваться в сторону одушевления, общественности и политической личности. И теперь мировая политика стоит перед тем же вопросом, перед которым стояла всегда всякая политическая власть, где бы она ни создавалась. Она стоит перед вопросом, который воплощен в вечном лейтмотиве Библии: «Становитесь всечеловеческим народом».

Прения

А.А. Мейер.

На прошлом заседании мы выслушали доклад г. Василевского, показавшего, к каким результатам, в плоскости культуры, привело утверждение протестантизма. Мне очень жаль, что прошлый раз этот доклад не был достаточно серьезно обсужден, так как в нем были высказаны догадки немаловажного значения. И то, что мы выслушали сегодня, есть в сущности подтверждение его догадок. Доклад г. Койгена иллюстрирует собой то влияние, какое оказывает протестантизм на духовную культуру вообще. Мы видим, как на этой почве вырабатывается особое отношение к принципам государственности. Здесь прежде всего устанавливается твердо, незыблемо вечная связь государства и религии. В дохристианской религии государственная власть всегда опиралась на власть Бога, как на принцип религиозный. В христианстве власть Бога, как принцип, на котором утверждает себя государство, уже отходит на второй план. Происходит разделение между религиозностью и религией, т.е. между религией человека и тем утверждением религиозного принципа власти, какое знала древняя религия. Тем не менее, по мнению докладчика, государство и в этот период продолжает опирать себя на религию, но уже не на религию, как подчинение Богу, а на самое «религиозность», на религию человека. Мне показалось весьма значительным и очень интересным в докладе то место, где докладчик подчеркивает, что современное государство не может удовольствоваться «этикой», что ему необходимо религиозное основание. Действительно, современная

159

15.111.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

государственность создает свою религию, и говорить о безрелигиозности этой государственности совершенно бессмысленно. Здесь есть своя мистика, которая и составляет основу религии человека. Однако христианская религия, — вопреки мнению докладчика, — меньше всего совпадает с его религией человека, и потому возражением ему может служить ссылка именно на христианство. Если под христианством понимать ту религиозность, которую имеет в виду докладчик, то его построение окажется вполне законченным, внутренне целостным. Но в том-то и дело, что оно игнорирует подлинное христианство и не учитывает огромного значения той коллизии между государством и религией, какая порождена ничем иным, как христианством.

В христианстве между государством и религией разрыв уже произошел, и больше никогда союз между религией и государством восстановлен не будет. Это потому, что христианство выдвинуло свой принцип общения людей, отличный от того, какой осуществляется государством. Этот принцип называется принципом Церкви. Для христианства, если не отождествлять его с протестантизмом, принцип церкви является столь же существенным или почти столь же, как и сама вера в Христа.

Когда мы говорим о христианстве, то очень многие думают, будто речь идет о каком-то «чистом христианстве», которое совершенно не повинно ни в какой церковности. Точно так же и докладчику представляется как бы само собою разумеющимся, для всех ясным, что истинное христианство в церкви только погибало. Это та точка зрения, с которой — я говорю не только о себе — мы радикально расходимся. Существовали и существуют в христианстве тенденции освободить его от всякой церковности, сделать его только религией отдельного человека, — не в смысле, конечно, исповедывания этой религии отдельным человеком, а в том смысле, в каком понимает докладчик, т.е. религией, имеющей в виду человеческую личность и только ее. Такое христианство, конечно, мирится с государством вполне и даже нуждается в нем. Но не это христианство родило всю европейскую культуру. Ее создало христианство церковное. Христианство строит Град Божий, как говорил Блаженный Августин, на любви к Богу, доводящей до забвения чело-

160

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

веком себя. Град же земной с его нормой закона строится на любви человека к себе, доводящей до забвения Бо-га⁸². В понятии религии человека, о которой мы сейчас слышали, действительно уже забыт Бог, Бога уже в ней нет, в ней есть только человек и его религиозность. Надо решить, на какой путь встать: на путь утверждения земного града государственности, на котором стоит современная культура, или на путь церкви, которая, конечно, может так же меняться в своем воплощении, как меняется государство. Вот вопрос, перед которым мы сейчас стоим. Доклад был полезен в том отношении, что он предлагает одно из этих решений и говорит: становитесь в позицию религии, государства, становитесь всемирным народом! Другая противоположная позиция говорит: становитесь церковью и перестаньте быть только народом, становитесь вселенской церковью, но не всемирным народом! Подчините, может быть, необходимое временно начало государственности некоторому другому началу, началу церковности, чтобы человеческое общение строилось в порядке отрицания основ, на которых стоит государство.

Один из существенных моментов государства есть принцип собственности в самом широком смысле. Осуществление же церкви земной, реализация церковности здесь на земле может быть построена только на принципе отрицания собственности. К этому решению уже пришла часть нынешнего человечества, может быть, недостаточно осознавая свою задачу. Уже происходит борьба между двумя принципами, из которых один ближе по своему содержанию к идее церкви, а другой к идее государства. Этому не противоречит то обстоятельство, что борьба за первый принцип облекается временно в форму государственного строительства, в форму политической борьбы. Он вступает в борьбу с духом современной культуры и, следовательно, с той религией человека, которой воистину живет современная культура.

Во имя идеала церковного мы должны вместе с бессознательными зачинателями новой борьбы, — но только сознательно, — мы должны вести борьбу с той религией человека, индивидуалистической по существу и антицерковной, сущность которой связно полно и систематически была сейчас изложена.

161

15.111.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

Л.Е. Галич.

Я обратил внимание прежде всего на тот тезис, где докладчик говорит, что с победой христианского мировоззрения становится возможной светская государственность. Я думаю, что в этом тезисе, центральном для всего доклада, заключается некоторая правда и в то же время в нем скрыта еще большая ложь. Я противопоставил бы ему следующее утверждение: если вообще существует светская государственность, то это именно потому, что никакой победы христианское мировоззрение до сих пор не одержало. В христианском мировоззрении можно уловить такие элементы, которые делают его совершенно несовместимым с какой бы то ни было светской государственностью.

Я говорю, конечно, не о том историческом факте, что христианство вступало в конфликт со светской государственностью, и не о тех аскетических тенденциях, которые заставляли его бороться со свободными проявлениями человеческого духа в жизни и в науке. Я говорю о внутренней стороне христианства. С той поры как христианство вошло в мир, оно сразу заявило себя и по своим задачам, и по своим идеалам несовместимым ни с каким жизненным деланием, происходящим на земле. Оно поставило перед человеком такие высокие нравственные задачи и требования, ввело его в такой очищенный и идеально-нравственный кислород, в котором всякое человеческое делание должно неизбежно захиреть, обнаруживаясь всегда и непременно как неправильное. Христианство пришло в мир со словами: оставь отца и мать свою; кто любит их, не может быть христианином⁸³. Христианство говорит имущему: брось свое имущество⁸⁴. Человеку, отдающемуся науке, искусству, семейной жизни, оно указывало на ненужность и недопустимость этих дел, так как они отвращают от того, что едино есть на потребу⁸⁵. Вот какой колоссальной силы динамит внесен христианством в мир. Уже вскоре после своего появления христианство начало вбирать в себя элементы греческой философии и сближаться с идеалами, по существу ему чуждыми. Построяя церковную организацию, оно до известной степени воспроизводило формы древнего государства. Можно было бы даже подумать, что, капитулируя перед культурой, христианство переставало существовать, заменялось чем-то иным. Это неверно, потому что еван-

162

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

гельская правда в нем продолжала жить и она вносила значительный изменения в жизнь. Но во многом оно само изменилось — и только благодаря этому оно не помешало развиться светскому государству.

В связи с этим я никак не могу согласиться с другой, центральной мыслью докладчика, с той мыслью, что христианство есть «религия человека». Христианство никогда не было и не могло быть тем крайне индивидуалистическим явлением, которое видит в нем докладчик. В нем с самого начала были элементы объективные. В христианстве вообще наблюдается двойственность, известное «да» и известное «нет». Если вы берете евангельское христианство, вам бросается в глаза это страшное «нет». Мир не утверждается ни в одной практической черте, которые необходимы, чтобы мир жил. И то же христианство, происшедшее из источников эллинистического и древнееврейского, говорит «да», заставляющее его приспособляться к миру, расти в нем, не теряя своей главной, основной идеи, оставаясь христовой религией. Из маленького горчичного зерна⁸⁶ вырастает громадное растение, под тенью которого мы живем. Христианство побеждает мир, потому что оно начинает вступать само с собой в противоречие и не является уже тем чистым предельным устремлением, которое заставляет человека никогда не забывать о своих последних задачах. И в Реформации христианство обнаруживает себя вовсе не как та интимная религиозность, о которой говорил докладчик. Реформация вызвала к жизни другое начало, она звала к освобождению разума, к освобождению политическому, к подъему богатств и власти над природой.

Говоря о христианстве, нужно рассматривать оба полюса его. Один из них обращен к Богу и определяет собой последние задачи человека и ведущие к ним пути праведности. Каких-либо реальных земных путей им не дается. Другой полюс о последних задачах не знает, — но знает, что есть религиозный долг, что надо строить человеческую культуру. Первый полюс ставит задачи, но все земные пути отрицает, так как в них всегда найдутся неправедные элементы. Второй же полюс в известной мере оправдывает все дела.

Этот второй элемент христианства и делает возможными наши светские делания. Я хочу добавить, что, по

163

15.111.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

моему мнению, примирение этих двух элементов еще не начиналось. Даже и усмотрение этих двух элементов явление еще недавнее. У нас в России много умов этим занималось, есть и за границей люди, уже подметившие эту полярность в христианстве, но для синтеза этих двух начал путей еще нет. Д.М. Койген.

Из возражений, сделанных мне, принципиально интересным было возражение А.А. Мейера. Тут видна отличная от моей точка зрения. — Я никаких исторических задач сегодня не разрешал. Я просто пытался осознать отношения между религией и государством, притом считая, что современная религия не исчерпывается одним церковным христианством. Что касается церковного принципа, который с такой энергией выставил А<лександр> А<лександрович>, то против него я не выступал просто потому, что это не лежало на моем пути. Моя задача состояла в том, чтобы показать, как религия и государственность приближаются друг к другу. И тут же я говорил, что при церкви, конечно, остаются ее задачи. Пока существует представление о потустороннем мире, пока существуют задачи непосредственного духовного общения людей, пока существует потребность в религиозном общении в культе, в том, чтобы сохранить внутреннего массового человека в творческом состоянии, до тех пор церковь не только имеет право на существование, но она будет существовать. Я думаю, что нельзя ставить прогнозы, — какую форму примет в будущем Церковь? — но никогда она не прекратится.

К вопросу о церкви, — я хочу это констатировать, — я не отнесся ни отрицательно, ни положительно, а совершенно нейтрально; я стою на той точке зрения, что проблема государственности в своем развитии не наталкивается принципиально на вопрос о церкви, не наталкивается и практически с того времени, когда удалось вырвать из рук католической церкви прерогативы власти. От этого выиграла и сама церковь. За последние 150 лет католическая церковь сделала громадные успехи, несмотря на то, что она лишена светской власти. В такой стране, как Соединенные Штаты Сев<ерной> Америки, католическая церковь развивается с большей быстротой, чем где бы то ни было. Затем говорилось, что в «религии челове-

164

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

ка» нет Бога, а церковь, выразился кто-то, есть Бог. Это не ново. Этот взгляд высказывался в другой несколько форме А.С. Хомяковым. Для него вся религия, все божеское сознание воплощено в церкви⁸⁷. Разрешите мне выразиться научно: религия становится каким-то социологическим актом. Ведь выходит, что в истории соборов, во всех суждениях, мнениях, верованиях, которые проявлялись на протяжении всей истории, обнаруживается не только мысль христианства, а в этом проявляется сам Христос. Если бы я не опасался, что мои слова способны кого-либо задеть, я бы сказал, что это какое-то социологическое идолопоклонство, что это значит отождествлять Бога с определенными историческими учреждениями. Это было бы равносильно какому-то социологическому пантеизму, который идет вразрез со всей иудейской и христианской концепцией.

Затем я хотел бы сказать несколько слов о концепции А<лександра> А<лександровича>, этого, в сущности, церковного, — разрешите мне эту формулировку, — анархизма. Он боится власти индивидуума, всякой согласованности власти, даже чисто духовной. Но тогда как же быть со всей светской культурой, со всей нашей активностью и со всеми нашими естественными проявлениями? Как быть с миром титаническим, с нашими инстинктами? Это просто иллюзия. Надо быть справедливым к фактам, к конституции всей жизни. Жизнь состоит из нескольких основных устремлений: мир нравственный, мир власти, мир множественных отношений. Как я это развиваю в своей системе культуры: область теономии, аутономии, гетерономии и аномии. И этого многогранного мира не может и наука поглотить и исчерпать.

Я, повторяю, не говорил только о христианстве, а говорил об одном основном устремлении всей религии человечества. Это есть то самое устремление, которое явилось мостом к современной государственности. Но так уже история судила, что это устремление, эта «религия человека» ярче всего, сильнее и энергичнее была представлена миром христианским. А.В. Карташев.

Мы постараемся продолжать в следующем заседании речи на эту тему. Необходимо поставить докладчику еще некоторые вопросы и разъяснить ему те возражения,

165

15.III.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

которые раздались сегодня. У докладчика, как у человека с установившимися воззрениями, получилось впечатление, что эти возражения не лежат на пути его проблемы. Между тем нам хотелось бы показать ему, что именно лежат на пути, что мы решаем тот же вопрос, но совершенно иначе. Хотелось бы нам заинтересовать его нашим взглядом, потому что докладчик не есть случайная индивидуальность, а зрелый плод целой культуры, установившегося европейского взгляда на вещи. Это европейский взгляд, в частности в вопросах религиозных взгляд протестантский на христианство, на историческую его миссию и на его философское содержание. Этот взгляд глубоко не состоятелен. Пропагандировать иное понимание содержания христианства есть наша задача. Докладчик недостаточно подмечает эту инаковость основной точки зрения и не придает ей значения. Между тем возражение А.А. Мей-ера должно было бы быть прямо оглушительно для докладчика. Так же точно и возражение Л.Е. Галича. Л<ео-нид> Е<вгеньевич> поставил перед докладчиком вопрос, на который, как сам он сказал, на Западе начинают обращать внимание и на который у нас в России усиленно обращают внимание. Разрешить проблему о церкви, не только историческую, а и религиозную, мистическую, социально-философскую, это большая задача. И мне хотелось бы, чтобы докладчик, раз он слышал, по крайней мере, возражение А.А. Мейера, так же услышал и возражение Л.Е. Галича. Последнее возражение не исторического характера, а метафизического и лишь иллюстрировано было историей. Докладчик должен отрешиться от убеждения, будто он стоит на философской точке зрения. Он глубоко историчен. Для него источником понимания церкви и ее задач в государстве является история. Тут нет никакой мистики и метафизики, существенных для христианства. Обо всем этом надо еще много поговорить. Сейчас я должен поблагодарить докладчика за то, что он принес нам эту тему в очень ясной концепции. Я обращаюсь к нему, чтобы он на следующие разы потрудился с нами поспорить, не отстраняя сразу то, что ему противополагается.

Мы ждем, чтобы нас услышали, как услышал Л<еонид> Е<вгеньевич>, и чтобы нам возражали. Это поможет нам укрепиться в нашей позиции, ибо мы с нее не отступим.

ЗАСЕДАНИЕ 12 АПРЕЛЯ 1915 г.

Продолжение прений по докладу Д.М. Койгена «Государство и религия»

А.В. Карташев.

Как вам известно, недавно скончался популярный общественный деятель А.А. Стахович⁸⁸. Он был действительным членом нашего Религиозно-философского общества, посещал наши заседания и, если не ошибаюсь, был на последнем заседании 15-го марта. Это был человек из того типа русских общественных деятелей и культурных людей первого десятилетия XX века, которые уже давно отреклись от старых интеллигентских традиций безрелигиозной общественности. Он был представителем того поколения, которое благодаря духовной работе Вл. Соловьева и Л. Толстого не боялось быть и прогрессивным, и религиозным. Его религиозные интересы имели церковно-практи-ческий и общественный характер. Он был деятельным участником обновленческих собраний духовенства в 1905-6 гг. Как близкий человек к семье Толстого⁸⁹, он интересовался вопросами религии и с философской стороны. Это было ясно доказано его интересом к нашему обществу в тот период, когда многие люди определенного настроения отшатнулись от наших собраний, как от бесполезных и бесплодных. Я предлагаю гг. членам общества почтить память усопшего вставанием. (Все встают.)

Сейчас мы приступим к продолжению наших прений по поводу доклада Д.М. Койгена, прочитанного на предыдущем собрании.

Хотя я председательствую, но позвольте мне взять слово, как одному из участников.

167

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

Тема «Государство и религия» может быть трактована по самому простому пониманию, как тема государственно-правовая. Докладчик не ставил ее так узко технически. Хотя он и ограничивался материалами и терминологией специфически государственного характера, но не исключал, с другой стороны, и строя социально-экономического, который тесно переплетается с государственным и в сильнейшей степени регулируется им. Но по традиции нашего общества при обсуждении вопроса рамки темы еще более раздвинулись. Мы рассуждаем уже обо всем том организме социальном, который включает в себя и государство, и социально-экономический строй. Если докладчик имел логическое право сопоставлять с религией одну государственность, то мы, выдвигая иное определение религии, приводя его к понятию церкви, обязаны не ограничиваться идеей государственности, а привлекать сюда и идею социально-экономического строя.

Докладчик в числе других тезисов выдвигал тезис о несостоятельности государства атеистического, т.е. тему совсем пропедевтическую: да нужна ли религия государству? Если бы мы были не в Религиозно-философском обществе и не в данный момент развития нашей общественной мысли, то, может быть, мы надолго остановились бы на этом пункте докладчика и постарались бы его развить и дополнить. Но мы позволим себе этого пункта уже не касаться, предполагая, что доказывать необходимость религии для государства нам просто неприлично, ибо мы уже стоим на почве религиозного мировоззрения. Стоя на ней, мы и дебатируем вопрос. Мы задаем себе обратный вопрос: нужно ли государство для нас, для людей, стоящих на церковной точке зрения? Мы получаем возможность и необходимость так обратить вопрос докладчика потому, что в основу сопоставления с государством полагаем не скудное понятие «индивидуальной религии каждого», как это сделано докладчиком, а полножизненное понятие Церкви. Насколько нелепо звучал бы вопрос: нужно ли государство для религиозной индивидуальности? — настолько же полон смысла наш вопрос. Чтобы принять его, необходимо отрешиться от ошибочного предпочтения индивидуальной религиозности, как будто бы высшей формы религии, форме

168

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

будто бы низшей — Церкви. Необходимо, следовательно, уяснить: что есть Церковь?

Не полемизируя с докладчиком, я постараюсь развить параллельно его концепции свою собственную. В нашей постановке дело сводится к вопросу: как относится не религия вообще, а христианство, в его полножизненной форме Церкви, к историческому процессу социального развития человечества? «Социального», конечно, в широком смысле — и государственного, и экономического, и культурного.

Чтобы сопоставлять христианство и государство или вообще человеческое общество, необходимо точно знать природу сопоставляемых фактов. Один из возражателей, именно Л.Е. Галич, очень интересно показал, что докладчик не подозревает, как не просто религиозное содержание христианства. Л.Е. Галич ничуть не думает соглашаться с нами. Но он укоряет и докладчика за простодушное и доверчивое взятие под свою защиту христианства и церкви, будто бы совместимых с государством. Л.Е. Галич весьма поучительно задавал ряд вопросов: что такое представляет собою христианство в евангелии, тожественно ли с ним христианство апостольское, затем раннее первохристианство и, наконец, церковь? Возражателю все эти моменты рисуются противоречивыми с точки зрения отношения к миру. Как можно, говорил он, с этим безнадежно путанным понятием построить какую-либо теорию отношения данной религии к государству? Л.Е. Галич ничего не решал определенно, но выдвигал свое недоумение серьезно, ибо, действительно, для того, кто не воспринял христианства в форме Церкви, христианство должно быть виновато в тысяче непоследовательностей. И в таком случае возникает потребность отвергнуть весь исторический симбиоз христианства с государством и культурой и искать какого-то чистого, первобытного христианства. Исходя из этого типично протестантского, ставшего как бы научным, рациональным, представления о христианстве, его истории и Церкви, Л.Е. Галич утверждал, что Церковь явилась в результате перерождения христианства. Чистому же, непе-рерожденному христианству нечего делать ни с миром, ни с культурой, ни с государством. А потому докладчик не прав, как-то примиряя христианство с государством.

169

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

Нам кажется целесообразным при изложении нашей точки зрения принять к сведению все возражения Л.Е. Галича и, отвергнув их, расчистить поле для противопоставления нашего взгляда взгляду докладчика.

Рационалистические построения протестантской науки принимаются теперь всеми, как что-то бесспорное. Между тем в вопросах религии, вопросах по существу онтологических и мистических, никак нельзя довольствоваться одной поверхностью рациональных выкладок. Христианская церковь по ее субъективному самосознанию не есть какое-то извращение евангелия, а прямое его исполнение. Может быть, извне, рассудочно, этого и нельзя никак увидать, но мне кажется, что при свете внутреннего убеждения возможны и в этой области некоторые рациональные аргументы, могущие стать и общеобязательными. Отношение христианства и церкви к миру при взгляде изнутри, а не извне, не должно казаться столь безнадежно спутанным, как думает Л.Е. Галич. Церковь, вступившая в союз с историей, не изменила евангелия. Что такое евангелие? Это проповедь о Царстве Божием, которое вот-вот должно наступить. «Истинно говорю вам, что многие из здесь стоящих не вкусят смерти, как увидят Царство Божие, пришедшее в силе»⁹⁰. Что это за Царство? Даже внешнему историку ясно, что в этом воплощалась истинная мечта Израиля о новом порядке бытия в истории и во всем мире. Ожидалось чудо исполнения всех чаяний верного народа, начиная от торжества правды для всех обиженных, переходя к восстановлению всего избранного народа с его государством и завершая все торжеством истинного бо-гопочитания на земле и истреблением зла во всей твари. Апостольское настроение есть прямое продолжение того напряженного ожидания видимого, земного, охватывающего всю историю человечества с плотью, кровью, пищей и питьем, переворота, который они называли Царством Израилевым. Дальнейший опыт внес изменение не в существо понимания самого Царства Божия, а только во времена и сроки его наступления. Царство Бо-жие как было, так и осталось представлением о преображении видимого, земного порядка вещей. Таким образом, и в евангельскую эпоху, и в апостольское время исторический процесс переставал интересовать верующих

170

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

не из-за своего материального существа, а только из за близкого срока наступления чуда. Срок отдалился, но мир не был и не мог быть проклят, ибо Царство Божие относилось к нему, именно его хотело преобразить, и потому мир логически был принят под опеку церкви, как подлежащий преображению. Итак, компромисс христианства с миром не есть искажение евангелия, а церковь не есть перерождение первохристианства. В переходную эпоху мы исторически наблюдаем два религиозно-психологических течения в раннем христианстве. Одно по-прежнему утопически ждало скорого пришествия Христова и потому наиболее апатично убегало от мира. Другое примиренно работало в обществе и государстве, как в среде, имеющей вместить в себя Царство Божие. Таким образом, метафизического манихейского дуализма⁹¹ тут не было. Но с другой стороны, не создалось и не могло создаться в христианстве и того простого утверждения мира, какое было в язычестве и отчасти в иудействе.

Даже отдаленное ожидание Царства Божия не могло не отрывать сердца верующих от полного примирения с миром, как он есть. Устремление к чудесному Царству Божию психологически, несомненно, контрастирует с тем языческим простым вдохновением культурного строительства, которое следует назвать началом титаническим. Да, с титанизмом язычества не только евангелие, но и примиренческая церковь не имеют ничего общего. Эсхатологизм и хилиазм первохристианства не исчезли без следа в церкви последующего времени. Христианство, связавшись с процессом истории, пронизало все свое мироощущение эсхатологическим духом непреложной и вечной евангельской догмы о Царстве Божием. Мир церковью принят, но под знаком конца. Эсхатология евангелия сделалась аскетизмом всего церковного христианства. От эсхатологии к аскетизму идет знак равенства, а не знак противоположения, как думают те, которые говорят о противоречиях, об извращении и перерождении христианства. В христианстве не было никогда ни того манихейского отвержения мира, которое ему приписывают чуждые ему умы, не произошло, с другой стороны, и того простого принятия мира, какое навязывают ему критики, не понимающие церкви. В

171

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

христианстве это противоречие, непонятное для язычника и иудея, всегда внутренно мистически и логически было снято. Христианство и церковь внутренно и абсолютно застрахованы от опасности обмирщения. Обмирщение церкви — понятие очень мелкое, эмпирическое. Это — явление количественное, степенное, наконец, — просто человеческое, личное, частное, греховное. Раз навсегда и в корне оторванная от натуральной отданно-сти этому миру, церковь потому и имела право «обмирщаться», то есть брать своими руками мирские вещи, связываться с делами государства и культуры, что она сама в своих последних упованиях никогда не может променять своей радости чаемого Царства Божия, радости не от мира сего, на механическое примирение с этим миром.

Итак, христианство действительно аскетично. Все религии имеют в себе долю аскетизма, ибо религиозный опыт немыслим без некоторого, хотя бы морального, дуализма. Но нигде этот аскетизм не имеет такого существенного, характерного и всеопределяющего значения, как в христианской церкви. Там, где исчезает этот духовный критерий, там умаляется сила и подлинность церкви, ее творческое будущее. Вооруженная этим внутренним иммунитетом, церковь действительно, как говорил возражатель, после «нет» сказала миру «да». Но теперь мы понимаем, какое это «нет» и какое это «да», и почему они так странно совместимы. Исторически, действительно, было так, что убегавшая от государства церковь стала затем жить в нем и дожидаться конца гонений. Она спокойно вздохнула, когда появился христианский кесарь. Принято оплакивать эту минуту, как падение церкви. Правда, союз с государством внес в церковь много отрицательного, но отрицательное всегда было во всем церковном процессе. Нельзя, воплощая небесную идею в условной, относительной, косной, материальной среде этого мира и человеческого общества, не быть причастным некоторому принижению, некоторому компромиссу, который я бы назвал неизбежным и праведным. Это — крестный путь всякого исторического достижения идеала. Следовательно, достигая своих конечных целей в русле исторического процесса, церковь через все свои опыты,

172

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

через все этапы выполняет основную задачу христианства. Ожидая при конце времен чудесного восполнения своего подвига, церковь идет, то падая, то подымаясь, тернистым путем «компромисса» с дефектами человеческой истории. Это не ошибка пути, а верное выполнение задачи служения Царству Божию. Для аскетической религиозности церкви этот путь единственно верный и вполне безопасный.

Для церкви характерно не только иррациональное совмещение неприятия мира с его приятием, но и самая сущность отношения христианского религиозного духа, христианской святости, христианского благочестия к плоти мира и человеческой жизни. В церковном догмате о Царстве Божием заложена особая метафизика этого взаимоотношения, какой нет в язычестве древнем и современном и какой нет в иудействе. Христианство в унаследованную им от иудейства идею Царства Божия вложило всю силу своего чисто эллинского упования преображения космоса. Сюда входит чаяние преображения и всей человеческой культурной истории. Язычники древние и язычники новейшие, под которыми я разумею современных нам позитивистов (равно гуманистов-либералов и социалистов), принимают космос и физические основы жизни, как они есть, — без надежды на преображение. Само иудейство этой идеи преображения мира не постигло. Сущность его упований на благо Царства Бо-жия сводится к моральному закону в жизни личности и общества. Здесь личность и общество ставятся в подзаконное отношение к воле Единого Абсолютного с полным пренебрежением к судьбе мира, как такового. Идея Царства Божия, перенесенная христианством с почвы семитической на эллинскую, не могла ограничиться одним подчинением воли человеческой воле Божией, но впитала в себя всю глубину религиозного интереса к космосу, каким была проникнута эллинская религия. В церкви, таким образом, создалось неведомое другим религиям и мировоззрениям религиозно-онтологическое отношение к миру. Церковь аскетически изживает в своем религиозном опыте весь мир, как свою собственную плоть. Существо этого изживания несводимо ни на языческо-позитивное механическое принятие жизни, ни на иудейский морализм. Эту религиозную сущность можно было

173

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

бы назвать аскетическим эллинизмом. Наполнив таким содержанием догму Царства Божия, церковь расширила ее до универсальной полноты, которою объемлется решительно все. Царство Божие дает ответы на все вопросы богопознания, мироустроения и спасения человека личного и общественного. Вот почему мы говорим, что только церковь из всех религиозных систем одна правоспособна решить проблему социальную и государственную, решить религиозно, а не механически, не юридически, не морально. Ибо только в церкви постигается и осуществляется метафизически религиозное соотношение божества с космосом, с жизнью, с человеческим обществом, с социально-экономическим строем, соотношение Бога с плотью. Во всех других системах мы встретим лишь моральное сопоставление этих категорий. И иудейство и господствующая теперь протестантская религиозность индивидуалистического, философского типа, подходя к вопросам мира, культуры, человеческого общества, решают очень простую задачу и очень простыми средствами. Не понимая совсем метафизической связи духовно-религиозной стихии с плотью космической жизни, не понимая, что космос и плоть человечества должны быть внутренно мистически переживаемы религиозным сознанием, эти нехристианские точки зрения довольствуются установкой моральных взаимоотношений между двумя абсолютно чуждыми друг другу верами духа и плоти. Для церкви человечество есть богочеловеческая плоть, есть тело Христово. Для внецерковной мысли такое органическое единство абсолютно непонятно. Такой мистический синтез, переходящий в мистический монизм, для нее непонятное «безумие», ибо она глубоко ду-алистична. Идея человечества, как тела Христова, для большинства наших современников не только абсурдна, но и кощунственна. Они находят особое наслаждение в чистейшем разграничении между стихией индивидуальной, интимной религиозности, с одной стороны, и обществом, культурой, государством, миром — с другой. При этом дуализме для них задача сводится к установлению договорных, дружественных отношений между двумя союзными державами. Докладчик, например, довольствуется свободным существованием религии в пределах государства для высшего служения тому же государству.

174

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

Речь идет если не о примате государства, то о равноценности и равноправии с религией его цели. Религиозный процесс здесь протекает в какой-то другой, параллельной государству, среде, с ним не соединяясь. Наоборот, Церковь, с ее задачами Царства Божия, в корне упраздняет этот дуализм и в своем мистическом синтезе тесно связывает религию и государство, но при этом лишает государство примата и равноправия с религией. Примат принадлежит Царству Божию. Государство лишается языческого достоинства высшей ценности. Оно лишь средство, орган Царства Божия. Не религии снисходительно отводится место в государстве, не она ему служит, но государству дается место в Царстве Божием и оно есть служебный орган этого Царства. Вот какой ход мыслей должен пояснить формулированную мной вначале постановку вопроса в отличие от докладчика. Вот почему мы ставим вопрос: нужно ли государство для религии, а не наоборот.

Да не будет понята предложенная мной церковная концепция в грубом инквизиторском смысле. Апостол Павел недаром сказал, что все христианство кажется внешнему миру сплошным соблазном и безумием⁹². Соблазняет не только иррациональная сущность христианской догмы, но и история церкви. Последний соблазн особенно импонирует умам, позитивно настроенным. Действительно, довольно трудно проповедывать примат церкви перед государством, когда все передовое человечество с сочувствием смотрит на трудную борьбу государств с историческими привилегиями государственных церквей. В области этой позитивной политики, в борьбе с клерикализмами я не буду расходиться в оценках с ревнителями свободной государственности. Пусть все уродства прошлого, пусть все инквизиторские повадки церквей будут ликвидированы хотя бы оперативным способом. Это только послужит к очищению церквей от заблуждений и к просветлению истинного призвания церкви. Не насилием должно быть достигаемо Царство Божие. Но все же в идее Царства Божия заложена идея победы над этим миром, значит, идея величайшей силы. Ложные построения прошлых веков должны идти на слом, целиком или частично, но верное задание должно снова возрождаться на развалинах прошлого, пока но-

175

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

вый опыт не приведет к более совершенным результатам. Истину нельзя скомпрометировать никакими частными ошибками. Все великие идеи звучат, как утопии, и очень мало и уродливо воплощаются в опыте; но человечество правильно поступает, когда не теряет в них веры и когда ими только и движется вперед. Свобода, равенство, братство — где они, когда пред нами одни только враждующие народы?! И если бы даже ближайшие к нам народы примирились и разоружились, то все равно пришлось бы подымать мечи и защищаться от народов отдаленных, из глубины Азии. Братство — утопия, мечта и в то же время движущая сила реального строительства. Позвольте думать то же самое и о церкви и о Царстве Бо-жием. Я знаю, что я не раскрыл эту идею в применении к современности, — может быть, удастся это сделать по другому поводу. Если я сейчас сколько-нибудь сумел разъяснить только одну постановку вопроса о религии и государстве с церковной точки зрения, то буду считать свою задачу исполненной. А.А. Мейер.

В прошлом заседании я пытался указать Д.М. Койге-ну, что он совершенно не учел такого важного обстоятельства, как образование церкви. И несмотря на его разъяснения, я остаюсь при том же. Религиозность, которую он считает единственно приемлемой, устраняет самое идею церкви. Для «религии человека» понятие церкви становится уже ненужным и невозможным. Докладчик оговорился, что он не отрицает церкви, как организации культа, но эта оговорка существа дела не меняет, потому что в этом понимании церковь становится лишь одним из государственных учреждений, которое не берет на себя полностью всей задачи организовать человечество, а поручает это дело государству. Но это уже не церковь. По-видимому, докладчик разделяет тот взгляд, что государство оставляет значительно больший простор свободному развитию личности, чем церковь. И так как мы стремимся к все большему и большему утверждению именно свободы личности, то нам приходится, — с его точки зрения, — оставляя позади себя церковь, обращаться исключительно к государству. Но тут-то и заключается некоторое недоразумение или просто, сказал бы я, ошибка. Наоборот, чем больше внедряется в

176

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

сознании человечества идея личности, тем менее может удовлетворяться оно идеалом государственности. Очень наивные мыслители, не имеющие за собою никакой теоретически серьезной почвы, — анархисты — грубо и подчас внутренне противоречиво выражают какое-то требование современного человечества утвердить свободу вне государственности. Назревает особая проблема, которую должно разрешить современное человечество. Ее можно было бы назвать проблемой новой общественности, нового свободного человеческого общения, т.е. проблемой нормального взаимоотношения личностей, живущих на земле. До сих пор общение людей построено было по принципу, не гармонирующему с принципом личности. Именно чувство личности, чувство личной свободы и заставляет нас сейчас так болезненно ощущать ненормальность наших взаимных отношений. Современное человечество знает одно явление, которое может многим представляться, побочным, маловажным, второстепенным, но которое должно быть поставлено сейчас во главу угла. Я имею в виду так называемое социальное движение. Обстоятельства могут временно отвлекать наше внимание от этой проблемы. Сейчас факт столкновения наций заслоняет собой социальную борьбу, происходящую внутри наций. Но тот, кто религиозно подходит к жизни, не может забыть, что основной и важнейшей проблемой сейчас является проблема новой общественности, худо ли, хорошо ли, но решаемой социальным движением. В идеологии современного движения мы видим предчувствие радикальной перемены, которая должна совершиться в общественности. Только в них осознана та истина, что современное человечество стоит накануне замены одного принципа общения людей другим, что, следовательно, речь идет не только о дальнейшем развитии и росте государства, а о более полной, — уже государственностью не удовлетворяющейся, — реализации личного начала в человеческой жизни. Однако если меняется самый принцип общения, то ясно, что задача не сводится к одной только политической и экономической реформе. Под вопрос ставится вся культура, все стороны культурной жизни, ибо изжит какой-то принцип, которого эта культура держится. Идеологии же, явно сводящие всю задачу к вопросу о новом праве и новом эконо-

177

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

мическом строе, не в состоянии до конца раскрыть смысл совершающегося социального движения. Мне хотелось бы лишь заметить, что эту «узость» современных идеологий я считаю не только минусом их, но — как это ни странно — и плюсом. Вовсе не плохо, что, например, современный социализм не берет на себя задачи, которые он в настоящей момент не мог бы решить. При той общефилософской основе, на которой он стоит, всякие его попытки решить другие вопросы, кроме экономических, открыть принцип общения во всех плоскостях жизни приводили бы его к ложным построениям и к пагубнейшим ошибкам. Без отказа от миросозерцания, на котором стоят современные социалисты, все их построения противоречили бы идее свободы личности. Но рано или поздно идеологии социального движения придется поставить вопрос во всей его глубине. Иначе движение не решит своей задачи.

С тою же ограниченностью социальных идеологий связано и отношение их к государственности и к праву. Необходимость известной скрепы для общественного единства сознается всеми. Но не останавливаясь на проблеме радикального обновления всей жизни в целом, идеологи движения не могли найти иной скрепы, кроме «права». Это признание права единственной скрепой общества и есть «ахиллесова пята» современного социализма. Решая проблему, вытекающую из постановки вопроса о личности, он в то же время допускает чуждый личности принцип, делает общество — правовым единством. Если бы дело сводилось к историческому временному оправданию государственности, — нельзя было бы против этого ничего иметь. Но тогда в идеале должен был бы быть указан иной принцип. По существу своему право, закон вовсе не есть нечто временное. В основе его лежит какая-то вечная идея, как и в основе добра. Она-то и враждебна идее личности в том смысле, как ее понимает христианство, т.е. в. истинном смысле этого слова. Конечно, тот, кто утверждает, что идея свободной личности враждебна законническому, ветхозаветному идеалу права, не должен обязательно отрицать всякое право. Но эта точка зрения отвергает последний идеал права, абсолютное право. Если бы социалисты, как это делают некоторые из анархистов, попытались вместо скрепы

178

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

правовой выдвинуть скрепу этическую, то, — как верно указывал на это докладчик, — они совершили бы другую столь же громадную ошибку: этическое начало не может быть самостоятельной скрепой общественности. Этика — только частность, промежуточная ступень в процессе сообщения человечеству свыше полной истины, но она ни в каком случае не является последним основанием, на которое могло бы опереться общество. Должно быть утверждено иное, более самостоятельное скрепляющее начало, которое включалось бы, как необходимый момент, в самое идею личности. В чем же этот момент? Ответ уже был дан в христианстве. Идея церкви и есть та идея, которая может быть поставлена здесь смело на место идеи государства. Тот принцип общения, который утверждается в Царстве Божием, а следовательно, и в церкви, несомненно, внутренне связан с идеей личности, как свободного существа. Общение в Царстве Божием абсолютно свободно, оно не знает никаких прав и никаких норм. Для торжества права необходима психическая предпосылка: наличность правосознания. Последнее же складывается естественно, будучи трансформацией природного чувства родового, племенного, национального единства. Церковное общение для своей реализации должно иметь также особую психологическую предпосылку, по меньшей мере, равносильную «правосознанию». Такое новое родство, новое отечество, новая связь, дается только учением в мистерии. От Нового Адама идет новое поколение людей, новый Израиль, как называет себя церковь. Такая цель, несомненно, может осуществляться только во всей истории церкви, а не в самом моменте возникновения церкви. Я не буду останавливаться на той мысли, которую развивал А<нтон> В<ладимирович>, почему вся эсхатология церкви должна была обратиться в церковный аскетизм. Аскетические тенденции церкви заставляли ее внутренне чуждаться житейских мирских дел, предоставлять организацию человечества на земле — мирскому государству. Но аскетизм церкви не остался бесплодным и для земли. Он создал в земном человечестве подлинное сознание личности. Теперь, исходя из этого сознания, оно может ставить перед собою новые задачи, но, конечно, решать их нельзя иначе, как при свете все той же правды Царства

179

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

Божия. Так, по моему разумению, раскрывается вопрос о религиозных судьбах человеческого общества. Вопреки докладчику, который формулировал самый вопрос, как проблему религии и государства, важнее было бы выяснить взаимоотношение церкви и государства. Докладчик же, с одной стороны, просто обедняет самое христианство, мысля его в образе протестантизма, а с другой стороны, социальная проблема не то что игнорируется им, но разрешается вся в плоскости права. Он не обмолвился ни словом, что самый вопрос о праве есть частность более широкого вопроса социального. Д.В. Кузьмин-Караваев.

Мне бы хотелось продолжить основную мысль, которую развивал нам сейчас А<нтон> В<ладимирович>, и вместе с тем отметить и некоторые противоречия. Мы отлично знаем, что государство не может обойтись без религиозной санкции. О необходимости церкви для государства говорить не приходится. Но вопрос в том, нужно ли государство религии. И даже скажу прямо: вправе ли церковь давать эту санкцию государству, освящать его действия своим авторитетом. А<нтон> В<ла-димирович> решал вопрос двояко. Практически он говорил, что это не важно. Действительно, от отделения церкви от государства во Франции менее всего пострадала церковь. А<нтон> В<ладимирович> напоминал нам о том, что и в истории русской церкви были минуты, когда церковь готова была сказать: «Ныне отпущаеши»...⁹³ Но в конечном идеале, говорил нам А<нтон> В<ладимирович>, государство будет поглощено церковью. При этом нельзя отрицать, что к деланию государственному есть некоторая тяга и у церкви. А<нтон> В<ладимирович> пошел дальше и сказал, что от этого дела, заботы и попечения церковь не вправе отрекаться. И вот я постараюсь разобраться в этом как будто небольшом, но в действительности очень значительном противоречии. А<нтон> В<ладимирович> превосходно охарактеризовал историю государственного бытия, как преобразование космоса, но мне представляется неверным утверждение А<нтона> В<ладимировича>, что дело преобразования космоса может быть совершено только христианством. А<нтон> В<ладимирович> говорил, что в данном случае преображение есть преобра-

180

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

жение всей плоти. Действительно, глубокая любовь к плоти должна диктовать ее полное преображение. Но часть этого преображения есть несомненно дело государственности. Есть нечто законное в росте человечества. Подойдем к вопросу с эсхатологической точки зрения. В конечном результате человеческой истории мы найдем два параллельных процесса: первый процесс христианского самовоспитания, делания самого себя, которому нас учит церковь. Это процесс есть процесс личной воли. Грешить или не грешить, быть или не быть спасенным — есть дело личной воли, лежащей в основе христианства. Процесс же приспособления не зависит от личной воли. Я могу быть или не быть христианином, но не могу не быть русским, что бы я ни говорил о своем космополитизме. Мою душу можно судить, как таковую, но мое государственное делание должно рассматриваться, как часть некоего слагаемого. С этой точки зрения есть наше личное дело сретение Господне и есть другое господнее дело, где Господь готовит нам жилище будущего. Если, с одной стороны, церковь нужна мне, рабу Божию, то она нужна и гражданину, для участия в государственном бытии, участия все равно на 3/4 безвольного. Ведь не мы правим историей — история правит нами, — сегодняшние и завтрашние события подтверждают это. Почему же нам больно, когда эти два понятия расходятся? Где посредствующая связь между ними? Отчего нам не все равно, будет ли наше государство православным или не православным? Посредствующей связью мне представляется народ. А в применении к народу мы прилагаем такой основной признак, как православие. Я сейчас не буду разбирать дело методологически, но может оказаться, что понятие «православное государство» — такая же нелепость, как православная геология или физиология. Понятие же «православный народ» есть нечто живое.

Эта необходимая народная связь важна еще тем, что здесь мы приближаемся к решению вопроса о соотношении церкви и государства. Этот вопрос решается, я бы сказал, мудро: государство не обращается к нам в своих требованиях ни именем закона, как обращалось бы государство атеистическое, ни именем Бога, как хотелось бы тем, кто стремится насытить государство религиознос-

181

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

тью. Современное государство обращается к нам именем Государя, а понятие Государя неразрывно связано с понятием народа. Церковь не ставит Государя, а только санкционирует его власть. И вот, я думаю, что теоретически и практически надо беречь эту связь между церковью и государством. Я подчеркиваю — между церковью и государством, но не государством и церковью. Ибо в государстве современном есть много неправильного и болезненного. Но по отношению к церкви государству надо беречь и подчеркивать то наличное, что есть. Е.П. Иванов.

Нельзя прийти ни к каким выводам, если мы не выясним, чтим ли мы Истинного Бога или идолов. Идолом же может стать и государство, и народ, и социализм. Если мы сделаем идолами эти мирские правды, они превратятся в неправды. Судьба каждой правды мира зависит от того, куда обращена она лицом, — к Слову Истины или от него. Обращенная к Слову Истины, каждая правда, не принимая себя за истину, в истине принимает и другие, даже враждебные ей правды, идя к исполнению всяческой правды в истине. Но примирение правды должно произойти не по-мирски, не в компромиссе мирском, но в самом Слове Истины, пришедшем в мир свыше, от Отца миров рожденном. Это Слово Истины — Иисус Христос.

Ф.К. Греков⁹⁴.

Я думаю, что вопросы, здесь поднятые, не будут разрешены, пока мы не дадим точных определений понятиям религии и государства. Эта задача, по-моему, и должна стать во главу угла для Религиозно-философского общества.

Д.М. Койген.

Я должен вернуться к задаче прошлого собрания, к чисто научной задаче, которую я себе поставил. Моя тема была очень проста. Я говорил не о том, каковы должны быть отношения государства и религии, а о том, как они фактически сложились.

Я выяснил прошлый раз, что, покуда не было понятия божества, не было и политической жизни, т.е. не было общеобязующего для всех начала, не было длительного общения между людьми, которое мы называем политическим. А.В. Карташев сузил проблему. Я говорил о

182

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

религии вообще и о государственной власти вообще. А он говорил о религии христианской и о христианстве, как оно воплотилось в церкви и только в церкви. Но проблема, поставленная А<нтоном> В<ладимировичем>, сама по себе чрезвычайно интересна. Я бы хотел передать несколько мыслей, которые были навеяны речью А<нто-на> В<ладимировича>. Мне показалось странным, что от церкви требуют, чтобы она выполняла задачи государства. Когда возникла церковь? Ведь у греков не было церкви в том смысле, как мы ее понимаем сейчас. Она возникла в Вавилоне, в чисто иудейской среде после разрушения государства. Ставила она себе трансцендентные задачи. Трансцендентизм церкви постепенно углублялся. Устремления церкви и государства поэтому оказалось совершенно противоположными. В государстве — сверхличное бытие в миропорядке человеческом; в церкви — личное бытие в миропорядке сверхчеловеческом. Действительно, как бы социальные проблемы ни были разрешены, если бы мы представили себе, что совершенно не будет никаких антагонизмов между людьми, что установится полное согласие, в мире социальном водворятся свобода и справедливость в отношениях, то и тогда у церкви будут свои особые задачи, если хотите, метафизические, метафизико-педагогические. Правда, они не решаются только при помощи разума, а решаются скорее волей при помощи экстаза, интуиции, проникновения. Этот вопрос чисто автономный, внутренний, духовный. Но при чем тут власть? А государство — это организация власти. Что касается социального вопроса, то опять-таки мой ответ очень ясен. В пределах церкви этот вопрос решаться не может. А если бы он решался, тогда вообще должны были бы прекратиться всякие свободные отношения между людьми. По существу мне нечего больше сказать. Я не вижу возражений, которые разрушали бы концепцию моего доклада. Повторяю: церковь и государство по стремлениям своим принципиально противоположны друг другу. А.В. Карташев.

Наши прения были несколько своеобразны. Мы разрабатывали не мысли докладчика, а говорили каждый свое по выдвинутому им вопросу. Вышел как бы ряд не спорящих докладов на одну и ту же тему. Таким об-

183

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

разом, общей неудачи разработки этой темы я не вижу. Неполнота, свойственная устной речи, была причиной обычных недоразумений. Вправе пожаловаться на них и докладчик. Могу пожаловаться и я. Например, Д.В. Кузьмин-Караваев, как бы продолжая мою концепцию, закончил ее для меня весьма неожиданным выводом. Получилось то сужение темы, о котором мы можем одинаково с докладчиком пожалеть. Из этого недоразумения я ясно вижу, как многого я не развил в своей речи. Во-первых, не развил самого понятия церкви в его полноте, которое бы объяснило, почему именно при помощи его решается данная проблема. Одна ссылка на идею церкви, как показала речь Д.В. Кузьмина-Караваева, по неразработанности этой идеи, будит ассоциации о вопросах очень практического свойства, о простой наличной данности. Между тем, когда я выдвигал проблему церкви, я мыслил эту идею в ее движении, в ее нераскрывшейся полноте. И я говорил, между прочим, что христианство движется, растет в истории. Я не придавал этому отрицательного смысла, как те, которые видят в этом самопротиворечии извращение. Внешне наблюдаемые изменения не отразились на внутреннем, органическом единстве церковного самосознания. Единство самосознания по отношению к церкви не метафора, а точный факт, который совершенно неприемлем для современного агностического философского сознания. Для философа, отказавшегося знать что-либо о сущностях вещей, конечно, не может быть разговора и о церкви, как о живой сущности. Наша речь может быть понятна только метафизикам или людям живой религии, поставившим свой религиозный опыт выше мертвой гносеологии. Итак, церковь — это органическое существо, мистически реальное. Оно проявляет свою жизнь в истории, подпадая несовершенствам и уродливостям последней, но через все это совершая план искупления и спасения мира. Как существо живое, церковь движется и растет, восходя во времени от образа к образу и от силы в силу. Те из верующих в церковь, из ортодоксов, которые видят в ней одно лишь застывшее единство самосознания, умаляют органическую жизненность церкви, способность ее к возрастанию, к достижению «меры возраста исполнения Христова»⁹⁵, как говорит о церкви ее

184

ПРЕНИЯ

Д.М. Койген. Государство и религия

тайновидец Павел. Те, которые ставят над развитием церкви точку, умаляют творческую энергию Духа Бо-жия, оживляющего церковь и дающего ей дух пророчества, тот дух, который всегда двигал и преображал религию, переводил ее из Завета в Завет, не разрушая и не отрицая в Завете Новом Завет Ветхий. Вот о какой церкви, о церкви живой, о церкви наших упований я говорил, а не о тех ее археологических окаменелостях, к которым приковывается сознание многих, в том числе и Д.В. Кузьмина-Караваева. Благолепные формы древности церковной, их старческий покой не следует тревожить никакими новыми, несвойственными им задачами. Новое вино непрерывно растущих запросов жизни и религиозного сознания нельзя вливать в старые мехи⁹⁶ ни одного из существующих законченных вероисповеданий христианства. Ни одно из них не в состоянии решить задачи, ему непосильной, ибо каждое есть только частичное воплощение неисчерпаемой глубины живого духа и живого существа церкви. Каждое стареет, изнемогает, иссякает. Дух германизма, латинизма, эллинизма, славянства — все это временные воплотители частных задач вселенской неумирающей церкви. Разнообразны возрасты вероисповеданий и различно их внутреннее богатство: одно старо, другое молодо, одно дало нечто, другое — уже все, но нет предела возможностям и исполнениям для питающего их источника, для самой таинственной Церкви. Это только смешное ослепление историков, когда европейская Реформация рассматривается, как последнее, великое проявление христианства. Наоборот, для тех исторических, социальных задач, пред которыми сейчас стоить церковь, Реформация не дает ровно ничего, скорее — отнимает. Эти задачи может выполнить только новое раскрытие сил церкви, неизмеримо превосходящее по качеству все дело реформами.

В предчувствии этого выявления новых творческих сил церкви нельзя связывать себя и порабощать стареющей и истлевающей оболочки законченных исповеданий. Но нельзя и разрывать с ними и с историей абсолютно анархически, ибо в истории воплощается только единая вселенская церковь, одно мистическое, реальное существо. Других нет. Как бы ни были новы времена, лю-

185

12.1VI.1915

Д.М. Койген. Государство и религия

ди, пророки, творчество на основе церкви может быть только религиозно связанным с прошлым, ибо возможность его заложена только в едином месте во всем мире. Ни откуда из другого места, ни с какого другого жертвенника огонь церковный зажжен быть не может. Выдвигая церковь, возвышающуюся над всеми данными вероисповеданиями, напоминаем и твердо стоим на том, что речь идет о единой, неделимой вселенской Церкви, как едино Ее таинственное тело, принадлежащее Единой и Той же вовеки Главе.

РЕЛИГИ03Н0-9ИЛ0С09СК0Е ОБЩЕСТВО В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ (ПЕТР0ГРАДЕ)

История в материалах и документах

СЕ30Н

1915/16

ЗАСЕДАНИЕ 11 0КТЯБРЯ 1915 г.

Прения по докладу К.М. Аггеева «Ближайшие судьбы Русской Церкви. По поводу записки думского духовенства»

Председатель.

Объявляю заседание открытым. Предметом сегодняшнего доклада будет вопрос о реформе Русской Церкви. Вопрос на первый взгляд чисто политический, ибо ведь, конечно, для того, чтобы урегулировать Русскую Церковь, надо прежде всего неизбежно и абсолютно выяснить, изменить и урегулировать ее отношения с государством и властью. Без этого никакое движение невозможно, никакая реформа фактически недопустима. Посему и по отношению к Религиозно-философскому обществу стоит обычный вопрос, зачем мы занимаемся таким практическим, повседневным, политическим делом. И повторно мы должны объясниться, что 1) в русской обстановке мы не стыдимся пускаться в решение таких злободневных, кажется, очень позитивных вопросов, ибо быть небесными философами в нашей обстановке иногда мыслимо только или кабинетным мертвецам, или людям с атрофированными моральными чувствами. Ни теми, ни другими быть не хотим, стараемся не быть и потому и впредь можем натыкаться иногда и не избегать обсуждения и решения таких грубых, реальных вопросов, но, разумеется, решение их для нас не есть самоцель. Наше стремление не заключается в делании практической политики дня. К этим же вопросам мы прикасаемся потому, что с них «камни вопиют» временами. Но мы постараемся согласно с главной целью углублять их мета-

189

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

физический смысл, вскрывать философский корень и влиять на изменение мировоззрения нашего общества, влиять на духовные его основы, ибо это мировоззрение, как целое, большей частью тесно соединено с вопросами общественными. Поэтому получается воздействие на это мировоззрение и, стараясь видоизменить его духовную основу, отправляются от этих вопросов. Например, в прошлом году как могли бы мы обойти во имя чистой религиозно-философской проблемы такой потрясающий факт, как война? В той же линии нам рисуется и вопрос о русской национальной церкви. Это часть вопроса русской государственности, русского национального идеала, часть вопроса религиозного, русского, в частности, мирового вообще. Таким образом, мы, выдвигая этот вопрос, имеем в виду не специально только его практическое разрешение, которое в чистом виде мы предоставляем практическим политикам, как и во всяких других проблемах, которых мы касаемся. Но мы ставим его лишь для того, чтобы докопаться до его основных метафизических, скажу религиозно-метафизических, даже догматических основ. Это наша цель, но в процессе обсуждения, мы имеем в виду вообще его прихождение и углубление постепенно к этому идеалу. Таким образом может быть мотивирована постановка этого практического и политического вопроса у нас, но, разумеется, это только мотивировка самой постановки. Каковы подходы к этому вопросу, как мы его желаем поставить, это вскроется в изложении мысли доклада и в последующих прениях. Слово принадлежит докладчику. Докладчик.

Я хочу доклад свой предварить несколькими вступительными словами. Я не могу скрыть того, что я чувствую себя плохо именно потому, что взялся за данную тему. Не та беда, что, может быть, аудитория не совсем благосклонно смотрит на этот род вопросов, а беда та, что мне в докладе придется касаться многих болезненных язв нашей церкви. Я не могу отрешиться от мысли, что я священник, что церковь для меня не есть что-то внешнее, не могу присоединиться к словам, только что выслушанным, что дело строения церкви... (Не слышно.)... Я нахожусь в церкви, с нею неразрывно связан, так что будущее строение церкви есть моя область. Находясь в церкви, бу-

190

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

дучи членом ее, я должен буду говорить о многих недостатках церкви. Я знаю, меня будут винить в том, что называется хамством, что я обнажаю язвы, но я всегда проходил мимо этого. Как ни тяжело слышать подобного рода обвинения, но я считаю их вполне безосновательными, и сейчас мне хотелось бы предварить, что я знаю, что эти обвинения будут, но не считаю их настолько серьезными, чтобы они могли предубедить меня и не дать мне возможности выступить с этим докладом.

«Мы переживаем время церковного развала...» (Читает доклад.)... Начинается записка⁹⁷ с констатирования того, что наша церковная жизнь идет ненормально. Высказывается в то же время вера в то, что это дело не безнадежно. Как на первую меру для оживления церковной жизни, указывается на необходимость образованного духовенства, хороших делателей на Ниве Божией. Говоря об образованном духовенстве, высказывается соображение, определенно отрицательный взгляд на то, что носит название пастырского... Этот вопрос, очевидно, побудил и ко второму вопросу, к оценке состояния наших духовных учебных заведений. Здесь высказывается указание на то, что наше дело учебных заведений если и нуждается в реформе, то не в направлении уменьшения их образовательного курса, общего и богословского, к чему была тенденция последние годы, а увеличения его. Высказывается мысль, что духовные академии должны быть свободно открыты для воспитанников семинарий, чтобы кандидаты во священство были лицами с высшим образованием. В оценке духовных учебных заведений высказывается мысль о том ненормальном положении, которое занимают в них в качестве высшей администрации монашества, лица без должной подготовки, опыта, без достаточного выбора. Они-то и погубили нашу духовную школу, главным образом воспитательную ее сторону. Они губят и наш епископат. Выдвинутые с головокружительной быстротой на самые высшие, чисто церковные должности в качестве ректоров семинарий эти будущие кандидаты епископата проходят дурную школу в смысле подготовки к этому высокому служению. Дальше идут указания на отношения между епископатом и духовенством, чрезвычайно ненормальные. Епископ, это тот господин, к которому духовенство может питать только один страх.

191

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

Права духовенства ничем не ограничены. Епископ полный хозяин над судьбой вверенного ему духовенства. Как на конкретные факты указывается на то, как часто епископы переводят с места на место десятки священников и этим без сожаления разоряют их. Указывается, что в уставе нашей духовной консистории есть пункты, которыми узаконяется это бесконтрольное распоряжение судьбами духовенства со стороны епископа. Ненормальность отношений епископата и духовенства выражается и в том, что епископ не позволяет вести организованную жизнь нашему приходскому духовенству. Всякие собрания духовенства, особенно если они выходят за пределы обсуждения профессиональных нужд и ставят вопросы, в прямом смысле религиозные или церковные, — возбуждают неудовольствие епископата и епископы прикрывают эти собрания. Здесь требуется полное право организованной жизни духовенства и высказывается попутно такое мнение, такие слова, за которые можно простить все недочеты записки авторам ее: «пасторское дело живое и рабами оно осуществляться в жизни не может». Дальше записка переходит к нуждам, которые достаточно известны даже и данной аудитории, так часто об них говорится в периодической прессе, т.е. о необходимости реформы прихода, о необходимости поставить полнее цер-ковно-приходские школы, развить приходскую благотворительность. затем в конце, может быть, потому, что вопрос этот является как бы выражением или источником реформы, указывается на необходимость созыва поместного Собора. Это вопрос, который известен нашей аудитории, потому что о нем часто говорили. Но в записке указывается очень важная мысль при этом вопросе, именно указывается на то, что жизнь наша в настоящее время не может регулироваться каноническими нормами. Вопрос о том, что такое канон и какой он имеет авторитет в церкви, вопрос сложный. Может быть, при дальнейшем обсуждении я его коснусь. Думское духовенство не разрешает этого вопроса или — и решает его, и не решает. Оно как будто признает канонические нормы обязательными и склоняется к той тенденции, которая царит в официальной церкви, о догматическом авторитете канона, не говорит, что жизнь настолько ушла вперед, что подчиниться канону уже не может, и что са-

192

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

ми каноны нуждаются в пересмотре, а может быть, и в отмене. Вот вопрос чрезвычайной важности, который может быть разрешен только поместным Собором. Конечно, нельзя понимать эти слова записки в том смысле, что это есть единственный вопрос, подлежащий компетенции поместного Собора. Ему подлежат и все другие вопросы. Но важно, что в записке указывается это. Затем идет ряд частных нужд: об участии духовенства в земских собраниях, о материальном обеспечении его, вопрос о ненормальной постановке у нас миссионерского дела. К этому сводится все главнейшие соображения записки.

«Записка думского духовенства...» (Читает дальше доклад.)...

Я далек от мысли стать на точку зрения закона 1905 г. об отделении церкви от государства⁹⁸, как во Франции, далек потому, что в этом законе не было отделения церкви от государства, а было навыворот гонение церкви. Основные пункты этого закона представляют гонение церкви, стеснение ее развития. Есть другой термин: не отделение церкви от государства, а автономия, но по подобию автономии культурных учреждений. Как можно это осуществить? Я не считаю этого вопроса неразрешимым. Русская жизнь представляет для этого некоторые данные. У нас есть церковь со всей видимой стороной церкви. Я разумею жизнь того же старообрядчества. Благорасположением государства оно не пользуется, но живет, однако. В основах старообрядческих, мне кажется, не найдем ли мы указания на то, в какие отношения должно стать государство и церковь. Одно для меня несомненно: то отношение, которое было до сих пор, то подчинение, в котором находится церковь, в настоящее время есть, безусловно, неправда, и пока оно не будет отменено, церковь не может возродиться. Председатель.

Сейчас сделаем перерыв, но небольшой, так минут 10, во время которого желающие принять участие в прениях благоволят сделать об этом заявления.

Перерыв.

Заседание возобновляется. М.И. Туган-Барановский.

Доклад К<онстантина> М<арковича> меня очень заинтересовал. И по существу я не имею ничего возра-

193

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

зить против той связи, о которой он указал, и, мне кажется, совершенно правильно, что она существует между самодержавием и православием. Но заключение доклада, которое должно было представлять особый интерес, кажется мне недостаточно ясным. Докладчик указал, что его не удовлетворяет то решение церковного вопроса, которое было дано во Франции: отделение церкви от государства. Я готов здесь согласиться с К<онстантином> М<арковичем>, что во Франции имелось в виду гонение церкви. Мотивы, которые побудили французское правительство прийти к этому решению, исходили из враждебности к той исторически сложившейся церкви, которая во Франции являлась тормозом социального прогресса. К<онстантин> М<аркович> ищет другое решение и говорит, что ему рисуется будущее отношение русской церкви и государства по типу автономии, а не отделения. Тут действительно есть неясность. У нас есть автономия университетов, но этот термин юридически очень неудачен, так как университет не может быть автономным в государстве. Если К<онстантин> М<аркович> так понимал автономию, то это сравнение неудачно. Наша высшая школа есть государственное учреждение. Государство ее поощряет, содержит. Поэтому, с моей точки зрения, мы не должны мыслить будущее русской церкви, как находящейся в зависимости от государства, так, как зависит от него высшая школа. Это должно быть нечто иное. Мне хотелось бы, чтобы докладчик впоследствии разъяснил этот самый интересный вопрос доклада. Здесь полная неясность. Надо выбрать или — или. Либо отделение церкви от государства... но я обращаю внимание на то, что оно не может диктоваться теми мотивами, которыми оно было вызвано во Франции. Можно при полном уважении к религии сказать, что должна быть полная независимость церкви от государства. Но если это будет какое-то патронатство, как полагает докладчик, то положение останется по существу тем же. Мне кажется, что церковь тогда получит полную свободу и некоторое развитие, когда она останется в некотором отношении в том положении, в каком находится старообрядческая церковь. Но старообрядческая церковь подвергается гонениям со стороны правительственной власти. Этого не должно быть, но должна быть полная свобода и отсутст-

194

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

вие какого-нибудь поощрения. Поощрение со стороны государства очень опасно. Желательно было бы этого избежать. Я просил бы докладчика разъяснить мне те сомнения и недоразумения, которые возникли у меня. Л.М. <Добронравов>⁹⁹.

Когда Саблер вышел в отставку¹⁰⁰, начались слухи о том, что думское духовенство составляет записку, чтобы представить ее Самарину¹⁰¹. Слушая все это, хотелось ожидать от записки чего-то нового, когда забывалось, что авторы записки этой наши члены Государственной Думы, которые суть члены Думы не милостью народа, а того же Саблера. Вначале мы читали: «Ваше назначение... (Читает.)... обратиться к Вам». Значит, уход Саб-лера немного как бы развязал языки членов Государственной Думы из духовенства, и они подают свою пресловутую записку, которая здесь разбирается. И сразу эти члены Думы признают охлаждение духа религиозного, сознаются, что «авторитет духовных пастырей падает все больше и больше», что говорится в дальнейших строках. Выяснять причины этого очень трудно, так как они очень сложны. Но мы не можем не отметить того, кто виноват в падении авторитета пастырей, виноваты, так как связали свою судьбу служения не с Богом, а с Мамоной. Ибо с 1905 г. часто можно было видеть в церкви во время Божественной Литургии священника или епископа, которые в облачении, с крестом в руках произносили речи не любви и мира, а ненависти, как это делали Антоний... или Серафим Тверской¹⁰². Они говорили, что как в древности были фарисеи и саддукеи, так и теперь есть проклятые социал-демократы, кадеты, революционеры и т.д. Далее авторы записки перечисляют, что надо сделать для того, чтобы немного исправить эту церковную ненормальность. То, о чем они говорят, не важно, а главное Собор. Но о нем сказано немного. И тот канонический строй, на котором должна быть построена церковь, не выяснено, как думское духовенство относится к нему. Если бы оно выяснило этот вопрос, то были бы яснее те места записки, где говорится о монашестве, ибо занятие монахами епископских мест со строго канонической точки зрения недопустимо. Далее они говорят о реформе духовных семинарий и замечают, что надо внести живой дух в них и религиозное оду-

195

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

шевление. Как они будут вносить этот дух, неизвестно. Можно проводить какую бы то ни было реформу, но если ее будут проводить те лица, которые стоят сейчас у власти, то из этого ничего не получится. Мне хорошо известно это, так как я окончил семинарию, и это является последствием того, что семинария превращается в такое учреждение, которое подготовляет нечто среднее между церковным приходом и полицейским участком, то же и академия. Напрасно авторы записки ссылаются на то, что академия имеет недостаточное количество студентов, которые не покрывают всех потребностей в них. Дело в том, что из 30-40 человек, окончивших академию, часть разбредается в разные стороны: идут в акциз, в министерство путей сообщения и т.д., т.е. на службу, не имеющую ничего общего с церковью. Что касается доступа семинаристов в академии, то это совершенно верно. Путем строгой фильтрации в академии создавалась замкнутая каста. О том, как поставлена учебная часть в семинарии, совершенно верно, но это будет продолжаться до тех пор, пока во главе семинарий стоят карьеристы монахи, которые не только мало опытны в педагогическом деле, но, наоборот, скажу определеннее, которые развращают духовные семинарии. Так, молодой монах 26 лет был сразу назначен инспектором одной семинарии, где спаивал воспитанников. Когда же воспитанники стали жаловаться своему архиерею, то архиерей попросил замять это дело и его в виде наказания перевели ректором в другую семинарию, где, очевидно, продолжает ту же свою деятельность. Думское духовенство, говоря о монахах, все время извиняется, чтобы его не заподозрили в том, что оно проводит какие-то антимонашеские тенденции. Оно говорит: «собрание думского духовенства...» (Читает.) Жалко, что такие интересные факты остались в недрах кулуарных разговоров думского духовенства и что о них совершенно не говорилось с думской кафедры. Это оптимистическое замечание, что законодательным путем установлено... (Читает.) Когда Саблер просил у Государственной Думы субсидию для увеличения содержания преподавателей духовных школ, комиссия бюджетная ему отказала, и надобны были усилия некоторых лиц, которые склоняли Алексеенко¹⁰³ к выдаче субсидии, говоря, что пре-

196

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

подаватели неповинны в порядках Саблера. Саблеру поставили вопрос так, что, если думское пожелание он проведет, субсидия будет дана. Пожелание это состояло в том, чтобы инспекторами и смотрителями не назначали монахов, не прослуживших 10 лет на службе. Саблер обещал, что этого не будет, а монахов молодых стали назначать «исполняющими обязанности» и таким образом обошли закон. «Вред для духовной школы... (Читает.)... в деле управления». Я признаю, что это громадный вред назначать малоопытных монахов на такие высшие должности, как ректоры семинарий, но еще более существенный вред приносит связывание духовных учебных заведений с определенной партийной деятельностью правой окраски, особенно в духовных академиях. Всем известны факты ухода Андреева, Карташева¹⁰⁴ и т.д. Это политиканство сильно губит школу, о чем авторы записки не упомянули. Мне среди духовенства часто в разговорах приходилось слышать жалобы, особенно на монахов, у которых круг целей и стремлений ограничен и они стремятся к орденам, наградам, звездам. Это верно, справедливо и принижает служителей церкви. Но почему-то члены Думы ничего об этом не упомянули. Было бы великим благом для академии и церкви, если бы была прекращена практика... на скамье академической и был бы установлен минимальный возраст для принимающих монашество. Надо поставить вопрос о том, чтобы и дальше регулировать существование монашества. Каким образом монашество, вопреки точным каноническим постановлениям, продолжает править церковью, когда оно не имеет на это никакого права? «С душевной... (Читает.)... в уважении к епископскому сану». Нет, не в уважении, а в рабстве, в задавленности. Я не понимаю, почему «после долгих колебаний»... Очевидно, они спокойно вотировали саблеровский бюджет, не возражая ни слова, а когда он отошел от власти, у них развязались языки и они... Председатель.

Л<еонид> М<ихайлович>, может быть, Вы благоволите возразить вначале на общие основы записки, а о частностях потом, по мере сконцентрирования около них внимания? Может быть, об общих основах скажете по примеру докладчика?

197

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

Л.М. <Добронравов>.

Мне лично очень любопытно было бы узнать, в какой форме К<онстантин> М<аркович> представляет себе дальше существование нашей церкви. Церковь должна быть совершенно отделена от государства по разности их задач и содержания, потому что церковь имеет цели вечные, а не временные, житейские. Интересно, как ставит К<онстантин> М<аркович> будущее церкви? Об общих основах я уклонюсь говорить, а только о тех частных, о которых я хотел сказать.

Председатель.

Краткое слово берет М.И. Туган-Барановский.

М.И. Туган-Барановский.

Я, собственно, еще не окончил. Я бы предложил вопрос для дальнейших прений. Следовало бы сказать относительно общего характера доклада. Доклад коснулся очень важного вопроса, но как будто он в докладе был недостаточно отмечен. Положение для многих русских людей является очень трагичным, потому что православная церковь, как она есть, для многих совершенно неприемлема в силу того, что она, как правильно указал докладчик, находится не только в тесной связи с государством, но и в подчинении у государства. Между тем православная религия, с моей личной точки зрения, очень привлекательная для русского интеллигента. Если выбирать между различными мировыми церквами христианскими, католической, протестантской и православной, то многими своими чертами оказывается наиболее привлекательной православная церковь. Если у русского интеллигента есть широкие религиозные интересы, то они непременно предполагают известную организованную форму их выражения, церковь, но при этом русский интеллигент находится в безвыходном положении и не может примкнуть ни к какой церкви, так как другие церкви, католическая и протестантская, они многими чертами для него неприемлемы, а к православной не может примкнуть потому, что она слишком мало церковь. Это вопрос огромной важности не только с точки зрения узкоцерковной, но и с точки зрения религиозного переживания русской интеллигенции и всего русского народа. Как достигнуть того, чтобы русская интеллигенция могла получить какую-нибудь возможность правильной

198

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

организации и упорядочения религиозной жизни. На это ответа нет, а вместе с тем это явление отмечается в записке думского духовенства и оно приписывается крайней слабости православного духовенства. Эта слабость в том, что оно старается подкрепить себя подпорками государства. Единственное средство усилить православную церковь и дать возможной русской интеллигенции быть религиозной — это радикальным образом порвать связь между русским государством и православной церковью. Всякая половинчатость была бы неправильна. Я хотел бы, чтобы докладчик это разъяснил. Очевидно, он полагал, что связь между церковью и государством губительная для ее религиозного смысла.

Председатель.

Слово принадлежит члену Государственной Думы о. Смирнову, одному из подписавших записку.

о. Смирнов.

Я затрудняюсь выступать со своею речью ввиду обстоятельства, что здесь хотели бы поставить вопрос на чисто идеологическую точку зрения, а у нас в записке думского духовенства дело идет о практических вопросах. А между тем настоящему собранию желательно было бы взглянуть в корень вещей и решить вопросы чисто принципиального характера. Но дело в том, что записка думского духовенства представляет собою в сущности нечто до такой степени сложное и разнообразное, что выделить из нее что-нибудь определенное, принципиальное и сосредоточить только на этом внимание было бы очень затруднительно. Я с чрезвычайным удовольствием выслушал речь глубоко содержательную о. К<он-стантина> М<арковича>. Я никак не ожидал, что он так отнесется к записке. Он меня предупредил, что будет все же в некоторых пунктах относиться к ней отрицательно. Но его отрицательное отношение было в значительной мере положительным, скорее положительным. Речь Л<еонида> М<ихайловича> была в этом отношении гораздо более отрицательной. Он начал критиковать записку по пунктам и во всех пунктах находил или недомолвки, или неискренность, или некоторое рабское отношение к власти. Я бы хотел прежде всего выяснить вопрос относительно того, что преследовало думское духовенство, когда составляло записку, чтобы не было здесь ника-

199

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

ких кривотолкований. Самый процесс составления ее... Имейте в виду, что эта записка не составлялась одним лицом, а что это было лицо коллективное. Прежде, чем эта записка была составлена, думское духовенство сделало несколько собраний и там были выяснены те мысли, которые вошли в содержание этой записки. Само собою понятно, что внешнее изложение принадлежало одному лицу. Я откровенно сознаюсь, что работал, излагая эту записку, но во всяком случае здесь было выражено то, что прошло через собрания и что было принято и одобрено на этих собраниях. Господа, критиковать очень легко, как сказал К<онстантин> М<аркович>. Если бы меня заставили критиковать эту записку, которую я сам составлял, я бы разнес ее в пух и прах. Это бесспорно. Но надо именно понять, как записка составлялась. Ведь вопросы, которые поднимаются в записке, вопросы не только принципиального характера, но и вопросы политического и практического характера. Стало быть, здесь политические убеждения лиц, которые участвовали в составлении этой записки, имеют самое существенное значение. А между прочим, в составлении этой докладной записки участвовали священники, начиная с прогрессистов и кончая самыми крайними правыми. Если бы такие разнообразные элементы заставили бы в собрании спеться, то, я думаю, из этого ничего не вышло бы. Поэтому в этой записке никаких принципиальных обоснований не дается, а только высказывается боль души, констатируется наличие тех язв, которые действительно существуют в церковной жизни. В этом случае, конечно, господа, будет понятно, почему отброшено все глубоко принципиальное. К<онстантин> М<аркович> начал обосновывать, откуда все эти недостатки церковной жизни, чем их можно объяснить. Он, может быть, справедливо сказал, что это объясняется развитием в нашей православной церкви принципа самодержавия. Если бы вы задумали обосновывать свои положения указанием на этот принцип, разве было бы достигнуто соглашение? Задача записки была вовсе не в том, чтобы установить какие-нибудь положения, а только в том, чтобы заявить голос не только думского духовенства, а и голос всей России, потому что за каждым священником из числа думского духовенства стояла целая епархия. Прежде, чем дать свою подпись,

200

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

каждый имел в виду, «что скажут на это собратья, которые меня послали, представителем взглядов которых я являюсь?» Поэтому эта записка имеет значение не по глубине своего содержания, а только как факт выступления думского духовенства, являющегося представителем всего русского духовенства, с изложением своих взглядов на положение церковной жизни. Само собою разумеется, что эти мысли, которые высказываются здесь в записке думского духовенства, тысячу раз высказывались в литературе и в различных обществах и «Обществом церковного обновления»¹⁰⁵, и, может быть, в более глубокой форме, может быть, в более обдуманной, принципиальной форме. Но, господа, дело в том, что записка думского духовенства (я в данном случае исключаю себя, буду объективен, как будто я не участвовал) имеет то значение, что в данном случае избранники народные из духовенства выражают прямо и решительно свой голос. Если бы все эти тысячи людей, все эти общества выразили все это ясно, определенно и более глубоко, это не имело бы такого значения, как выступление этого думского духовенства. Вот Л<еонид> М<ихайлович>, между прочим, указывал и отчасти К<онстантин> М<аркович>, что наше думское духовенство в своей записке не осветило те ненормальности, которые существуют сейчас. Вместо того, чтобы обратиться к Святейшему Синоду или к истинным представителям церковной власти, оно обращается к обер-прокурору. Л<еонид> М<ихайлович> говорит, что в данном случае сказалась робость и боязнь перед властью. Но в результате, что оно могло бы сделать? Как иначе оно могло бы выразить свой голос? Тут было высказано: выступить в Государственной Думе. Я думаю, господа, что в Думе может выступать одно лицо. Правда, оно может заявить, что выступает от лица всего духовенства, но в результате это выступление никогда не имело бы даже 0,1 доли того значения, которое получила эта записка в настоящее время. Чем объясняется то, что на протяжении многих дней и даже месяцев эта записка не сходит со столбцов газет? Чем объяснить, что различные общества и общественные деятели, как вот здесь, обсуждают этот вопрос? Именно тем, что выступило духовенство. Этот факт выступления думского духовенства, как представителей целого сословия всей России, имеет су-

201

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

щественное значение. Относительно неполноты записки говорить, по моему мнению, едва ли возможно. Много можно наговорить относительно обрядоверия. Каждый скажет, что это одна из отрицательных сторон в церковной жизни. О свободе совести, что она фиктивна, — с этим тоже все согласятся. Но этих церковных вопросов так много, что напичкать их в этот доклад было бы затруднительно. Я хотел объяснить, почему записка получилась такой. Не будь она в газетах напечатана, не будь она предметом обсуждения в различных обществах, даже в Синоде, на нас, может быть, не обратили бы такого внимания, как обратили теперь. Что касается принципиальной стороны взглядов, которые высказаны К<онстан-тином> М<арковичем>, то я должен присоединиться к замечаниям, высказанным М.И. Туган-Барановским. Я не понимаю того проекта, который предлагается К<он-стантин> М<аркович>. Он говорит, что вопрос об отношении церкви к государству не может быть разрешен так, как он разрешен во Франции, потому что там отделение церкви от государства является результатом гонения государства на церковь. Но тут аналогия будущего строения церкви, которую он указал, со старообрядчеством нельзя понять. Именно это старообрядчество стояло в отношении государства в положении гонимого. Неужели именно К<онстантин> М<аркович> желает такой стороны, чтобы церковь, церковная христианская жизнь в России находилась в том положении, в котором находилось и находится до сих пор старообрядчество, в состоянии гонения. Это тот самый строй, который мы наблюдаем во Франции. Я бы тоже, присоединяясь к мнению М.И. Туган-Барановского, просил бы К<онстантина> М<арковича> сделать разъяснение в этом отношении. <Д.В.> Философов.

Наш уважаемый докладчик сказал, что записка — подлинное событие церковной жизни. А затем один из авторов этой записки А.В. Смирнов сказал, что в этой записке народные избранники выражают не только свой голос, но и голос всего русского духовенства. Мне лично кажется, что действительно записка эта — подлинное событие русской церковной жизни, но, может быть, несколько в ином смысле, чем думает докладчик. По существу мне кажется, что нам не стоит задерживаться на

202

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

критике записки, потому что это слишком дешевое занятие, дешевая победа — критиковать ее, так как в ней ничего нет. Она интересна, 1) потому, что она написана, как выразился автор записки, народными представителями, т.е. депутатами, потому, что она подана обер-прокурору, и затем потому, что она подана в нынешние тяжкие дни. В этом смысле она громадное событие. В те дни, когда вопросы церковные поставлены так остро, когда не только епископы назначаются и сменяются властью Гришки, но даже и люди гражданского ведомства, даже те министры, которые при помощи 40 тысяч курьеров хотят нам по дешевой цене дрова продавать, — вдруг духовенство в эти тяжкие, трудные минуты пишет записку о том, о чем всякий хроникер правой, левой, средней, какой хотите, газеты писал уже сто раз. В этом я вижу подлинное великое событие, доказывающее, до какого омертвения дошла наша церковь. А.В. Карташев написал в «Русском слове» по поводу ухода Самарина ста-тью¹⁰⁶, где приводил в пример митрополита Филарета, который сложил клобук к ногам Александра Павлови-ча¹⁰⁷, который ударился в излишний мистицизм, — и кончал статью вопросом, неужели теперь не найдется ни одного иерарха церкви, который не почувствует величайший позор, который переживает не только церковь, но и Россия от ложного, кощунственного направления деятельности некоторых, может быть, и не причастных к церкви, но влияющих на нее лиц, который не сказал бы свое властное слово и не сложил бы клобук? Иерарха не нашлось, но мы получили записку 40 священников о том, чтобы улучшить обиход. Тут есть одно очень серьезное обстоятельно, которое всецело защищает этих так называемых народных избранников. У нас память коротка, да и теперь такие события развернулись перед нами, что мы забыли о происхождении Государственной Думы. Не забудьте, что это саблеровская Дума. Когда были выборы, то, по подсчету правых газет, они доказывали, что в Думе будет около 150 священников. Выборы производились Саблером в союзе с Карузиным. Проект их не удался, потому что вмешалось аграрно-дворянское соглашение, но был выработан компромисс, что священникам было приказано являться на выборы, а выборщики будут те, которых укажет преосвященный. Был сделан компромисс вы-

203

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

бирать известное количество священников правых по указанию администрации. Перед самыми выборами на 1-й стр. «Духовных ведомостей» еп. Никон¹⁰⁸ писал свое доброе слово православному духовенству : «Настало время, когда нам, пастырям церкви... (Читает.) ...верой и правдой». И дальше идет статья о том, что они должны идти в Думу, чтобы бороться с конституцией, с народным представительством и отстаивать самодержавие. Весь 1913 г. «Церковные ведомости»¹⁰⁹ печатали целый ряд статей об отношении духовенства к Государственной Думе, где говорится, что никакой конституции нет, а есть самодержавие, работайте на пользу этого дела и т.д. Напомню, что выборы происходили так, что даже 4-я Дума во времена старого министерства разъяснила выбор Анатолия Херсонского¹¹⁰, даже Дума их кассировала. Когда мы вспомним, кто эти народные избранники, то мы должны защитить эту записку и понять, что можно ожидать от таких народных избранников. (Я не говорю, есть исключения, я не о личностях говорю, а о политическом направлении.) Мы ждать от них ничего не могли, не могли ничего другого услышать, как подобострастное письмецо на имя обер-прокурора, о котором сказано в «Русской будущности»¹¹¹: «Власть обер-прокурора над русской церковью беспредельна». Это пишется в № 4, недели за две до отставки всесильного обер-прокурора. Таким образом, хорошо осведомленные народные избранники из духовенства, в чем-то были плохо осведомлены, что считали Обер-прокурора всесильным. Практика жизни доказала, что по получении записки очень скоро «всесильный» Обер-прокурор ушел. Что такое был Самарин? С точки зрения политической это член объединенного дворянства с дворянскими традициями, реакционер. Я не буду входить в довольно банальное его политическое мировоззрение. Он интереснее, как церковный деятель. В 1912 г., когда уже начались наглые проделки Гришки, когда он сменил епископа Гермогена¹¹², в Москве в числе строго православных людей был выражен протест, который был напечатан в «Московских ведомос-тях»¹¹³, где говорилось, что нельзя русского епископа без всякого суда, по произволу проходимца увольнять на покой. К этому событию был причастен и Самарин. Когда возникло второе позорное дело в церкви, когда Никон из

204

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

пожарной кишки поливал мистиков-аскетов на Афоне¹¹⁴, потому что они вдались в излишний мистицизм, то в Москве образовался кружок¹¹⁵, политически благонадежный, который выступил против этой расправы, и опять к этому был причастен Самарин. Это была определенная фигура, у него была программа, и чувствовалось, что это человек, который знает, что такое честь, совесть, и идет на борьбу. Раз он шел на борьбу, сознавая всю силу Гришки, то нельзя было назвать его всесильным. Он должен был получить помощь, и роль избранников духовенства была не в том, чтобы подавать записку об улучшении их обихода. Если хотели обращаться, то следовало обратиться к нему с указанием, что вот Вы идете на борьбу с проходимцем, хотите поставить высоко честь и достоинство русской церкви, мы, как депутаты, в этой борьбе Вам поможем. Вот каков был исторический долг духовенства. Тогда они поступили бы, как народные избранники. А подавать такую записку, такой документ, это духовное событие, но отрицательное и печальное. Если подавать такую записку с просьбой об улучшении профессиональных нужд, если нужно было идти на компромисс, чтобы все ее подписали и чтобы она была реальна, но было бы в тысячу раз реальнее, если бы она была подана не Самарину, а епископу Варнаве¹¹⁶ или Гришке. Если бы он захотел, он бы все устроил. А подавать такую записку Обер-прокурору было величайшим неуважением к тем грозным событиям, которые мы переживаем.

Д.<С.> Мережковский.

В речи о. Смирнова меня одно слово смутило, может быть, я просто его не понял. Он говорит, что нежелательно, чтобы церковь была гонима. Как можно этого не желать?

о. Смирнов.

Я этого не сказал. К<онстантин> М<аркович> сказал: «Я не желаю, чтобы реформа отношений церкви и государства совершилась так, как она совершилась во Франции, где государство стало гнать церковь». Я повторил его слова. Д.<С.> Мережковский.

К<онстантин> М<аркович>, быть может, разъяснит. Насколько я понял Вашу мысль, Вы бы не могли предположить, что принципиально желательно положение церкви не гонимой, торжествующей. Положение воинст-

205

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

вующей церкви в условиях современной культуры данного исторического момента, положение... (о торжествующей мы и говорим, но не на земле)... положение воинствующей церкви в этот исторический момент одинаково как в России, так и в Германии, и во Франции исключительно положение церкви гонимой. Самое величайшее несчастье церкви, от чего она находится в параличе, есть то, что она не удостаивается быть гонимой. Ее некому гнать. К ней совершенно равнодушны. Разве это было гонение во Франции? Разве там была воинствующая церковь, в которой государство чувствовало серьезного врага? Нет, там было относительно церкви презрение, отталкивание, равнодушие. Первое и самое насущное, чем следовало бы проникнуться священникам, это то, что сейчас воинствующая церковь может быть исключительно гонимой. Может быть, эту точку зрения и выяснил бы в дальнейшем своем развитии о будущем положении церкви К<онстантин> М<аркович>. Это очень важно, что нормальное положение изнутри церкви может быть только при желании быть гонимой. Единственно возможная норма для здорового положения церкви, это когда ее гонят. Когда ее гонят, значит, она истинно и правильно идет. При малейшем же поощрении, покровительстве со стороны государства становится ясно, что просто церкви нет, что она не существует. Конечно, ясно, что для светских людей, стоящих вне церкви, это совсем непонятно. Нельзя это объяснить, почему церковь хочет быть гонимой: это внутренне чувство. Но с церковной точки зрения это ясная формула. Я обращаю внимание К<онстантина> М<арковича> при дальнейшем исследовании будущего положения церкви, что это неизбежная норма. Я совершенно не согласен с М<ихаилом> И<вановичем>, который говорил, принимая это за общее место, что должно быть культурное уважение к церкви, покровительство ей, чтобы церковь считалась чем-то ценным. (Голос: Это взгляд Струве)... И очень многих... Нет ничего более убийственного для церкви, нежели церковь, как культурная ценность. Это для нее смерть до рождения, убийство в чреве матери. В.А. Данилов.

Доклад этот озаглавлен: «Ближайшие судьбы русской Церкви». В чем заключаются ближайшие судьбы

206

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

русской Церкви? Они вытекают непосредственно из отношений между руководящими и руководимыми и обратно. Думают, что церковь, освобожденная от давления самодержавия, сделает то, чего не может сделать теперь. Она теперь не может ответить на глубокие вопросы религии руководимым. Руководимые задают вопросы и не получают ответов. Ближайшие судьбы русской Церкви зависят от того, если руководители обретут в себе силу и возможность отвечать на глубокие запросы жизни нашего многомиллионного монголо-финно-славянского народа. Религия наша отличается от всех других религий тем, что в ней человек не признается обособленным. Христос сказал, что где двое или трое собраны во Имя Мое, там и Я, а где один, там Его нет. В нашу религию вошла, как первое зло — идея одиночного спасения. Это невозможно. Другое важное основание христианства — претерпевание, стремление к претерпеванию. Этот мотив, стремление к претерпеванию, есть тот мотив, который так ярко проследили Д<митрий> С<ергеевич> и Д<мит-рий> В<ладимирович>. Когда руководимые не имеют этого стремления к претерпеванию, они не религиозны. Может ли не религиозный человек быть руководителем религиозного народа? Очевидно, нет. И нечего тут пенять нам на то, что виновато самодержавие. Виновато не оно, а отсутствие всякой религиозности и у представителей русской Церкви. Русская церковь, а не православная. Если у меня спросят, что такое русский, то я скажу, что это.. , потому что русского народа, как такового, нет, а есть многоплеменный монголо-финно-славянский народ. Есть русское государство. Сегодня оно боярское, завтра бюрократическое, а потом может быть самоуправление. Оно должно изменять свою форму, как изменяет отец свое отношение к детям, но развилось ли духовенство настолько, чтобы можно было изменить отношение к нему? Правы были Д<митрий> С<ергеевич> и Д<мит-рий> В<ладимирович>, когда сказали, что этого нет, что этот документ доказывает, какой позорной может быть роль церкви, если она будет опираться не на самодержавие, а на 20-ое число, если она будет патриотом 20-го числа, а не патриотом таким, каким был еврейский народ, который приходил и говорил Давиду, Саулу и восставал против них. Оно не будет таким патриотом, как им был

207

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

Иоанн, который заявил Ироду: «Ты не должен брать в жены жену брата»¹¹⁷. Я уже не говорю о великом патриотизме Христа, который претерпеванием Праведника за неправедников указал нам истинный патриотизм. Это далеко, очень далеко... Попробуйте стать на путь этого достижения, и тогда в ближайшем будущем русской церкви откроется другая перспектива. Если русский народ теперь борется и хочет все претерпеть, чтобы не было больше войн, то пусть и духовенство терпело бы, чтобы быть руководителем этого великого монголо-финно-славянского народа. Доктор И. Свирский.

Во-первых, я должен извиниться за то, что я, как католический ксендз, осмеливаюсь говорить здесь в обществе православных. Я, конечно, должен просить разрешения, во-первых. Во-вторых, для меня русский язык составляет известного рода затруднение. Как вам известно, я работаю на другом поприще и употребляю другой язык. Поэтому я прошу извинить меня, если вам придется услышать выражения, не совсем русские. Я хочу сказать только несколько слов. Я совершенно не приготовлен к этому докладу и вообще к этому вопросу, но, однако, я не хочу упустить удобного случая сказать несколько слов. Когда я еще был за границей, мне приходилось слышать такие выражения: «русские спят». Признаюсь, что меня такое выражение оскорбляло. Я говорил, что вы, господа, русских очень мало знаете, русские о вас знают гораздо больше. Если бы вы бывали среди русских чаще, вы бы взяли свои слова обратно. Теперь в своем докладе о церкви докладчик затронул две вещи: 1) он указал на те небольшие недостатки, которые господствуют в русской церкви, а 2) затронул очень осторожно вопрос о том, что делать. Мне кажется, что теперь не время рассматривать недостатки православной церкви, не время задерживаться над запиской, поданной думским духовенством г. Самарину. Этот вопрос мы будем разбирать потом. Теперь о. Докладчик заметил, что православная церковь в опасности. Я вполне с ним согласен, что мы, как православные христиане, должны всеми силами стараться отвратить эту беду, спасти нашу церковь. Это первый долг членов, сынов церкви. Вполне правильно. Но для того, чтобы приступить к спасению, мы должны

208

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

разрешить принципиальный вопрос о том, каковы должны быть отношения в принципе. Этот вопрос мы не должны упускать из виду еще долгое время и не прежде заниматься другими вопросами, чем разрешим этот вопрос совершенно. И вот г. Мережковский коснулся немного острого вопроса, сказал, что церковь может быть вполне гонима, и не только может, но и должна быть гонима. Мне кажется, такое воззрение на церковь есть не только не правильное, но и в прямом смысле не христианское. Это другая вещь, другой вопрос, что от гонения церковь возрастает, она крепнет, получает новые силы. Другой вопрос, что принципиально по вере и по учению Христа она должна быть гонима. Если она должна быть гонима светской властью, а представителями светской власти состоят те же люди, члены церкви, то они являются гонителями той же церкви, их матери. Если эти представители светской власти могут преследовать церковь, тогда надо отказаться от церкви. Мне кажется, в этих словах известная логика находится. Тогда мы все должны отказаться от этой церкви, так как мы вправе гнать ее, а пусть она крепнет, как знает. Поэтому такое решение вопроса об отношении церкви и государства в положении гонителя и гонимой совершенно не мыслимо. Надо искать другое решение вопроса. Пока что я прерываю мои слова, но надеюсь, что в будущем лучше приготовлюсь, и на эту тему с удовольствием готов говорить больше и очень долго. Б.Н. Демчинский¹¹⁸.

Если сегодняшний доклад по положению одного из оппонентов представляет собою событие потому, что он слишком мелко взял и находится не в той плоскости, в какой должен быть ввиду современных событий, то можно сказать, что и сегодняшнее заседание взяло не слишком глубоко. Вопрос о судьбе русской церкви, бесспорно, в настоящее время является вопросом общим, мировым. Это не есть фантазмы славянофилов и не есть мой восторг перед церковью, так как я относился к ней критически постоянно. Но так придвинулись события к русской церкви, что в ней только есть выход. По моим сведениям из Англии, там назревает своеобразное движение. Вероятно, оно даст свой заряд и в России. Оно касается удушья от лютеризма, от тех атрибутов культуры, которые заполонили Европу, и в первую очередь Германию, а за-

209

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

тем, как прямое отражение, и все другие страны. Стало поклоняться некому. Или нужно идти на восток и паломничать, как Л. Толстой (в мечтах он был там), или найти какую-то середину, примиряющую Запад и Восток. Если согласиться с этим положением, а в нем есть и документальные стороны, ибо все английские писатели обратились к нам и говорили, что у нас будут искать спасения, тогда выйдет, что их мудрость не есть мудрость, а простое устроение обихода. Если нам будут кланяться, если к нам будут паломничать с Запада, и в первую очередь из Англии, то, конечно, обсуждая вопросы русской церкви, мы обсуждаем вопрос, как принять если не весь мир, то большую часть Европы. И на помощь этой грандиозной панораме, небывалой еще в истории, идут обсуждения о том, как реставрировать отдельные мелкие и по преимуществу очень неказистые стороны русской церкви, как соблюдать отдельные частности прихода и т.д. И все это называется свободой русской церкви. Я должен так сказать: действительно событие сегодняшний доклад, сегодняшнее обсуждение, потому что события так надвинулись, что будь революция, будь она правой или левой, безразлично, она будет бесспорно, размашистой стихийной. Если же так будет, то в первую очередь крестьянство, как темная масса, будет апеллировать к духовенству и спрашивать его: «како веруеши?», не в том смысле, что будет ли инспектор один или другой, а как разрешаются вопросы огромной справедливости. Если война поставила эту дилемму перед всей Европой и всем миром, то каждая нация в лаборатории выделения огромной антимолекулярной энергии и теплоты будет добиваться более новой формулы, чем прежняя. Если у духовенства будут спрашивать о том, как оно верит, и если оно ответит сегодняшней запиской, то его обойдут и оставят в стороне. Судьба русской церкви решается не на основании записки, не на основании частичных реставраций, а бывают такие переломы в истории, когда вдруг наступает судный час и он решит поворот или к процветанию, или к окончательной гибели. Бывало ли у вас в жизни, что вы общались долго с человеком и так как прикосновение было чисто случайно <и> ни к чему не обязывало, то вы не всматривались в его лицо, чтобы увидеть последнюю глубину в его глазах. Но иногда в моменты роковые и

210

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

критические вам случалось посмотреть ему в глаза и понять ту глубину, что находится в этом приятеле или знакомом. В таком же положении будет русская церковь. Крестьяне или рабочие массы, вообще интеллигенты, все слои посмотрят на ее завтрашний день очень глубоко и постараются постичь ее до дна. И тут они узнают, с ними церковь или нет. Завтрашний перелом, он будет страшен для церкви. Это будет перелом не отдельных пунктов записки, не тех более крупных тем, которые были возбуждены сегодня. Это будет решающий поворот. И если увидят, что церковь духовно не готова к высшей справедливости, что в ней нет органической благожелательности, а есть только хитрецы или политиканы, как мы наблюдали до настоящего времени, она возродится, но отпадут рясы, мимо них будет идти народ и не будет их замечать. Но, конечно, церковь возродится, но идея духовности останется и будет вечно. В этом отношении церковь непоколебима. Но этот футляр, эти лица будут сметены, это бесспорно. Меня интересует вопрос, почему говорят о... церкви, но не говорят, насколько они готовы распахнуть свою душу? Ведь завтрашний час — судный час, час поворота мира. Почему на этом фоне не упомянуть о том, что они готовы искренно любить, что мы не желаем потворствовать какому-то сословию, что мы готовы к испытанию, что, когда будут искать справедливости, не пройдут и мимо нас. Этого не было сказано. Если на фоне современных событий стоит говорить о чем-нибудь, то только об этом, что церковь на повороте и завтра она будет разбита или вознесена. В.П. Соколов.

Все время здесь повторялось слово: церковь, все время говорили об обновлении церкви и все-таки осталось совершенно непонятным, о чем в сущности говорят. Последний вопрос наиболее принципиальный, наиболее глубинный, из которого можно было бы только выходить для решения всех вопросов о церкви, это самое понимание церкви, самое понимание того, что же из себя представляет тот предмет, о котором мы говорим. Записка исходит целиком из того нынешнего положения, в котором оказалась церковь. Это есть все то, что мы сейчас принимаем под именем церкви, начиная со Святейшего Синода и кончая теми случайными вещами, которые создают

211

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

нынешний строй церковной жизни, заставляют его глубину, внутренность испытывать влияние этих случайных явлений. Так, жизнь приходская и епархиальная, которой сейчас живет Закавказье, эта жизнь создана по тем запутанным, случайным нитям и проявлениям, которые менее всего могут быть названы церковью, потому что это не церковь, а отдельная воля и воля дурная. К<он-стантин> М<аркович> исходил из затуманенного представления о церкви, и мне думается, что здесь то вековое, историческое затмение, которое составляет указанное мною понимание церкви в духовенстве, отразилось на том, что говорил К<онстантин> М<аркович>. Он говорил о церкви, но какой? Если он говорил о церкви, к которой мы принадлежим, то той церкви этим не удовлетворить, потому что та церковь, о которой говорила записка, и в том виде, как ее принимает К<онстантин> М<аркович>, она нас извергнет, извергнет потому же, почему извергает из церкви Никон на страницах официального органа весь прогрессивный блок Думы, почему аргументирует еп. Илларион¹¹⁹, выскочивший из низов, и с таким же негодованием говорит о реформах Петра и о той культуре, с которой мы сроднились и от которой мы не откажемся. Так точно говорим мы, говорим о церкви, а сами не знаем, где она, не знаем, что же будет реформироваться. Нет, до чего приходится чувствовать себя тонущим в этой беспечной глубине, в беспечной массе волн, которые налетают одна на другую, засыпают накипью и выдают ее за церковь. Церкви в сущности нет теперь. Говорят о гибели церкви. Да где она теперь? Она в параличе лежит, не мы к ней не принадлежим: мы чем-то живем и мы не только можем желать, как бывает и с параличными, не испытываем и сознание возможности действия. Значит, мы не в параличе. Значит, вопрос о том, в параличе церковь или нет, это еще вопрос сложный. Церковь в параличе. Это та самая церковь, которая выгнала нас, быть может, выгнала бессознательно, не называя по именам. Зайдите в первое воскресенье Великого Поста в церковь, и вы услышите, что нас не останется в церкви и 1%, от нас не останется ничего. Значит, эта церковь не в параличе, эта церковь выгоняет из себя все живые соки, и там мы не остаемся, не остаемся самими фактами. Говорили здесь относительно соборности, что рус-

212

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

ская церковь погибает потому, что в ней развита обособленность. Почему это? Потому невозможно единение в этой официальной церкви, что нас в ней не существует. Всякий живой человек, подходящий к этой церкви и пытающийся в ней найти свое дело, получит одну отповедь: «ты не наш, потому что мы заняты другим делом. Ты хочешь живого действия, а у нас живого действия не разрешается». Почему не разрешается, это вопрос, который о. К<онстантином> М<арковичем> не установлен вполне ясно. Но вот когда заговорили о будущих перспективах церковной жизни, когда заговорили о том, будет ли она гонима или нет, быть ли ей торжествующей или гонимой, — здесь если и было сказано несколько слов, то не на той принципиальной почве, на которой можно говорить о христианстве. Я думаю, что для христианства самое главное: «Царство мое не от мира сего»¹²⁰. А современная церковь от мира сего. Вся современная организация церкви во всем церковном покоится на основах царства мира сего, идущего сверху, а не из глубины жизни, на основах юридических, а не на основе мистического единения. В этом самое главное и существенное не только в нашей церкви. И только когда церковь освободится от еретизма, когда самая мысль о подобных докладных записках в пределах самой церкви, освобожденной от какого-нибудь внешнего давления, исчезнет, когда все будет сведено к реальному религиозному переживанию, а не к разрешению из департамента государственного, церковного или какого-нибудь, только тогда можно говорить о действительной церкви. Эта действительная церковь может быть создана только на почве религиозного делания. В результате этого возникает такой вопрос: кто же будет это делать? Нынешняя Дума заботится о церкви. Разумеется, если бы эта Государственная Дума не была саблеровской, если бы члены ее выбирались народным голосом, то в ней слышались бы речи, совершенно другие. Церковь погибнет, может быть, с

человеческой точки зрения.... Все пространство мировой

жизни от Вознесения Христа и до Второго Его пришествия (я говорю от точки зрения христианской, так как с другой точки зрения говорить о христианстве нонсенс), весь этот период есть период какого-то назревания, внутреннее воспитание человечества на пробном камне хри-

213

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

стианства и Христа. В результате этого воспитания должно отделиться в церкви пригодное от непригодного. В течение всего исторического процесса всегда будут в церкви плевелы, будут люди, которые постараются понять, что не испортит сухой корень хорошего. Этот исторический процесс будет вести не к разделению церкви, а к тому, что она поглотит все. И в этом отношении бесконечно прав Д<митрий> С<ергеевич>, когда он говорит, что для церкви важно быть гонимой. Конечный пункт мировой истории тот, когда едва ли останется вера на земле, когда исчезнет любовь в человечестве, когда христианство должно будет скрыться в пустыню, когда оно будет представлять то малое стадо, которое в первый день существования церкви скрывалось в сионской горнице, окруженное со всех сторон недоброжелательством. Путь исторического процесса — путь приближения к концу. По всей мировой истории, вероятно, если бы можно было учитывать духовные силы, мы бы увидели сокращение цифр. Когда Христос пытался сделать первые шаги в своем служении, к нему пришел Сатана и дал три искушения, он выдержал их, но он был Богочеловек. В церкви же живут люди, и церковь поместная, а не вселенская, их не поддержит. То, что говорил К<онстантин> М<аркович>, есть последнее бесовское искушение: «Если поклонишься мне, все отдам в твою власть». Вся история после Константина Великого и до нашего времени, история Восточной церкви — такого соблазна история, где поклонение внешней, физической, юридической силе сковало церковь. «Какая красота русская святая православная церковь!», можем мы говорить. «Посмотрите везде, и вы увидите церкви, вы услышите молитвы, увидите дым кадильный!» — Так говорил в первые дни христианства один из митрополитов, очарованный этим внешним видом. Рядом с этим соблазном стоит другой соблазн, хлеба, превращения духовной пищи в телесную. Обрядоверие — зло всей религиозной жизни. Народ к чудотворной иконе прибегает во всех своих мирских, повседневных нуждах. Так этот внешний строй соблазнял очень многих в церкви. И записка думского духовенства исходит из этого внешнего строя. Что-то тут идет и идет, как будто религиозное делание совершается в недрах человеческого духа. Но вопрос идет то о высоком богословском образовании, то о светски просвещен-

214

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

ных пастырях, то о Соборе, чтобы обращаться с такими людьми, которые говорят, что им до религии нет дела, которые смотрят на религию, как на средство для их мирских, житейских забот. А в этом воспитывалась церковь. Приходится думать об одном из двух: или церковь погасла, или это не та церковь, которая вошла в соблазн. Когда я вдумаюсь в смысл этой дилеммы, мне приходится выбирать что-нибудь из двух. Сопоставив, видишь, что есть другая церковь, это малое стадо, которое сохраняет искони настоящую религиозную жизнь и религиозное действование. Существуют какие-то незримые связи, по которым люди, случайно столкнувшиеся, сразу чувствуют друг друга, чувствуют единение и настроение. Если с позитивной точки зрения это, быть может, дело нервов, то с религиозной точки зрения это дело мистического единения. В этом мистическом единении, только в этой внутренней, интимной, скрытой в пустынях духа церкви заключается то ядро, на котором можно полагать надежды, говоря о будущем церкви. Только в этой внутренней, интимной церкви можно найти надежды на будущее. Нынешней церкви не будет. Придет время, когда просто ведомство православного исповедания отпадет. Но то, о чем я говорю, эта церковь не умрет. Останется внутреннее религиозное делание. Оно пойдет с низов, а не сверху, не путем реформ, а путем внешнего отпадания всего ненужного, не принадлежащего к церкви элемента. Снизу пойдет единение, которое создаст новое, не скажу, управление, потому что оно не нужно, а новую форму единения, которая может выразиться в Синоде, в Патриархии — это совершенно безразлично. Так создавалась впервые церковь, когда без телеграфов и без железных дорог устраивались церкви, начиная с Испании и кончая северными берегами Черного моря. Они, объединяясь, дали настоящую вселенскую церковь, которая имела силу создавать вселенские Соборы. А у нас нет надлежащего единения ни при Святейшем Синоде, ни при каком-нибудь Соборе. Это будет пустая борьба мнений или личностей, ибо у нас нет религиозного делания. Ответа на тот вопрос, в какую форму вольется будущая церковная жизнь, как изменится форма внешнего ее существования, — ответ на это может быть один: произойдет то, что происходит иногда в более внешней форме внешним пу-

215

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

тем. Сад запущенный, заросший, на деревьях образовалось много сухих ветвей, которые не дают возможности оставшимся живым почкам приносить плоды. Но садовник их очистит. Какой садовник очистит эти гнилые элементы от церкви, говорить не приходится. Это сама история внешней жизни, а быть может, и мирские, внешние, не церковные люди помогут это сделать своим участием в делах не церковных, просто тем, что разрешат церкви, так как для церкви свобода совести нужна, освободиться от этого ненужного, чужого нароста. Только в таком виде возможно это будущее преобразование церкви. Никакие записки и реформы, кончая Собором, не помогут, потому что Собор может воздействовать не предписаниями, не распоряжениями, не инструкциями, а тем живым, действенным религиозным сознанием, которое объединит прежде всего отдельные единицы в приходе и приходы в епархии без всяких консисторий, без всякого юридического режима. Откуда-то из недр церкви пойдет не управление, а признание того, какими нормами она должна жить. Явятся иные условия жизни. Если в государственной жизни принцип демократизма признается единственно нормальным, то и по отношению к жизни церковной другого принципа не может быть. Христианство аналогично ему по самому своему существу: «Больший из вас да будет для вас слугой»¹²¹. Здесь все равны, а из этого может создаться организм, который не подчинится никаким законам. Таким только образом можно полагать надежды на церковь. А кто полагает надежды на церковь в реформах, будут ли они духовные, учебные или другие, все это люди, впавшие в искушение из-за поклонения внешней физической, юридической силе. Если Христос отрекся от этого, то и церковь должна отречься, иначе в самой жизни этот принцип обречен на погибель и на смерть. Председатель.

Список ораторов исчерпан. Сам докладчик сегодня не будет отвечать на предъявленные ему возражения и на те мысли, которые у него возникли, так как следующее заседание мы посвящаем продолжению обсуждения того же вопроса. Но и в сегодняшнем заседании можно сделать кое-какие выводы. Общий характер прений действительно показал, что подходы к этой теме разнообраз-

216

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

ны и что сторон у этой темы найдено очень много. Поэтому единого какого-либо вывода из сегодняшних прений сделать нельзя. Но вывод — освещенный самой темой, напрашивается сам собою. Чувствовалось, несмотря на некоторый специальный подбор ораторов, напряжение интереса к этой теме. За что-то хотели ухватиться, ощущалось, что все напирают на какую-то реальность. Ощущение некоторого напора доказывает по отношению к нашему собранию, 1) что по отношению к русскому обществу в настоящий момент напрашивается тот вывод, что вопрос церковный в пределах русской жизни сейчас стал ощущаться как действительная реальность. И вот в этом смысле его постановка чрезвычайно запутана, как бы ничем в конце концов не обоснована, как бы непричастность, неумелость здесь должна быть утверждена. Действительно, ведь нельзя таить греха, что наше русское общественное мировоззрение в своем напряженном, одностороннем устремлении в течение более чем целого века в конце концов в этом напряжении однобоком искалечилось. Наше русское общественное мировоззрение в сравнении со многими мировоззрениями европейских стран и культурных обществ наиболее одностороннее. Может быть, это вообще свойство нашей огненной, крайней культуры. И 2) это результат уродства, это мы должны констатировать. В прошлом году мы чувствовали, что в общем война, как явление в голом виде, застала русское общество, активное, передовое, жизнь творящее, оппозиционное, неподготовленным. Все мы до сих пор остаемся наполовину пацифистами и отрицателями войны, но весьма скверно это делаем. Поэтому в вопросах, которые встали в связи с войной, об отношении к государственности, к правительству, к национальным целям, все эти вопросы нам пока чужие. Нигде, ни в одной из воюющих с нами стран, нет таких уродливостей по отношению к этим вопросам, нет внутреннего разброса мнений при всем желании создать единение. Это все болезни, вытекающие из однобокости. В этой однобокости таится и наше общественное невнимание к церкви. Ибо в наших общественных идеалах при систематической, уродливой, острой борьбе с правительством образовалось отношение, только отрицательное. Уже сегодня высказывалось, что самым большим, идеальным

217

11.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

выходом из положения в этом вопросе будет вопрос об отделении церкви от государства. Это лучшее, но каким образом оно осуществится в ближайших судьбах русской церкви? Это не есть решение вопроса. Может быть, далее наши беседы будут заключаться в том, чтобы сдвинуть себя с этих идеологических, очень привлекательных и мало реальных верхов, но не имеющих прямого, целительного отношения к русской действительности. Постановка этого вопроса взята из самой конкретной, частной, реальной, будничной, почти скучной думской процедуры. Эта постановка, конечно, здесь не должна была найти такой благосклонный прием. Но здесь самое важное найти реальное содержание, не в смысле удовлетворительной идеологии, а в смысле возможной реальности. Это будет один путь обсуждения вопроса. Может быть, он нам не удастся, потому что мы в конце концов не практические политики. Мы идеологи и уйдем в идеал. Но и здесь голоса по поводу практического вопроса раздавались и будут раздаваться. В таком вопросе об отношении церкви к государству в России не приходится идти в общей форме. А говорить только в общей форме и не проектировать, как будет в будущем, скучно. Поэтому в наших рассуждениях должны выступить два типа ораторов: одни, заинтересованные в этом конкретном реализме, которые бы себя удовлетворили, выясняя этот вопрос о том, что возможно в ближайшем будущем; другой цикл ораторов — идеологический, который делал сейчас парадоксальные утверждения, что церкви желанно быть гонимой. Здесь люди не могут сойтись. Очень характерно из уст богослова, культурного мыслителя слышать, что церковь, эта конкретная, историческая русская национальная церковь обречена на слом окончательный, что все живое, реальное, конкретное в ближайший день начнется из других источников, и на этом месте вырастет новое тело. Так ли это? Надо ли это принимать, как... ближайшей истории, или это теория, которая говорит о возрождении нового из настоящего, это надо выяснить. Эти две точки зрения выяснились, но вторая точка зрения сама себя не осознала. Вторая точка зрения стоит на ином понимании церкви, христианства и его задач. Поэтому бесплодно будет эти две точки зрения соглашать, потому что они выходят из иного представления. Первая

218

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви...

исходит из представления церкви, как позитивного, исторического факта, который никакими передовыми идеями не устранить, которое жило тысячу лет в стомиллионном народе и еще будет жить сотни лет. Поэтому в видах реальной политики мы должны отводить ему позитивную роль, реально решать вопрос об отношении церкви к государству. Надо это иметь в виду, чтобы мы не заслуживали упрека со стороны реальных политиков, что мы витаем в пустоте. Мы этим ораторам дадим место. Но я желал бы, чтобы мы, не будучи борцами реальной политики, какой-нибудь выход из данного положения наметили. Но и другие голоса у нас будут преобладать. Они могут разъяснить позитивистам церкви недоразумение из-за странных призывов как бы к страданиям. Это парадоксальный подход к реалистическому построению будущего церкви. Вот все, что я мог сказать.

ЗАСЕДАНИЕ 25 ОКТЯБРЯ 1915 г.

Продолжение прений по докладу К.М. Аггеева «Ближайшие судьбы Русской Церкви. По поводу записки думского духовенства»

Председатель.

Объявляю заседание открытым. Слово принадлежит о. К.М. Аггееву.

о. К.М. Аггеев.

Мне прошлый раз было сделано, собственно говоря, мало возражений, на которые нужно было бы отвечать. Вернее сказать, мне были поставлены вопросы, которые требуют от меня более-менее категорического ответа. На эти вопросы, не ручаясь за категоричность ответов, я и отвечу. Но прежде я напомню главный ход мыслей своего доклада. Доклад озаглавливался так: «Ближайшие судьбы русской православной Церкви», причем этот доклад написан мною по поводу записки думского духовенства, представленной б<ывшему> Обер-прокурору Святейшего Синода. Записка эта была для меня только поводом и подробно в рассмотрение ее я не входил. Естественно, что она у нас вышла из сферы обсуждения. Главная мысль моего доклада была такова: Церковь русская, православная неразрывно связала себя, начиная с известного исторического момента, с самодержавием, причем эта связь в Церкви получила особенную силу благодаря тому, что самодержавие было возведено на ступень, что я хотел особенно подчеркнуть, религиозного догмата; оно стало догматом не политическим, а религиозным. Начало этого восходит к византийскому праву,

220

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

а в Русской Церкви это было усилено. Это начало самодержавия при таком слиянии его с православием не сделалось чем-то внешним, принятым механически, а началом принципиальным, которое проникло всю церковную жизнь. В силу этого все стороны церковной жизни и носят на себе печать самодержавия. Это первое положение. Далее, среди требований церковных реформ, которые раздаются начиная с 1905 года, с предсоборного совещания и с различных организаций петроградского и московского духовенства и т.д. вплоть до последней попытки думского духовенства, даже включая и те планы реформ, которые обсуждаются в недрах самого Синода, т.е. в синодской предсоборной комиссии, различные проекты приходские, которые представляются, — все они, по моему убеждению, находятся в противоречии с началом самодержавия, повторяю, не во внешнем по отношению к Церкви, а во внутреннем принципе.

В силу того, что эти проекты не затрагивают самодержавия, а идут от периферий к центру, не затрагивая центральных пунктов, — эти проекты сразу осуждены на бесплодность, так как при другом способе начала самодержавия в Церкви не может быть осуществлена ни приходская реформа, так как она на тех началах, которые требуются всеми организациями, есть покушение на самодержавие, — равным образом не может быть осуществлена и свобода совести, так как при определенном отношении Церкви к государству свобода совести осуществлена быть не может, и т.д. Вот мое второе положение.

Третий вывод, который можно сделать, или два, вернее, вывода, которые можно сделать из этого, отрицательный и положительный, таковы: всякая реформа может быть плодотворна, когда она начинает не от периферии к центру, а наоборот. Все те, которые говорят о реформе, и авторы думской записки этого не учитывают и думают, что можно, не трогая этого пункта, разрешить те вопросы, о которых они говорят в своей записке. Я считаю это дело бесплодным и наивным, и судьба думской записки, мне казалось, достаточно доказывает это. Теперь за этими мыслями стоит естественно вопрос: как быть в будущем? И ответ на него зависит от тех перспектив, которые рисуются каждому, желающему ответить на этот вопрос. Если мы станем на ту точки зрения, что и

221

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

впредь ничего не изменится в отношении между Церковью и государством, ничего не изменится в нашем политическом строе, то дело будет по-прежнему. Те же могут быть крики о реформах, так же они будут складываться под сукно, так же будут проекты приходские гулять из канцелярии Синода в Государственную Думу и обратно, будет бесконечное дело, которое идет более чем 10 лет. Но если мы станем на ту точку зрения, что мы стоим накануне перелома, как я оптимистически настроен и думаю, что мы будем поставлены перед тем фактом, что разрыв между Церковью и государством естественно произойдет в силу политических изменений. Тогда встает самый жизненный вопрос перед каждым, не скажу, человеком церковным, а расширил бы перед человеком религиозным, а тем более перед служителями Церкви: как быть тогда, как же мыслить о взаимоотношении Церкви и государства? На этот последний вопрос я ответа не дал и, когда начались обсуждения моего доклада, мне, естественно, по этому поводу начали говорить: ...'В настоящее время М.И. Туган-Барановского нет, он не может быть, к сожалению, но я те возражения, которые он ставил, считаю чрезвычайно типичными. Поэтому, хотя его нет, я буду на них отвечать. Я между прочим говорил, что вопрос об отношении Церкви и государства чрезвычайно труден, но что некоторые факты из истории русской Церкви дают нм основание все-таки считать его не неразрешимым, что, может быть, у нас есть такие прецеденты в нашей истории, которые обличают разрешение его, и указал на раскол. По этому поводу М<ихаил> И<ванович> мне сделал возражение, и о. Смирнов его приветствовал. Они говорят: можно ли говорить о Церкви по аналогии с расколом? Раскол ведь Церковь гонимая, может быть, потому она и существует, что она гонима. Если Вы мыслите будущее русской Церкви по аналогии с расколом, то, очевидно, Вы желаете, чтобы она была гонима? М<ихаил> И<ванович> тоже по этому поводу говорил и высказал такое положение, что он лично представляет себе отношение Церкви и государства только, как «или — или», т.е. или покровительство, или гонение. И ставился мне вопрос: как я мыслю? Причем

¹ Пропуск в стенограмме.

222

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

отцом Смирновым заранее решался этот вопрос в том смысле, что я никак не могу (очевидно были некоторые данные для этого в моем докладе), — не могу мыслить ее гонимой. Следовательно, тем самым толковалась моя мысль, что я мыслю взаимоотношение Церкви и государства, как покровительство. На этот вопрос я постараюсь сказать несколько слов, испросив у г. Председателя разрешение дальше развить свою мысль в связи с прениями других лиц. Я не мыслю, как или — или, мне кажется, что между покровительством государства Церкви и гонением может быть мыслима еще третья позиция, ни то, ни другое, ни покровительство, ни гонение. Если представить в отношении Церкви и государства идеалом или гонение, или покровительство, то из всего моего доклада ясна мысль, что я никоим образом не мыслю это отношение, как покровительство, именно то покровительство, которое оказывается самодержавием православию. Т.е. отношение в России государства к Церкви приводит меня со всей ясностью к непоколебимому убеждению, что в будущем какое хотите должно быть отношение Церкви к государству, только не такое, какое было. Этот отрицательный вывод для меня ясен. А отсюда я делаю дальнейший вывод, что всякого рода покровительство государства Церкви неминуемо ведет к понижению церковного сознания: покровительство даром не дается. Всегда покровительство по самому своему существу есть нарушение начала свободы совести, ибо в нем неминуемо заключается момент гонения, пусть не острого, в отношении той Церкви, которая не пользуется этим покровительством. Гонение или нарушение принципа свободы совести может выражаться в прямом гонении против того или другого, но в установлении неравномерного отношения. Это — нарушение принципа свободы совести. Я лично считаю, что полное осуществление свободы совести есть залог религиозной жизни. Для меня непоколебимо убеждение, что неосуществление закона свободы совести есть источник многих бед для Русской Церкви. Поэтому, может быть, мы так слабы, так бездеятельна Церковь, что она все время находится под покровительством. Поэтому, если бы нужно было выбирать из гонения и покровительства, то для меня не может быть иного выбора, и это было ясно из всего доклада, что я мыслю

223

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

это отношение скорее, как гонение. Вот тут, когда был поднят этот вопрос, тогда в прения вошел Д.С. Мережковский, который высказался с полной категоричностью, направляя свои слова против о. Смирнова, что иначе, как гонимой, Церковь он не мыслит и нельзя мыслить при религиозной точке зрения. Он говорит, что для религиозного человека иное понимание положения Церкви в государстве прямо не мыслимо. Эта реплика Д<митрия> С<ергеевича> вызвала противоположную реплику о Церкви д-ра ксендза Свирского, который сказал, что эта точка зрения Д<митрия> С<ергеевича> не религиозна. Этот вопрос в корне подходил к тому вопросу, который нами затронут. Я совершенно ясно представляю себе, что те начала, которыми живет государство, и те начала, которыми живет Церковь, существенно различны, как один из ораторов прошлый раз тоже говорил. В силу, может быть, этого фактического различия в будущем будет всегда так, что Церковь будет всегда гонима. Я склонен даже думать, что это будет непременно так. Я основываю свои думы на словах Иисуса Христа, который именно говорил, если свести его слова воедино, что Церковь всегда будет гонима. Таково положение факта, но я не могу не присоединиться к тому, что считаю это несколько парадоксальным, сказать, что надо непременно сделать, чтобы церковь была гонима. Иное дело учитывать будущее фактическое положение, а иное дело желать. Я этот вопрос пока устраняю от себя, чтобы не отвлечься от главного вопроса. Как ни различны начала, которыми живет церковь и государство, но мне кажется, что есть один элемент в государственной психологии, если можно так выразиться, который имеет религиозное значение. Может быть, это будет ересью с точки зрения некоторых православных, которые религиозно учитывают идею права, но в докладе я говорил, что у нас идея права в православном богословии не пользуется особенным кредитом. Она считается началом западным и ему противополагается другое начало тенденция... Я держусь иной точки зрения и считаю начало права настолько религиозным, что оно входит и сообщает с особенной силой кристаллизованность началу любви. Она делается началом, а не простым чувством, когда в качестве существенного элемента в это начало входит право.

224

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

И вот мне кажется, что если я буду мыслить идеальное более-менее государство, более-менее приближающееся к идеалу правовое государство, если оно будет жить началами права, то я мыслю возможным такое отношение, что государство даст полную (этот термин не вполне, может быть, подходит) — автономию, автократию, полную свободу церковной жизни, не вмешиваясь в нее ни своим покровительством, ни своим гонением. Я могу себе представить, что нам автономия не удавалась в прошлом. Когда мы говорим об автономии того или другого учреждения, мы всегда должны помнить, что мы должны употреблять это слово в относительном смысле. Если представить себе, что человечество совершенствуется, что бесспорно, что политическое государство, его идея может найти свое конкретное осуществление, то я могу мыслить настолько достаточным осуществление начала права, при котором государство может сказать Церкви: «У тебя есть своя жизнь, твои собственные начала. Живи ими, я не вмешиваюсь». Я бы мыслил такое отношение не как покровительство, но и не как гонение. При всем моем предпочтении гонения покровительству, я никогда не могу забыть одну мысль, такую. Хорошо, конечно, гонение Церкви для тех гигантов духа, которые в этом гонении выковывают себя. Всякого рода гонение, не только по отношению к Церкви, но и к отдельным лицам, закаляет их, по выражению ап. Иакова или Петра. Но никогда я не могу при этом не учитывать такое обстоятельство, что подвижники духа редки и что христианство не для таких людей, а для народа. Оно не игнорирует и тех, кто «льна курящегося не угасит и трости надломленной не сокрушит»¹²². Каждый вздох сердца, каждое движение души человеческой, как бы оно ни было слабо, принимается Спасителем. В этом утешение людей средних и ниже средних. Оценивая с этой точки зрения человеческую природу и будучи убежден, что христианская религия не является аристократической религией в этом смысле, я думаю, что желать гонения ее я бы отказался, так как в результате его, может быть, погибли бы некоторые сильные люди, а, может быть, частью и другие, которые не так сильны. Я себя причисляю к последним и посему грубо эгоистически не могу идти на гонение, не могу прийти к тому, что эта слабость душевная есть нечто

225

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

отрицательное, которое отвергается Спасителем, как нечто ненужное. Поэтому желать гонения я не могу теоретически, хотя и считаю его полезным. Если же мне представили выбор между гонением и покровительством, я склонился бы бесспорно к гонению, так как покровительство абсолютно вредно. Но не теоретически я могу мыслить по отношению к России реально такое положение, при котором не будет ни покровительства, ни гонения, а полное предоставление свободы. Раскол, на который я указал, он дает мне некоторое основание думать так и теперь. Не надо забывать, что история раскола нынешняя не похожа на прошлую. В настоящее время, строго сказать, гонения на раскол нет. Он живет и не испытывает гонения, живет со всеми признаками Церкви. Следовательно, пусть это кратковременное житие, а прежде было гонение, но в данное время мы видим прецедент, который дает нам возможность считать его не только теоретически, но и реально открывающим некоторую реальную почву. Теснее какая это может быть позиция, об этом я пока не говорю, но в общей форме вот мой ответ на вопрос М.И. Туган-Барановского и Д<мит-рия> С<ергеевича>. В.П. Соколов.

Я начну свою речь к К<онстантину> М<арковичу> с частного вопроса, который Вы сейчас закончили, вопроса о том, желательно или нет гонение, и с той мотивировки, которою Вы обосновали нежелание гонения для Церкви. Вы боитесь, что тогда в Церкви останутся одни сильные. Выходит, что Вы хотите, чтобы Церковь не была гонима потому, что опасаетесь результатов этого внешнего гонения для более слабых людей, средних и ниже средних. Напомню Вам сначала Достоевского, у которого эта забота о слабых, помните, кому была приписана? Она была приписана врагу Христа, тому Великому Инквизитору, который выступил не со Христом, а с теми, кто был против Него. Я думаю, что Достоевский прекрасно понимал суть христианства, когда эту заботу о слабых вкладывал в уста Великого Инквизитора. Когда Христа поставили перед судилищем Пилата, то эти слабые, те, которые не так давно толпами ходили за ним, бросили Его и как будто хотели предать Христа, крича: «Распни Его!» 12 апостолов разбежались, а после Воскресения

226

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

Христос им являлся, н<о> только своим избранным ученикам 500, а не тем тысячам слабых, которые когда-то ходили за ним толпами, а теперь совершенно отошли от Него. Мне кажется, в этой заботе о слабых Вы становитесь на ту точку зрения или продолжаете стоять на той же точке зрения, на которой издавна стоит Восточная Церковь. На той точке зрения, которую Вы только извне отстраняете от Церкви, на точке зрения только правовой, самодержавной, автократической. Вы говорите об отделении Церкви от государства. Для Вас этот государственный принцип самодержавия, принцип власти одного над другим представляется опасным для Церкви только извне. Но Вы совершенно упускаете из виду, что этот принцип въелся в нашу Церковь не извне, а изнутри, он разъедает ее внутри самой жизненной Церкви. Главная тема наших рассуждений — это вопрос о судьбах православной Церкви. Исходя из этой темы, я думаю, что сейчас можно говорить не только о поставленной Вам проблеме, об отделении Церкви от государства, но и о другой. Можно говорить по вопросу о судьбах Церкви с точки зрения ее внутреннего строя и ее собственного бытия. Ведь Церковь, она внутри себя, сейчас по крайней мере, в том виде, в каком мы ее знаем в течение долгих веков, сама внутри себя носит тот же самодержавный принцип, который Вы замечаете только извне. Наша Церковь сама организована внутри себя ложно. Когда ставят вопрос о том, что будет с Церковью по отделении ее от государства, то мне представляется такая картина. Когда Церковь оторвется от государства и не будет с ним связана, что же Вы будете делать? Ваше желание исполнилось: Церковь отдельна, самостоятельна, предположим, не гонима. Что же она будет делать? Будет ли она жить настоящей религиозной жизнью, будет ли она живой Церковью, будет ли она христовой Церковью? Мы знаем массу недостатков и нестроений в церковной жизни. Самый главный недостаток — отсутствие приходской жизни, так как это отсутствие значит отсутствие живой религиозной жизни в элементах, в членах Церкви. Что же мы будем делать с реформой приходской Церкви? Неужели обратимся в Синод? Но там без Государственной Думы не только не будут передавать проект из одной канцелярии в другую, но просто положат его под

227

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

сукно и забудут, как забывались тысячи религиозных вопросов, когда они попадали в канцелярии этих людей, потому что они нас опекают, смотрят на себя как на господ-воспитателей, что хотите, но равными себя мирянам не считают. Они коротко и просто разделываются с ними, как Вы разделываетесь со своими детишками, когда понадобится дать им совет о распорядке их жизни. Они говорят коротко и просто: «Не ваше дело, мы о вас позаботились». Можно ли надеяться, что Церковь оживет действительно, когда отделается от государства, если внутри себя она будет жить этими же принципами? В результате получается, что мы должны смотреть на будущее Церкви не только с точки зрения Вашей проблемы, но и с точки зрения проблемы внутренней, а именно такой: что же мы будем делать, каким образом мы можем возродить церковную жизнь после того, как она отделится от государства? Неужели мы можем надеяться, что Синод, а он останется тем же, что он окажется в состоянии изменить свою психологию и сделать что-то для перерождения всей церковной жизни? В этом отношении Ваш вопрос касается только внешней стороны, а надо было бы решать его несколько всестороннее, а быть может, и глубже, заглядывать в самые недра Церкви. Если ставить вопрос об оживлении Церкви в будущем, то прежде всего необходимо поставить вопрос: кто же и как же будет создавать эту Церковь, которая вырастет или останется после отделения ее от государства? Если бы Вы ответили на этот вопрос, я был бы очень благодарен Вам. Добронравов.

Мне кажется, что в вопросе об отделении Церкви от государства надо прежде всего припомнить слова Христа, который, взяв динарий, сказал: «Воздавайте кесарево кесареви, а божие богови»¹²³, т.е. Он совершенно отделил Церковь. Церковь это одно, а государство другое, два несродных явления, которые никогда не могут слиться. Вся история существования христианства, в течение почти двух тысячелетий, представляет собою борьбу этих двух начал, церковности и государственности. И в итоге этой истории, в 1915 г., мы являемся зрителями такого зрелища, когда государство всосало в себя Церковь, а Церковь огосударствилась до такой степени, что числит себя не христианской Церковью, а православной, синодальной

228

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

Церковью, в которой мало, даже ничего нет христианского. Дело стоит иначе. Надо решить вопрос не о том, каковы будут отношения между государством и Церковью через 20-50 лет, когда придет желанная реформа, а надо решить другой вопрос, а именно в какие отношения ставит Церковь христианство, т.е. она должна очиститься до приближения к первоначальному христианскому идеалу, если и будет какая-то новая форма, в которой выразится синодальная Церковь, так как все Церкви являются ничем иным, как внешним выражением одной внутренней идеи христианства. Мы видим, что все эти Церкви не удались, так как сама война нам показывает, что все человечество находилось две тысячи лет под влиянием христианской науки, искусств, культуры, что были проповедники, философы, святые, была громадная работа положена на то, чтобы улучшить человечество, а потом мы видим 0, т.е. что человечество осталось таким, каким было и до Христа.

Это значит, что или христианство не удалось, или то, что проповедуют под именем христианства, не христианство. Поэтому гораздо существеннее говорить о том, в какое отношение станет Церковь по отношению к христианству, захочет ли она стать христианской, а не о том, захочет ли она быть автономной. Это не может иметь большого значения. Представим, что и Саблера, и Самарина убрали, что будет обер-прокурор очень хороший, что соберется Собор и введет канонический строй, но строй этот глубоко антихристианский. Это антихристово движение началось со времен ап. Павла, который был глубоко противохристи-анский. Христос отделил Церковь от государства, а ап. Петр сказал, что власть исходит от Бога и что кто противится внешней власти, тот противится Богу. Так что и вопрос должен быть решаем в этой плоскости, а не о том, какой будет Церковь, когда она получит реформы.

П.С. Аксенов отказывается. А.В. Карташев.

Записка думского духовенства о реформе, которая послужила отправным пунктом наших рассуждений, сразу подверглась резким нападкам, как постановка вопроса, так сказать, наименее годная, удачная, или почти совсем не годная. Но инициатор или автор этой записки пояснял, что 1) она имеет специфическое происхожде-

229

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

ние, а затем постепенно выяснилось из речей, что есть такая точка зрения, о которой докладчик сегодня подробно говорил, которая принципиально стоит на интересе частичного реформизма, точка зрения очень позитивная и нисколько не радикальная. Ее бы можно назвать оптимистической. Она недостатки видит лишь лежащими на поверхности в Церкви и средства к исправлению их выдвигает простые, непосредственные. Эта точка зрения, углубляемая и, так сказать, более обостряемая, она во всяком случае может быть в максимуме доведена до идеи отделения Церкви от государства и затем до какой-то, как обыкновенно говорится, просто канонической реформы Церкви, после которой проблема эта предполагается исчерпанной. Это единый путь постановки вопроса, ввиду определенно понимаемой цели своего конечного идеала. Но здесь, я говорю, эта записка думского духовенства подверглась таким нападкам не только по степени ее пригодности, но и качественно в самом корне ее постановки она не удовлетворяла какому-то другому идеалу. И очень много ораторов, особенно это сегодня выясняется, нападает на эту записку, не как на некоторую недоделанность, не как на плохое дело, которое можно исправить, а как на что-то главным образом непоправимое, главным образом ложное, бесплодное и бесполезное. Раздается вопрос о том, что записка совершенно не учитывает фактической несвободы Церкви, и поэтому просто занимается толчением воды. Но кроме этого, если бы даже этот элемент и был устранен, то, как будто сегодня это особенно ясно было сказано и намечалось прошлый раз, указывалось на то, что сама Церковь, даже отделенная от государства, предоставленная себе самой, что она как будто еще требует какой-то реформы в самой себе. И вот чего ждать в этом направлении, чего желать, кто чего ищет от Церкви, кто на что уповает, — это вопрос совершенно непочатый и не разработанный. Вообще разные подходы к этой теме, подходы даже до некоторого разнообразия в смысле вероисповедной точки зрения, они еще пока не вскрылись. Я говорю о том, что в области пожеланий здесь есть много чего не раскрытого, не формулированного и, быть может, прямо беспредельно расходящегося. Вот сейчас уже мы слышали речь <о> том, что Церковь встала на ложный путь от ап. Павла. Вы видите, что еще эта мысль идет в

230

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

пределах христианской нормы. Но ведь можно себе представить еще не выясненную, не вскрытую совершенно у многих возражателей, критиков первоначальной элементарной постановки, быть может, исходную точку зрения на христианство, религиозную, а может быть, и совсем не религиозную. Вообще для того, чтобы узнать, в какую цель метит оратор или отчего он критикует известное учреждение, необходимо или от него услышать, или прочитать его речи, куда и к чему он ведет. Если течение исчерпывающего, позитивного церковного реформизма серьезно очерчивается, то и критика радикальная, критика, бьющая в другую цель, она, быть может, говорит с разных точек зрения, строит разным образом проповедь о самой реформе, но откладывает в нее момент политический, как и момент специальный, внутренний, христианский. Надо заметить, что вопрос этот, как никак, но стоит в жизни практически. Вся русская Церковь не благополучна теперь в эти дни. И это неблагополучие, как одно из неблагополучий общей российской жизни, так или иначе на всех отражается, и на тех, кто стоит далеко от нее, ибо все мы в русском государстве составляем какое-то целое, а от благополучия целого зависит благополучие частей. Всякая критика, как бы она ни была радикальная¹, в конце концов она должна иметь в виду влияние на этот факт, чтобы он исправился. Критиковать с безнадежностью повлиять на факт, это дело, может быть, и интересное и умственное, но в конечном счете бесполезное. А посему я хочу указать на некоторого рода опасность одной только радикальной критики без малейшего отношения к действительности. Ведь, несомненно, одной из политических черт нашей общей русской жизни является то, что между нашей тяжелой действительностью и между, быть может, уровнем нашего гражданского развития или, быть может, между нашим радикальным типом мышления и идеологии существует страшная разделяющая бездна. Несомненно, мы знаем, как мало мы все еще подготовлены к реализму жизни, и это особенно чувствуется в общественном сознании в период войны. Недаром говорится в журналистике и публицистике о патриотическом кризисе. Это подневольное сталкивание людей русского общества

¹ Так в тексте.

231

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

с некоторого рода идеологических, радикальных высот для каких-то счетов с грубой действительностью. В этом отношении надо вызвать у всех говорящих на эту тему тот или иной ответ о практических, мыслимых возможностях исправления недостатков, находящихся в Русской Церкви, и таким образом не только не упирать на то, с чем мы не согласны, но так или иначе оправдать свою критику каким-нибудь советом, посоветоваться, что же надо делать, чтобы сдвинуться с места. На этот счет уже сказано было, что, с одной стороны, надо бороться за лучшее будущее, а не ходить со слезницами ни к бессильным обер-прокурорам, ни к безнадежным иерархам, не менее бессильным, ибо мы знаем, что Синод на одном из своих заседаний постановил, согласно со своею канонической совестью, епископа Варнаву лишить кафедры, хотя бы для церковного приличия, но получен был ответ, что это постановление Синода не будет исполнено. Поэтому о деспотическом всесилии епископов не приходится и говорить. Значит, надо бороться за лучшее положение. Другое указание, исходящее от докладчика, говорит, что надо ждать, что докладчик уповает оптимистически на изменение условий положения русской Церкви, что эта Церковь волей или неволей, автоматически или нет, но можно думать, что она станет в положение отделенной от русского государства. Но я думаю, что эта надежда, что это так близко и быстро будет, что в России может наступить отделение Церкви от государства, я думаю, что, оценивая идеально эту перспективу или это положение Церкви, отделенной от государства, нельзя долго об этом мечтать и разговаривать, так как это слишком далеко от нашей действительности. В России положение Церкви, как известно всем, как в государстве с первобытным строем, довольно патриархально и не отделимо от государства. Как бы государственный строй ни был потрясен в ближайшем или в отдаленнейшем будущем, во всяком случае чтобы такой плод правового развития передовых государств, чтобы он так быстро принялся и получил место на нашей почве, это мало похоже на трезвую действительность. В этом смысле за специальное положение Церкви борьбы не ведется. Менее всего самой Церковью ведется эта борьба. Но ведется борьба за лозунги, чисто политические, и как эта борьба трудна, как история тяже-

232

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

ла, как инерция истории непреодолима. Поэтому те, кто думает этого ждать, думает, что скоро дождется, те затрудняют себе подход к реальной действительности. Ведь мы знаем даже, что передовейшая Франция после столетнего опыта многих революций и нескольких республик, с каким трудом да еще имея борьбу с Церковью, вовсе не национальной, а экстерриториальной, чуждой, с которой она была все время в конкордатах и договорах, с каким трудом она с нею расправилась. Да и теперь абсолютно разделение не проявилось, так как некоторые стороны нельзя устранить из практики. А если мы возьмем другие государства, как Италия, в которой так или иначе Квири-нал с Ватиканом считается¹²⁴, как с особой державой, да и должен считаться хотя бы в смысле вселенских Соборов и с престижем Папы... но и в прославленной Америке в конце концов во многих конституциях стоят на точке зрения вероисповедной и в отдельных Штатах защищается не только вообще религиозность, не только преследуется богохульство, не только проявляется покровительство праздникам, но прямо иногда ставится в основу гражданского порядка христианство, а не другая религия. Что же касается практики, то празднование воскресного дня, годовые молитвы в Парламенте под председательством Президента, — все это говорит, что разделять Церковь от государства даже и на новой почве не так легко. И я думаю, что в России при всех переменах ждать таких перспектив не приходится. Во всяком случае, я думаю, что организаторами какого-нибудь строя будут те или другие народные представители, и представить себе, чтобы они принадлежали только к одному радикальному и, может быть, безрелигиозному течению, — это было бы мало похоже на правду. А кроме того вообще инерция многомиллионных народных масс, в большинстве принадлежащих к одному вероисповеданию, такова, что она затруднит избавление народа от присущих ему предрассудков. Надо представить себе эту массу православной и церковной по инерции. Когда у кого-нибудь имеется что-нибудь, мы этого не храним, а когда это начинают отнимать, начинается реакция. Такая идеализация народных масс вовсе не практична. Мне пришлось в еврейском журнале прочитать тонкое замечание, где один левый политик апеллировал к народным еврейским массам...

233

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

...не на надлежащем уровне развития, чтобы можно было к ним апеллировать. Народные массы страшнее еврейству, чем какой-нибудь прогрессивный блок с умеренной окраской. Так и в вопросе по отношению к православной Церкви думать, что так легко изъять ее из государства, было бы довольно розовой перспективой. В этом смысле надо думать об известном компромиссе в смысле того покровительства, которое неизбежно не только у нас. В Бельгии, в католической стране, в политике, в парламенте за католичеством остается преимущество. Церковь оценивается государством с точки зрения культурных функций. Но с церковной точки зрения так рассматривать нельзя, ибо религия не есть служение культуре. Культура использует Церковь, но Церковь культуры не создает, у Церкви цели религиозные выше культурных. Поэтому Церковь со стороны государства может иногда рассматриваться, как необходимая и полезная культурная функция. С точки зрения ближайших перспектив, может быть, и надо готовиться, с точки зрения практики, к иному, желать большего, но не увлекаться тем, что для нас не сбыточно, ибо такие несбыточные мечты могут окончиться гораздо большим разочарованием. Как бороться теперь? Так ждать нельзя, надо что-то делать в этом направлении. Надо готовиться к чему-то более реальному, неизбежному, а не только к желаемому. Но, 1), насколько церковная несвобода является производным от политической несвободы, то здесь борьба, может быть, всецело совпадает с борьбой политической. Но главный интерес, когда мыслят о религии, а не о политике, главный интерес, каково будущее в самой Церкви. Вот, собственно говоря, за что надо бороться. Здесь это то течение, которое главный интерес всего направляет на злободневный, жгучий пункт о порабощении Церкви государством и, может быть, весь свой интерес, все свои расчеты исчерпывает этим пунктом: бороться только за это. Но эта борьба может вполне вестись и атеистом, во имя атеизма, во имя другой религии. Эта борьба может вестись чистейшими врагами Церкви с бОльшим успехом и одушевлением, чем друзьями. Но нам здесь не опасно стоять на такой точке зрения. Я думаю, что здесь большинство примыкает к христианскому мировоззрению и в значительной части даже к церковному. Поэто-

234

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

му, разумеется, надо разъяснить вопрос, за что же бороться в смысле церковной реформы, даже независимо от вопроса только об отделении Церкви от государства. Те, которые подавали записку, не доходя до страшного вопроса об освобождении Церкви от рабства политического, главным образом, думали о внутренней реформе. Ничтожество их записки, может быть, еще более плачевно не только политически, а ничтожество, мертвость их в убожестве их элементарных пожеланий устроить положение духовенства консистории, прихода и т.д., причем приход под знаком нашего государства и церковного строя имеет непривлекательный, узкий смысл, а не тот широчайший, истинный реформационный смысл, который вкладывал сегодня в эту идею В.П. Соколов. Таким образом, если мы мыслим Церковь, как фактическую живую силу, громадную, имеющую историческую власть над русским народом и обществом, играющую ту или другую роль в общей жизни России, в жизни ее религиозной, в частности не только христианской, но взывающую о свободе совести во всей широте религиозной жизни России, — то мы, конечно, должны отвечать по вопросу о реформе Церкви: чего мы ждем от этой реформы и какие мы ответы вкладываем в нее, если мы не согласны с этой бесхитростной запиской думского духовенства. И вот здесь опять открывается два разных подхода к вопросу: одни уже живут надеждой в душе на то, что Церковь православная будет реформируема, что она не так неподвижна, как это кажется, что раз она отделима от государства, то уже это само по себе кажется великим благом и исправлением, введением ее в норму, что этим решается все, чего, как будто, ждет сам церковный народ или стоящее вне его общество от Церкви. Так обыкновенно, по крайней мере в литературе, внешней по отношению к Церкви, политической и публицистической, так ставится вопрос. В газетах провозглашается, что возвращение к каноническому строю есть полное устройство Церкви. Но это простительно говорить людям, которые стоят вне Церкви. Для них важно разделаться, поместить в известном месте, чтобы ничему не мешало, и затем гармония в политическом строе наступает сама собою, по другим причинам, под влиянием другой борьбы и т.д. Но зачастую так, кажется, мыслят и церковные люди, та вся

235

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

реформационная, прогрессивная, обновленческая литература церковная, благодаря подцензурности, что ли, звучит так, что надо возвратиться к каноническому строю и тогда все будет достигнуто. Что в этих целях ни говорится, говорится о будущем стремлении, о нормальной демократизации и т.д., как будто дело в канонизме. Только, пожалуй, Религиозно-философское общество, особенно в первую эпоху, когда оно занималось церковными вопросами особенно, как то, как «глас вопиющего в пустыне», все время говорило, что не в канонах реформа Церкви, что канонизм формален, мертв. Надо устроить самым демократическим образом Церковь, освободить ее, и если в ней есть внутренняя христианская жизнь, тогда это скажется в том, что эти освобожденные силы запросят чего-то другого, они преобразят Церковь во всех ее частях, не в смысле только канона и поправки богослужебных книг, ибо такая мысль существует и в Синоде, а в смысле изменения самых форм деятельности Церкви, в смысле изменения проповеди, литературы, мысли, в смысле всего христианского мировоззрения, доходя, быть может, до перерождения самого духа церковного, ибо этот дух создает народ и культура. Германский народ был настолько силен, чтобы по-своему переродить христианство и родить целое вероисповедание. Сила перерождения может быть так сильна, что даст другую форму христианства. И не есть ли вопрос о реформе Церкви, вопрос, который, может быть, подспудно идет из недр общества, не есть ли это вопрос о действительной реформе русской Церкви? Не того ли хочет общество, стоящее вне Церкви? Ведь это легко политической газете или с политической трибуны что-нибудь анекдотическое подчеркнуть: Синод, епископов и т.д. Это легко с точки зрения полемической. Но, может быть, если бы Синод и епископы не дали никакого повода для упрека тем, кто их упрекает, то, может быть, они были бы еще ненавистнее тем, кто их упрекает. Таким образом, Церковь, доведенная до реформы в идеале, это, может быть, не то, чего хотят. Здесь есть непродуманность, невысказанность того, чего хотят от Церкви. Есть похожее на правду, что не люди церковные, профессиональные, горизонт которых невольно сужен своими нуждами, своей теснотой и несвободой, а именно широкое русское общество, кото-

236

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

рое идет в Церковь и благожелательно к ней пребывает, не вздыхает о чем-то ином, быть может, оно в целом скривится к чему-то иному, ждет изменений Церкви в целом, ждет настоящей реформации и в Церкви, и в христианстве. Ведь действительно, вот когда подымается вопрос о самодержавии в Церкви и около Церкви, то можно много думать, как упрекнул докладчика возражатель В.П. Соколов, что докладчик как бы соблазняет аудиторию тем, что думает от некоторых принципов Церкви освободиться путем внешней реформы. В<асилий> П<ет-рович> намекнул, что вот из зол, от которых страдает Церковь. Это одно из зол, оказывается, коренится, по его мнению, в самом христианстве. Другой возражатель сказал, что в христианстве коренится зло тяготения к государству даже от времен апостольского вероучения. Он находит, что это тяготение есть в корне величайшая ложь, а первый возражатель говорит, что величайшая ложь это признание власти внутри самой Церкви. Так или нет, но они указывают на некоторого рода отрицательные начала в самой Церкви. Может быть, их можно исчислять не единицами, а десятками. Может быть, надо свести эти десятки к новому принципу и иначе назвать. Это большой вопрос, и только здесь заключается вопрос для тех, кто ставит вопрос о реформе Церкви. Как бы мы ее просто и по-марфински ни ставили, без глубины мари-инского принципа¹²⁵ конечных целей, к которым мы ведем эту частичную реформу, ее практически нельзя не довести до известного конца, не оформить, не окрылить каким-нибудь определенным устремлением. Таким образом, вопрос стоит так: разрешимы ли те бесчисленные проблемы человеческой истории около христианства? Разрешимы ли они старыми средствами улучшенного церковного вероучения. Здесь один из возражателей, который пытался указать громадное, глубокое зло в Церкви, ему казалось, что до известного предела можно очищать зло в Церкви, а дальше христианство остается очищенным, но он не вскрыл, как он понимает основы христианства. Принцип очистки Церкви от наростов, это принцип протестантский, лозунг возвращения Церкви к апостольской простоте. Это есть разрешение всех вопросов, т.е. весь опыт Церкви, как опыт искривленный, как страдающий органическими пороками... это было бы ре-

237

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

формой, более радикальной, чем протестантская. И тогда можно было бы начать строить в той или иной очень плодотворной постановке вопроса, а не ставить вопрос о том, чего же недостает для того, чтобы разрешились все современные вопросы. Но для того, чтобы указать, чего недостает, мало сказать, что в чистом христианстве все разрешается, ибо чистое христианство у всех перед глазами. Это евангельская книга, и на этой книге, как на чистейшей и непогрешимейшей, строят свое христианство многочисленные секты, и церковные, и христианские. Евангелические секты, это вещь, всем известная. Если дело идет об очищении Церкви до слова евангельского, то задача давно решена. Надо заменить каким-нибудь баптизмом исторические Церкви, вроде православной или католической, которые спутались с властью, с государственным строем, и тогда проблема христианства будет разрешена. Но надо себе ясно представить, таков ли действительно рецепт решения вопроса и что мы можем ждать от этого евангелического христианства? Если всех благ, то надо доказать или опытом, что это есть наилучшее для культуры, для государства и для всего человеческого развития христианство, что это наилучшая была бы религиозность. И тогда определеннее к этому клонить покровительство баптизму и евангелизму, вдохновиться протестантским вдохновением. Или это что-то другое? Если так, то во имя чего идти к евангелизму? Какого решения, каких вопросов и каких благ искать от этого книжного, ибо это разрывает с преданием церковным, от этой книжной религии, ибо ее можно почерпнуть в книге, как закон Моисея и алкоран. Возвратиться ли к монотеистическому реализму? В этом ли спасение и оплодотворение нашей культуры, избавление от всех зол, нахождение каких-то религиозных благ? Или вопрос в том, что Церковь, как Церковь с ее апостольским вероучением, при всех ее ошибках, не есть антихристианское явление, а есть принцип, сам по себе правильный, спасительный, и тогда мы лишь на церковных основах, а не на евангелических, будем искать и возрождения Церкви, и каких-то религиозных благ, которые разрешат жизненные вопросы времени. Когда говорят о разрешении жизненных вопросов времени, я стою на утилитарной точке зрения. Я не стремлюсь религию использовать ни для

238

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

удобств политических достижений, ни для культурных достижений, ни для удобства внерелигиозного, атеистического устройства человеческого общества. Все эти цели для меня не цели. Я мыслю цель устроения жизни религиозной. Устроять эту жизнь в религии не враждебно самой жизни. Не жизнь сама по себе есть цель. Само по себе есть цель это религиозное устроение жизни. Я скажу интуитивно, это моя вера, что религиозное устроение жизни не есть стремление самой жизни во имя какой-то чистейшей жизни, а такова точка зрения специфической, церковной, аскетической религиозности. Жизнь идет вне ее, вне религиозной жизни, она может любить абсолютно независимо, те вещи, которые религия может игнорировать?.. Или эта жизнь должна быть истреблена, как жизнь нечестивая? В какой постановке эту всю проблему в последнем устремлении ставить? Ставить ли ее, как проблему действительного ожидания или действительного делания реформации в самом христианстве, или взять только одну из форм христианства, как наиболее совершенную и будто бы решающую все вопросы? Таким образом, я говорю, всякий оратор должен оговориться, какие блага, какие ценности он отстаивает или защищает, а затем, в чем он полагает последнюю метафизику этой религиозности данного вероисповедания, данного типа христианства, данной Церкви? Только при таком выяснении этих основных предпосылок и будет плодотворно обсуждение вопроса о реформе Церкви, а не будет сплошным развенчанием точек зрения людей, которые стоят на различных основах и стремятся к различным целям. В смысле постановки я ограничиваюсь этим, а если в дальнейших прениях меня спросят по этому катехизическому вопроснику, который я обеспечил и другие подходы к этим темам, то я готов говорить и без этих оговорок.

Председатель объявляет перерьув.

После перерыва. Председатель.

Мы возобновляем заседание. Записалось 4 оратора. Кроме того докладчик хочет иметь последнее слово. Таким образом, я прошу ораторов соображаться с оставшимся у нас временем и по возможности быть краткими.

239

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

Доктор Свирский.

Я хотел прошлый раз сказать несколько слов с католической точки зрения об отношении Церкви к государству, так как этот вопрос сейчас для нас имеет большое значение. Я вполне согласен с докладчиком, что мыслима и третья точка зрения по отношению к государству или Церковь гонима, или она находится под покровительством, или ни в том, ни в другом положении, а прямо Церковь сама по себе, а государство само по себе. Я с этим вполне согласен, если только мы хорошо определим, что значит покровительство государства, так как «покровительство» это еще не вполне определенное выражение. Покровительство можно понимать, как хорошо, и в том и в другом смысле. В другом смысле будет такое покровительство, как сейчас существовало в России по отношению к православной Церкви. Она находилась в положении, зависимом от государства, подчиненном. Но покровительство еще можно понимать и в другом смысле, когда Церковь распростирает свою власть над государством, когда государство повинуется церкви, так как все прихожане или миряне признают над собою эту власть. Тогда государство всеми силами старается оказать услугу Церкви, исполняя все ее законы, оберегая и защищая ее пастырей, ее имущество, ее церкви и т.п. Это покровительство в хорошем смысле слова. В нем не коренится зло порабощения Церкви. Поэтому я бы сказал, что существует три рода отношений: или Церковь гонима, или она подчинена государству, или государство подчиняется Церкви, но, конечно, только в делах догматического учения, только в этом отношении. Первое и второе отношения немыслимы в христианском учении. Остается только третье, последнее отношением. Почему же немыслимо первое? Я не буду этого доказывать, так как о. докладчик хорошо развил эту тему и все согласны с ним. Церковь не может быть гонима. Она не может быть гонима по воле, по мысли и по желанию Иисуса Христа, который никогда не желал бросить ее в жертву государственной власти, так как и одна, и другая власть, и один, и другой авторитет исходят от самого Иисуса Христа. Но эта Церковь может предпочесть гонение вместо ласки государства, которое для нее явится всегда большим злом. Она, перенеся гонение, может надеяться на победу и в

240

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

этой победе отыскать свою независимость, свой авторитет наложить на государство. Остается третий род отношений, когда Церковь вполне свободна, независима, направляется своим авторитетом или новым каноническим правом, который издает юридические законы, признаваемые государством, которое распространяет свою деятельность не только в границах одного какого-нибудь государства, но, так как эта Церковь вселеннская, в границах всего мира, и ее свобода это свобода развития религиозной жизни, свобода совершенствования обыкновенной жизни, то само собою разумеется, что такая Церковь, она будет совершенно другого характера, чем настоящая православная Церковь. Будет ли она иметь свой Синод, или своего Патриарха или какое-нибудь другое управление, получит ли она своего Папу или это будет какая-нибудь христианская община, это будет всецело зависеть от ее духа, от организации ее религиозной жизни. И вот здесь явился вопрос: не довольно ли отделить Церковь от государства? Что она должна еще сделать, чтобы восстановить религиозную жизнь? Мне кажется, что это является совершенно понятным, что если мы отделим Церковь и дадим ей полную свободу и независимость, тогда она сама о себе подумает и получит определенную форму деятельности. Но для некоторых вопрос является еще не оконченным, им надо еще непременно указать, чего Церковь должна добиваться, к чему стремиться, чтобы уже сейчас мы знали, за что мы должны бороться и сражаться. Я, конечно, как католический богослов, не могу здесь высказывать мои конкретные мысли или моего плана, к чему мы должны стремиться. Но я остаюсь при моем вероисповедании и при том устройстве, какое имеет католическая Церковь, несмотря на то, что эти формы некоторые называют вовсе неудачными. Я, конечно, отношусь с некоторым респектом к мнениям, но, как католический богослов, я уверен, что эта форма не скомпрометирована ни прежде, ни в эту войну. Но, становясь на вашу точку зрения, на точку зрения православной Церкви, мне кажется, надо сделать этот первый шаг, отделить Церковь от государства. Этот шаг повлечет за собою гонение Церкви, для нас вовсе нежелательное, но из этого гонения Церковь православная, которая должна в себе чувствовать жизненную силу, она

241

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

должна выйти победительницей, и тогда, когда это отделение уже совершится, она должна надеяться на таких пастырей и на таких мирян, которые определят, дадут ей нормы и укажут путь, на котором она должна развивать свои жизненные силы и вводить в мир религиозную жизнь. Что же касается доклада г. Карташева, то я хотя и вполне с ним согласен, но признаюсь, что для меня многое здесь было не ясно. Во-первых, я не понимаю, что г. Карташев хотел сказать: мы должны представить себе ясно и конкретно, к чему мы должны стремиться и чего добиваться. Подразумевает ли он под этим, что мы должны оставить православную Церковь и должны сейчас искать удавшуюся реальную Церковь в каких-нибудь других религиозных исповеданиях, надеясь, что такая Церковь существует в настоящее время, не требуя никакой реформы? Или же он хотел сказать, что мы сами в настоящий момент должны составить себе целую программу, создать сейчас устройству будущей русской Церкви и по этой программе работать, трудиться, добиваться и т.д.? Я не знаю, хорошо ли я понял мысль, но мне кажется, что в докладе г. Карташева что-то подобное было высказано. Б.Н. Демчинский.

Два вечера мы обсуждаем этот вопрос и еще не установили темы. Мне кажется, происходит это потому, что наблюдалось несоответствие между заглавием доклада и между его содержанием. Заглавие было много обещающее с чрезвычайно широким обхватом: «Будущие судьбы русской Церкви». А между тем содержание доклада, что особенно выяснилось сегодня, говорило о мелкой реставрации церковного быта, о починке отдельных углов, и, что замечательнее всего, это содержание доклада направило последующие прения в такое обиходное русло, довольно неширокое, не соприкасающееся с современными событиями. Мне очень приглянулись люди реальной политики, которые призывали так усердно идеологов смириться и дать какую-нибудь реальную рецептуру для построения будущего русской Церкви. Но представители этой реальной политики, смиряющие взлет мечты идеологов, сами оказались чрезвычайными фантастами. Они все время разговаривали вне современных событий. От них отошел и фон войны, и те духовные кризисы, которые сегодня назревают. Они в этих только пределах

242

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

призывали идеологов смириться. Мне кажется, что в этом случае они были самыми широкими мечтателями, так как если быть реальным, то надо прикидывать все меры, направленные к улучшению Церкви, к грандиозному фону, от которого весь мир отшатнуться не может и только мы отошли, замкнулись в эту маленькую келью и обсуждаем абстракции. Мои слова тоже будут зависеть от того, принять ли доклад по заглавию или по существу. Если меня спросят о том, как реставрировать отдельные углы, меня этот вопрос очень мало интересует по сравнению с современными событиями, чтобы я его обсуждал. Но если я буду говорить о судьбе русской Церкви, то я скажу, что в настоящее время у русской православной Церкви миссия мировая. Конечно, это зависит от того, какие шаги предпримет Церковь в ближайшие дни. Она или выйдет на общую, мировую арену, или заглохнет и будет мирно плестись, как плетется в настоящее время. Было правильно высказано, что вопрос о переустройстве Церкви, это не есть вопрос канонов, а вопрос об отношении Церкви к событиям и жизненным явлениям. Исходя из этого, я, несмотря на то, что принадлежу к группе идеологов и, может быть, неудержимых фантастов, буду реален и прикину это основное положение к современным событиям. Надо сказать, что как бы ни смотрели на религиозный, церковный вопрос, но в мире чувствуется явное удушье и голод по духовным вопросам. Если культура сделала огромный бросок за последнее время, и техника достигла своих пределов, и уже комфорт, данный ниже лежащим слоям населения, возьмите в смысле возделывания земли, достиг такого совершенства, то все же, обернувшись, мы увидели, как скуден наш дух и как мало у нас есть в жизни, и мы должны кончить формулой Экклезиаста: «Все суета сует»¹²⁶. Но если бы кто-нибудь подошел и рассказал бы что-нибудь о вечных вопросах, то туда бы все и направили свой взгляд, так как тоска по этим вопросам обнаруживается не только у нас, но и во всем мире. А отсюда следует, что война, несмотря на то, что она выдвинула императивные требования по отношению к технике и оснащенности армии, несмотря на то, что вся внешность войны как бы держится на механических атрибутах, в действительности эта война повлечет невероятный духовный подъем и к нему мы должны быть

243

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

готовы. Что подъем этот будет, в этом, вероятно, не сомневается никто, потому что тоска эта выражена, она промелькнула и в русской литературе, перекинулась за границу. Так что, очевидно, после войны целые толпы будут идти и спрашивать: что же нам делать? Все остальные Церкви отличаются окостенелостью, устойчивым приспособлением Церкви к государственной жизни, тем, что в ботанике называется «симбиоз», причем, как и всегда в симбиозе, один из симбиомов теряет свои признаки и держится наиболее сходных признаков. Не затрагивая этого, я должен сказать, что каждая война и большое количество трупов дает орлиный взлет. У ап. Луки в 17 гл. есть слова: «Где трупы, там будут и орлы»¹²⁷. К кому же обратиться, чтобы искать поддержки? Вероятно, ринутся к Церкви, и тут от позиции Церкви зависит, спасет она себя или нет. Если говорить о реальной политике, то я должен сказать, что завтрашний день принадлежит тому, кто будет обличать. Властителем завтрашних дум будет тот, кто выйдет на площадь и будет обвинять людей в их духовной скудости, но не в порядке очередного религиозно-философского настроения, а с оживленным лицом и с пламенеющими глазами. Если он будет обвинять людей в том, что они слишком отошли в сторону комфорта, позабыли о духовных ценностях, этот человек возьмет завтрашний день. Если обличение есть типичный признак завтрашнего дня, то рекомендуется Церкви встать в виде этого обличителя. Если она опоздает произнести эти проповеди, то очередь за политиками. Они будут обличать, и наступит скучная пора обыденных политических реформ, может быть, и великих, но столь же удушливых, как и улучшения техники и как вообще устроение земли. Церковь должны захватить этот период и сделаться обличителем. Если вы думаете, что в этом есть часть моих грез, нереальности, то в оправдание я должен привести один исторический случай, ярко пленивший меня своей изумительной красотой. Если вы вспомните, в 1253 г. все население Перузы было охвачено удивительным движением. Люди бичевали себя на площадях. Это было всеобщее покаяние. Женщины из целомудрия оставались дома и там себя бичевали. Ростовщики возвращали награбленное. Раскрылись тюрьмы, и были выпущены арестанты. Убийцы, скрывавшиеся в горах, приходи-

244

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

ли к родственникам убитого, приносили мечи и говорили: «Вот меч. Убей меня: я убийца твоего сына!» Но родственники говорили: «Оставайтесь вместо убитого». Куртизанок не было. Народ себя бичевал. Если такой порыв возможен, то он рождается из духовного голода, из тревоги за будущее, из того, что люди уперлись в тупик и им нужен выход. В 1253 г. Римская Церковь, взволнованная этой чистотой порыва и находя, что это избыток идеологии и неприспособленность к земной рецептуре, приостановила это движение, послав туда инквизиторов. Но это частность. Если тревога и голод по духовным запросам может так перевернуть мысль, что человек превращается в небожителя, то, очевидно, что-то вроде этого, только, может быть, в более уместном виде, возможно вызвать и в ближайшее время. Если Церковь не будет обличать и не скажет: «Покайтесь: час приближается!»¹²⁸, но с чистотой, без всякой государственной цели, без задней мысли, не подсиживая своего партнера, как в прежние годы, то в Церкви будут все, и крестьяне, и рабочие, тоже стосковавшиеся по этим вопросам. Но для этого самой Церкви надо перемениться. Ее судьба зависит от того, перестроится ли она в ближайшее время или нет. Церковь за последние века, перерождаясь постепенно и, может быть, несколько мельчая, стала учреждением классовым. Она незаметно для себя стала потворствовать определенному, вверху лежащему классу, забывая низы. И теперь крестьяне если и метнулись к сектам, то потому, что типичный признак каждой секты, это крестьянская среда. А Церковь формальная, государственная будет потворствовать крупному купцу, лавочнику, сидящему в селе, отмежует тот слой, от которого она сама, к сожалению, в настоящее время питается. Отмежевав этот слой, она будет предстательствовать за него в раздорах с крестьянами. Это знает каждый крестьянин, так как он знает, что если наступит размолвка между ним и этим слоем из денежного мужика, то духовенство станет на стороне малочисленного, но более обеспеченного слоя. Если и надо Церкви перестраиваться, то для того, чтобы потерять свое классовое отличие и показать крестьянству, что она готова за них заступаться. Обличитель не может выступать, не очистившись совсем. Затем в крестьянстве и в других массах населения создалось представление о том,

245

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

что духовная особа не символизирует чистоты жизни. Если исходить из того, что предполагаю я, завтрашний день принадлежит обличителю, и если предположить, что Церковь может выступить в этой роли, то она должна очиститься в глазах населения. Если оргии возможны в духовной среде, если народ видит, как представители духовенства дискредитированы, то, конечно, он увидит это и завтра и, когда вы будете призывать его к очищению, говорить: «Покайтесь, час приближается», он вам просто не поверит. Очищение духовенства должно быть не в смысле внешних контуров жизни, а в смысле действительного исповедания религии, а не только внешних ритуалов, чисто церковных. И тогда оно, конечно, завтра выйдет на площадь и может говорить громко, смело и прямо: «Покайтесь, ибо час приближается!» Я считаю, что Церковь переживает канун: или ее очень горячо примут и наступит свобода очищения, или Церковь останется так, а политика вырвет у нее обличение, а Церковь будет просто гореть. И тогда это будет для завтрашнего дня несущественная деталь государственной жизни. Впоследствии Церковь, как вечно живущая, вновь воскреснет, но для завтрашнего дня она будет неинтересна, так как завтра властитель дум это обличитель. Если прав Лука, а он прав, если появляются орлы там, где трупы, то Церкви предстоит быть орлами около трупов. Если мы, здесь находящиеся, если, шире, вся интеллигенция не склонна так голодать по духовным вопросам, как мне это представляется, то все же дело решится без нас и голод по духовным вопросам утвердится в России. Каждая армия, какою бы она ни вернулась, победоносной или пораженной, она приносит с собою недоумение. В прошлую войну я имел случай наблюдать армию очень близко, а всю ее объезжал и видел, как отчетливо она размежевывается на две отдельные части. Одна группа офицеров, по-животному радуясь, что она вырвалась из опасности и зрит житейские услады, вернувшись, по городам ищет возможно более широкого размаха, чтобы ощущать каждую минуту, что жизнь не угасла, что из огромных опасностей они вышли целыми. Но другая часть армии, которая видела много смертей, останавливается в недоумении и думает: что же, эти смерти есть закон механический или лежит тут что-то высшее? В этом отношении я выдержал многие испытания со сторо-

246

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

ны офицеров, так как им в своем миропонимании надо было устранить эту массу трупов, иначе они задавили бы их. И они устраивали тем, что спрашивали: что же, это физиология, механика или за этими трупами и разложением есть Бог, горизонт? Часть армии, несомненно, возвращается в такой тоске. Так что если мы здесь бессильны и немощны, если бы моими словами не интересовалась бы русская интеллигенция и эта аудитория, то армия будет духовно возрождаться. Если бы мои слова шли не по адресу, то армия принесет это духовное обновление, и задачей Религиозно-философского общества, может быть, исправит основной недочет доклада, если бы мы знали диапа-зон¹. Мы слышали широкий диапазон. Быть может, нам предстоит выделить, как она уже современными событиями выделяется, Церковь. И мы должны решить завтрашний день, чтобы остаться на гребне волны, а не под гребнем. Это надо решить в связи с общими событиями. Заметьте, эту поправку вносит идеолог, так как все представители реальной политики избегали современных событий, т.е. сравнения с ними, и упустили существенную величину, без которой все ничего не стоит. Только на фоне современных событий можно решать этот вопрос. Церковь должна захватить сегодняшний момент и путем самоочищения выделить из себя хотя бы десятки, которые будут ходить с чистыми глазами (очень прозрачные надо иметь глаза) и говорить: «Покайтесь, ибо час приближается!» Но если вы будете плестись так, как сейчас, в виде ли записки думского христианства или в виде легкой реставрации отдельных углов захотите очиститься, тогда мы совсем завтра отойдем от Церкви и не спросим ее ни о чем. П.К. Вольнин.

К словам предыдущего оратора г. Демчинского, касаясь завтрашнего дня, трудно что-нибудь прибавить. Разве от себя скажу, что мне лично та великая миссия православной Церкви, которая ему кажется такой, мне не кажется великой, просто потому, что самое понятие о Церкви я рассматриваю с точки зрения того самого книжного, евангельского, во имя чего должно идти к книжным основам, как говорил г. Добронравов. Из этого евангельского определения мне кажется, что Церковь

¹ Так в тексте.

247

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

православная, та, которую, может быть, хотят построить не в виде утвержденной государством или признанной государством, даже с этой точки зрения я думаю, что христианство, которое внес с собою Христос, совершенно игнорировало всякое строение церковное, которое мы наблюдаем сейчас. Еще в предшествующем заседании здесь говорили те самые слова Христа, где он определял эту Церковь: «Там, где двое, там и Я». Тут не может входить понятие о баптизме, ни о тех Синодах Священных, о которых говорилось здесь. И по-моему, единственным ответом на вопрос г. Карташева о том, во имя чего мы должны идти, может служить ответ: идти во имя личности, именно тех основ евангельских, которые Сам Христос заложил и которые были намечены ап. Павлом или Иоанном, безразлично. Мне думается, что, когда Христос определял Церковь, Он хотел сказать, что самое ценное, это отношение человека к человеку. И поэтому, если человек имеет возможность сталкиваться с другими, он имеет возможность творить, жить соединенно и таким образом великолепно украшать свою жизнь, открывать Бога в человеке и утверждать этого Бога. Мне думается, что вопрос о том, какова будет дальше жизнь русского общества, будет ли она протекать действительно под великой задачей миссии православной Церкви или под каким-нибудь другим флагом, этот вопрос настолько не важен, настолько не нужен и бесцелен, что останавливаться на нем не имеет никакого основания. Надо решить вопрос о том, является ли существующая Церковь христианской или нет, но это так, по-моему, доказательно... Если вы сравниваете все христианство и именно книжное христианство, а оно не имело еще возможности выявиться, войти в жизнь, вы увидите, что существующая Церковь — зло, если все зло, которое существует до сих пор, ею утверждено, оправдано, если оно во имя этой Церкви делается, ибо эта Церковь говорит, что мы делаем божьи дела, а они не делают. На основании этого я думаю, что прежде всего Религиозно-философское общество или люди, так или иначе принимающие близко к сердцу этот вопрос, должны просто и ясно ответить себе на вопрос: христиане мы или нет? Если не христиане, то кто же, а если христиане, то как надо делать, чтобы иметь право называться христианами. Возвращаясь к существующему

248

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

положению Церкви и к вопросу о том, будет ли она отделена или нет от государства, надо ясно и вполне юридически выяснить вопрос, что она до сих пор дала существующей России, имеет ли она право ожидать этого завтра, из-за чего она может казаться великой, гордо смотреть на соседей, с которыми воюет, дала ли она что-нибудь такое, чтобы могла говорить: «Мы поступили по-христиански?» Ничего подобного. А если так, то чем кичиться? Мне думается, задача Религиозно-философского об<щест>ва, как людей, главным образом интеллигентского круга, не в том, чтобы поднять кого-то, какие-то десятки и сотни людей, вызвать их на площадь, чтобы зажглись их глаза и они бы призывали: «покайтесь!» Задача их в том, чтобы они заброшенную личность мало-мальски оценили и указали бы, что личность теперь задавлена, почему и насколько она задавлена и как совершаются всякие беззакония. До тех пор Церковь не будет жить сознательной, хорошей жизнью, пока личность не будет оценена. А не будет оценена личность, не будет введено в жизнь то самое основное христианское мышление, которое говорит: «Там, где двое, там Церковь». В.И. Нечаев.

«И во дни тех царств Бог Небесный воздвигнет царство, которое вовек не разрушится, и царство это не будет отдано другому народу. Оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно». Даниил, 2-я гл., стих 44. Я думаю, что это пророчество относится к предмету нашего обсуждения. Я думаю, что это пророчество относится к ближайшим судьбам всего человечества, всего земного мира. Некоторые уже рассчитывают, что исполнение этого пророчества будет лет через 18. Я лично глубоко верю, что смысл этого пророчества прежде всего относится к судьбе Русской Церкви, что между ним и нашей Церковью лежит самый кратчайший путь. Я верую, что именно в Русской Церкви вспыхнет наконец и вырвется на свободу тот пламень, на котором воздвигнется это близкое вселенское царство, царство вселенской правды во Христе, царство вселенской свободы в нем. Вот почему я думаю и верю, что уже исполнились все времена и прошли все сроки, для того чтобы свершилось пророчество нашего великого провидца и тайноведа Достоевского. Вспомните, как твердо и горячо, как глубоко-

249

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

думно он говорит: «Россия скажет миру новое слово»¹²⁹. Мы все это слышали, но, может быть, только не знали дня и часа, когда совершится это пророчество, не знали, о чем будет это новое слов. Я утверждаю, что данный час наступил и что пророчество уже совершается, что новое слово к миру будет говорить Россия и будет говорить о ближайшей судьбе Русской Церкви, ибо уже говорили, что от русской Церкви до вселенской Церкви кратчайший путь. Я сказал, что пророчество уже совершается, что день и час его уже наступил, и вот я считаю, что с того дня, когда мы тут приступили к обсуждению этой великой, громадной темы, действительно совершается дело, которого хватит на весь этот срок, на все эти 18 лет. И пророчество это совершится во всей его полноте. Ни одна черта, ни один знак из него не может быть изменен или вычеркнут, не может быть места никаким иносказаниям. Россия скажет миру новое слово, именно Россия, именно вся Россия до последнего человека, несмотря на то, что в ней много религий, много племен, много всяческого разнообразия. Но однако же ведь говорим мы, а мы не Россия? Как же понять это? Вот я и думаю, что мысли о ближайших судьбах Русской Церкви, этот разговор, этот спор о ней, я думаю, что этот спор будет не только наш, я думаю, что пройдет короткое время и этот горячий спор, эти страстные искания станут уделом всего этого города, прежде всего этого города, ибо ведь мы из него. И еще почему верно, что этот город — город исключительный, как говорит тот же самый пророк Достоевский, «самый фантастический из всех городов на свете, самый отвлеченный»¹³⁰, еще он говорил. Но я думаю, что это еще не все. Довольно представить на миг, что весь город горит одной мыслью, значит, одним страстным исканием. Неужели это искание, это горение останется только в городе, таком, как столичный город, который связан тысячами нитей, токов, путей со всеми городами и селами великой страны? После того, как город весь будет пылать этой мыслью, пройдет очень короткое время, когда и вся страна загорится тем же самым огнем, когда мысль о ближайшей судьбе Русской Церкви станет русской мыслью, единой русской мыслью, когда ни о чем другом говорить не будут. Я думаю, что этот духовный подвиг России будет настолько могуществен и силен, что ничто

250

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

не помешает, не помешают никакие события. И эта война, в полном смысле апокалипсическая, она нисколько не помешает, а поможет и потому, что она чудесна... Это, может быть, верно, что огонь войны рождает огонь нашей мысли. Без этой войны мы не пришли бы к этой мысли, это верно. Но верно и то, что эта наша работа, работа всей России в этом исключительном направлении не помешает и этой войне и поможет ей самым чудесным образом. То, что мы получили от этой войны, этот огонь, мы все, вся Россия, ей отдадим. Я думаю, что это новое слово будет, как победа, как прославление вселенского мира, вселенского единения. И будет, как посрамление, как гибель, как поражение того, что враждебно вселенскому единению, как поражение и гибель того государства, которое поставило себя превыше всего, дух государства превыше... (Не слышно.) Теперь сказано у Достоевского: «Россия скажет слово», и это действительно так. Россия скажет, а не напишет. Слово это будет непременно живое, устное, потому что только такое слово проникает до сердцевины сердец. Это ничего, что Россия будет говорить по-русски, а другие ее не понимают, ибо до сих пор почти все народы не знают по-русски. Я уверен, что пройдет очень короткое время и народы узнают русский язык и вышлют своих разведчиков, своих питателей, которые придут и будут нас вопрошать, будут ходить по городам и по селам и везде будут говорить об одном, будут вопрошать об этой судьбе русской Церкви, но главным образом Церкви Вселенской...

Председатель.

Извините. Вы долго еще предполагаете говорить? У нас намечена не только Ваша речь, и мы стеснены временем.

В.И. Нечаев.

Я надеюсь, что Вы дадите мне возможность сказать в будущий раз. Председатель.

Да, мы в связи с этой темой будем беседовать много раз. В.И. Нечаев.

Я скажу еще, что когда Достоевский говорил миру, то это надо понимать абсолютно. Оно скажется, это слово, всему миру, всем народам европейским и восточным,

251

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

и даже всем тем, кто еще может узнать о Христе. И это не удивительно, потому что в самое краткое время, в какие-нибудь 10, 15, 18 лет события будут развиваться с быстротой, прежде немыслимой, не воображаемой, молниеносной. Наконец, верно то в этом пророчестве, что Россия скажет миру новое слово... Но так как меня просили и оборвали, то я прошу разрешения на эту тему о новом слове сказать в следующий раз. о. К.М. Аггеев.

Мне хотелось бы в своем последнем слове ответить больше всего В<асилию> П<етровичу> и А<нтону> В<ладимировичу>. Я думаю, что, отвечая им, я определеннее уясню свою позицию в вопросе, который, очевидно, не для всех представляется таким, каким я представляю его себе. В период времени между моим докладом и сегодняшним собранием мне пришлось прочесть две характерные статьи, которые имеют прямое отношение к теме, возбужденной нами. Может быть, одна из них написана не без влияния тех разговоров, которые мы ведем здесь. Первая статья «Колокола»: «Возрождение Церкви». В этой статье автор отправляется от записки духовенства. Эта мирная по существу записка кажется ему чем-то непозволительным. Он называет эту попытку реформ прямо ересью. Ход его рассуждений таков. Он приводит слова записки: «Если Церковь не хочет быть одинокой, мертвой, то она должна идти вместе с жизнью. Иначе она отстанет от нее и будет одинокой и мертвой». Но до сих пор Церковь в течение многих веков питала народу духовно. Она создала такую могучую нацию, как русский народ. Можно ли после этого говорить, что в ней есть какие-нибудь недостатки? Всякий, кто говорит об этом, кто заикается о каких-нибудь реформах, есть тем самым еретик. Почему-то у него он назван рационалистом. Характерно то, что в этой статье негодование автора вызывают не те или другие пункты записки, а именно самая попытка говорить о необходимости реформ Церкви. Я бы не остановился на этой статье, если бы она так не поражала. Этот взгляд, высказываемый в ней, не так прост и высказывается не только «Колоколом», а и лицами, гораздо более значительными во всех отношениях. Именно точка зрения такая: в Церкви Бог, божественный элемент управляет Церковью. Следовательно, говорить о каких-

252

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

нибудь возможностях недостатков в Церкви это значит высказывать известную долю неверия. В этом высказывается тенденция той ереси, которая... монофизитства, которое признает, что в Церкви существует элемент божественный и не учитывает в ней элемента человеческого. Вот одна позиция, что всякая попытка реформы Церкви есть ересь. Другая статья: «Обер-прокурорские тени». Эта статья о. Востокова¹³¹. Статья заканчивается словами о том, что всякая попытка в недрах Церкви бесплодна, так как она исходит из проклятия. Бюрократизация Церкви есть смертный грех. От проклятия ожидать чего-либо живого не приходится. Конечная идея: необходим в самом недалеком будущем Собор. Когда будет поместный Собор, к нему потянутся все живые силы, и они, теперь заявленные, встанут, и тогда пойдет другая церковная жизнь. (Я передаю плохо, у него это выражено довольно вдохновенно.) В этой статье Востокова два положения: взаимоотношения между государством и Церковью могут остаться такими, как есть, но стоит явиться Собору и он все исцелит. Мне бесконечно ближе точка зрения о. Востокова, но я принимаю ее условно. Первая же точка зрения мною совсем не принимается. Условно я принимаю эту точку зрения в том отношении, что собор теперь, при современном нетронутом отношении между Церковью и государством, это простая наивность. Но об этом я уже говорил в прошлый раз и теперь повторять не буду. Вот эти два факта, приведенные мною, помогут мне уяснить мою позицию. Меня укорили в том, что мой доклад не сходится с заглавием его о «ближайших судьбах Русской Церкви». Если хотите, этимологически это было счастливое заглавие. Я говорил именно о ближайших судьбах. Для меня ясно, как божий день, что пророков не создают и мы их не создадим. Говорить о пророках, которые должны идти и обличать, это такая же наивность, как говорить о реформах без затронутого центрального вопроса. Я не считаю себя пророком, но я желал бы, как простой христианин и священник, по мере своих сил, сознавая свои недостатки, помочь тому, что мне бесконечно дорого, т.е. Церкви.

Я считаю, что первый шаг, который должен быть сделан для того, чтобы сойти с одного места на другое, это установление отношений между Церковью и госу-

253

25.X.1915

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

дарством. Мы не обличаем, когда мы находимся в железных объятиях государства, о которых говорил Победоносцев. Почему пророческий дух теперь не восстает? Потому что для нас, людей слабых, внешние формы жизни имеют громадное значение. Я сторонник того, что, может быть, для гиганта не имеет значения внешняя форма. Он всегда останется великим человеком. Но мы, средние люди, для нас, для миллионов, это неблагоприятные условия деятельности. Нам надо развязать себя. Я обращаюсь к людям средним, и для них нужно устранить те камни, которые мешают мне перейти к ближайшим очередным задачам. С этой точки зрения я считаю, что для Церкви установить нормальные или разорвать ненормальные отношения Церкви и государства есть ближайшая судьба Церкви. И с этой точки зрения я от своего заглавия не отказываюсь. Когда будет это устранено? Я уже теперь обращаюсь непосредственно к А<нтону> В<ладимировичу>. Я отлично понимаю, что одним этим фактом церковная жизнь не исцелится. В недрах церковной жизни много различных болезней, может быть, прежде всего исходящих из того самого начала, от первородного греха, о котором я говорил вначале, когда говорил об отношении между Церковью и государством. Когда будет устранено то препятствие, которое связывает людей в церковной жизни, тогда пойдет жизнь. Но как? Нужна ли будет реформация внутри Церкви или будет только починка по тому рецепту, который указывается всеми организациями и указывался запиской думского духовенства? Я лично присоединяюсь к тому, что должна быть реформация внутренняя. Но вопрос в том, делают ли реформацию или она делается? Мне кажется, что реформацию можно делать только по явлениям эмпирическим, по исправлениям углов. Положим, такое задание. Мы, люди средние и ниже средних, можем указать, что тут такая-то ошибка, что это не соответствует духу христианства и поэтому это надо устранить. Но создать новую песнь, для этого нужны Иоанны Дамаскины. Будут ли они? Это дело веры. Я думаю, что будут. Но это делать по заданию нельзя. И в области богословской мысли указать, что в этой песни содержится мысль, не соответствующая православию, что это исповедание веры не выражает православной мысли, а я убежден, что катехи-

254

ПРЕНИЯ

К.М. Аггеев. Ближайшие судьбы Русской Церкви

зис ее не выражает, — это эмпирия церковная. Но создать новый догмат, тут уже нужна мысль и святость, которые не создают, а которые создастся, если будут силы. Поэтому я и не находил возможным говорить об этом. В принципе я признаю, что реформация должна идти внутри Церкви, но как она пойдет или можно ли ее регулировать, мне хотелось бы задать этот вопрос А<нтону> В<ладимировичу> для будущего. Я стою на той точке зрения, что тут дело упования. Если есть религиозные силы в недрах Церкви, она забьет живым ключом, а, если нет их, она не забьет. —

<Б.Н.> Демчинский.

Разрешите поправку внести. Я не говорил о пророках, не предлагал духовенству перевоплотиться, чтобы завтра выступить с пророчеством, а говорил, что надо очиститься духовно. Как в приеме фехтования, надо было бы придерживаться более точного термина. А термин «чистый человек» настолько понятен, что не надо было его переделывать в пророка, а потом уже парировать им.

о. К.М. Аггеев.

Термин пророчество не значит предсказывание. Пророк это человек высокого духа, который очищает себя, а предсказывание это одна из обязанностей пророка.

Председатель.

Список ораторов исчерпан. Мы еще будем говорить на эту тему или в связи с нею, но пока я объявляю заседание закрытым.

ЗАСЕДАНИЕ 8 НОЯБРЯ 1915 г.

Прения по докладу В.П. Соколова «Природа Церкви и ее судьбы в истории»

Председатель.

Приступим к очередному собранию. Предметом сегодняшнего очередного собрания, задачей его является продолжение прений по поднятому уже вопросу в предшествующих двух собраниях. Так что доклад г. Соколова является в сущности только очередным мнением, лишь изложенным систематизированно и в письменной форме. Это обстоятельство открывает по существу возможность всем, кто еще не высказался по этому вопросу во время предыдущих заседаний, иметь право сегодня продолжать свои рассуждения, а, разумеется, с другой стороны ораторы имеют полное право обсуждать и новые спорные вопросы, которые невольно возникнут по поводу более обстоятельного мнения г. Соколова. Имея это в виду, ораторам следует обсуждать вопросы во всем объеме, а с другой стороны, сообразовываться с сегодняшним докладом. Слово принадлежит докладчику.

В.П. Соколов.

К.М. Аггеев затронул вопрос, такой больной, такой огромный, что от него сразу оторваться нельзя. Но этот вопрос был поставлен только в своей догматической форме. И естественно при наличии другого такого же вопроса задаться таким недоуменным вопросом: почему же так нужно для Церкви это отделение Церкви от государства? Почему не воспользоваться теми средствами, несомненно, с внешней стороны плодотворными, которые этот союз дает для Церкви? Разумеется, для присутствующих

256

ПРЕНИЯ

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

здесь не может быть двух ответов на этот вопрос. Но для того, чтобы этот ответ был более пронизан жизненностью, необходимо обосновать его на том понимании Церкви, который предполагается установленным и известным при решении вопроса об отношении Церкви к государству в отрицательном смысле. Вот почему вопрос о ближайших судьбах русской Церкви для меня прежде всего ставит более далекий и более глубокий вопрос о природе Церкви вообще. Церковь есть результат того внутреннего переживания, через который человек становится в живое отношение ко Христу. Без этого проживания нельзя стать христианином, а следовательно, членом Церкви. Кто в себе не ощущает духа Христа... Читает.

В заключение я хочу ответить на два упрека, сделанные мне. Если бы мне пришлось не говорить в собрании, а писать огромное исследование, то можно было бы сказать, что жизнь Церкви может выражаться только в такой форме. Все высказываемое впервые кажется субъективным. Субъективны были в свое время и догматы. Вопрос об объективности решается тем, насколько оправдает жизнь это субъективно поставленное, насколько оно воспринимается другими, решается тем же народным духом. Второй упрек в неисторичности. На этот упрек я бы спросил, исторично ли ждать господствующей Церкви от Синода чего-нибудь иного, кроме смерти? Исторично ли не видеть, как все живое отходит от Церкви? Исторично ли ждать раскола в Церкви? Я бы ответил Есть одна смущающая сторона. Это наличность огромной массы верующего народа, достаточно инертного для того, чтобы не понять различия между отмирающей и живой частью Церкви. Разложение жизни так сильно, что кроме этого мертвого элемента ничто не останется равнодушным к будущему возрождению Церкви. Стоит только дать свободу религиозной жизни, и вспыхнут широкие зарницы, которые охватят небо от края до каря. Разве мы не видим, что мы живем в июле, что постоянно мелькают зарницы, что современная религиозная жизнь — это «воробьиные» ночи?

Объявляется перерыв.

После перерыва.

¹ Пропуск в стенограмме. Помета стенографистки: (не слышно).

257

08.XI.1915

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

Председатель.

Заседание возобновляется. Я бы позволил себе еще напомнить ораторам, что все-таки главный наш интерес заключается в главном вопросе, а не в докладе. Доклад является лишь эпизодом обсуждения большого вопроса. Для некоторых участников заседания это ясно само по себе, потому что они заражены всем циклом вопросов, задетых в прошлых заседаниях. Но слушатели только сегодняшнего доклада могут увлечься страшной массой задетых им вопросов и возбужденных недоумений. Поэтому такое упоминание я считаю не лишним, а в отношении тех, которые, может быть, не найдут удовлетворения во всестороннем обсуждении сегодняшнего доклада и задетых им вопросов, я скажу, что, вероятно, обсуждение этого вопроса и этих вопросов не ограничится сегодняшним заседанием, хотя бы события и заставили прервать эту тему некоторой другой темой, что можно предвидеть. Таким образом, мы приступим к обсуждению вопроса.

Л.М. Добронравов.

Я с большим удовлетворением выслушал доклад. Все это очень хорошо, очень близко и нужно нам. Но я не могу согласиться с одним из последних положений доклада, который состоит в том, что в Церкви есть такой темный слой невежественных масс людей, которые должны идти за своими архипастырями и вождями. Мне кажется, что христианство, Христос пришел для нужда-ющих, обремененных¹³², для страждущих и темных, и Церковь не есть нечто вовсе отдельное от жизни, как представляется докладчику, и который только в некоторых пунктах приходит с этой жизнью в соприкосновение, а есть вся жизнь наша, освященная христианством, вся жизнь есть стремление ко Христу, и это есть Церковь. Мне безразлична ее форма, протестантская она или католическая, имеет ли она иерархию или нет, и каноны безразличны. Надо иметь живое религиозное сознание, и тогда Церковь будет жива и деятельна. Но не надо будет говорить об отношении Церкви к государству, ибо это будет безразлично, так как если я верую во Христа, то я принадлежу к Церкви поэтому. Мне все равно, принадлежат ли другие к Церкви или нет. Что касается того, что Церковь сейчас находится в состоянии паралича, что слышен запах тления, то мне кажется, что Церковь изда-

258

ПРЕНИЯ

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

ет его не с прошлого дня, не с прошлого года и не десятки лет, а с того времени, когда Церковь до такой степени вошла в связь с государством, что государственные акты совершаются Божией Милостию, ею освящены насилия и т.д. Может быть, с государственной точки зрения и нужно, чтобы духовник исповедовал осужденного на смертную казнь и провожал его на место казни, но для меня, как для христианина, это довод отвратительный. Может быть, для нашего национального сознания и гордости восхитительно и превосходно, что священник с крестом в руках ведет в атаку полки, но для меня, как для христианина, это образ тоже отвратительный. Церковь в теперешнем ее виде, как она существует, т.е. в виде учреждения, которое регламентируется всякими разъяснительными циркулярами, записками, распоряжениями епархиальной власти, обер-прокуроров и пресловутыми канонами, Церковь в том виде, как она есть, это Карфаген, который должен быть непременно разрушен, не во имя каких-нибудь случайных миросозерцаний, а Церковь теперешняя должна быть разрушена во имя Христово. Я, слушая доклад В<асилия> П<етровича>, невольно вспоминал слова Христа, что «не на горе сей, и не в Иерусалиме будут поклоняться Богу»¹³³. Это возвращение к первобытной чистоте Христианства, это вечное в Церкви. В.И. Нечаев.

Христос говорил: «Ищите же прежде Царствия Бо-жия и правды Его, и все остальное приложится вам»¹³⁴. Однако 40 православных священников, депутатов Государственной Думы, не искали прежде всего Царствия Бо-жия, а попробовали найти все остальное, и это остальное не приложилось им, от того, что они искали это остальное не у Бога, которому служили, а у мирского начальника, у министра православия. Но это была бы еще не беда, что 40 священников так поступили, но эти 40 священников были представителями, может быть, 40 000 православных священников, и то, что они сделали, они сделали не от себя, а от имени всех этих 40 000.

Таким образом, эта историческая записка является свидетельством о страшном падении духа религии в среде православного духовенства, К<онстантин> М<арко-вич> взял эту записку, посмотрел на нее и признал ее страшно ничтожной и только для того ее взял, чтобы от-

259

08.XI.1915

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

толкнуться от нее и пойти дальше. И вот он пришел к убеждению, что спасение Церкви в том, чтобы произошло отделение ее от государства и чтобы в результате этого отделения она получила бы какую-то автономию. К<онстантин> М<аркович> также не ищет прежде всего Царствия Божия и правды его, а ищет и желает всего остального. И это остальное не приложилось ему, не прилагается и не приложится ему, потому что он прежде всего не ищет и не ждет Царствия Божия. Замечательно то, что, высказывая свои убеждения и верования, он признает себя человеком средним и даже ниже среднего. Он не верит в могущество того Бога которому служит, и надеется в деле Церкви, в деле устроения ее не на эту духовную силу, не на силу духа истины, а на какие-то внешние силы, на какие-то грядущие, может быть, революционные действия, которые помогут Церкви православной освободиться и зажить новой жизнью, автономно, но как, он этого себе совершенно не представляет. Его указание на русское старообрядчество является здесь совершенно неосновательным и слабым. Д.С. Мережковский говорит после этого, что спасение Церкви в том, чтобы она была гонима. Он желает этого гонения и думает, что иначе и быть не может, что только гонимой Церковь и может быть спасена. Д<митрий> С<ергеевич>, по-видимому, не замечает, что православная Церковь давно гонима. Сама гонительница, она в то же время и гонима, и последние десять лет она гонима, угнетаема и умерщвляема самым ужасным, самым постыдным образом, о чем знает весь свет, потому что весь свет теперь знает, что над русской Церковью православной стоит и попирает ее своей мерзкой ногой какой-то ужасный смердящий гад, вылезший из сибирских болот, которому поклоняются епископы¹³⁵. Потом мы слышали в прежних собраниях слова нашего уважаемого председателя А.В. Карташева. Он подвел нас, кажется, к самому заветному, что есть у него, к своей мечте о грядущей судьбе русской Церкви, он подвел нас к двери, на которой было начертано: реформация. Можно было ожидать после этого чего-то чрезвычайного, богатого, огромного, но на этом первом же слово А<нтона> В<ладимировича> остановилось. Нужно надеяться, нужно желать, что, конечно, он на этом не остановится, что он только сказал свое А, что за этим будет Б и

260

ПРЕНИЯ

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

т.д. Был еще один голос в тех заседаниях Я говорю о г. Демчинском и признаюсь — меня его голос чрезвычайно утешил. Он первый здесь сразу расширил вопрос, назвал его мировым. Действительно, этот вопрос о грядущей судьбе русской Церкви не может быть только вопросом местным, русского народа, потому что если представить себе, что русская Церковь вдруг преобразится, воскреснет, то это событие до такой степени будет чрезвычайным и необычным, что будет потрясен действительно весь свет, все народы и все религии, потому что еще не бывало, чтобы воскресла религия. А православие ведь уже умирает и даже, может быть, умерло, именно как Церковь православная, национальная, ибо если и сохраняется Церковь в каких-нибудь кружках, среди частных лиц, в семьях, то Церкви православной, национальной уже нет. Еще я остановлюсь на мысли г. Демчинско-го, который говорит о необходимости обличения. Он напомнил нам случай с Перузой¹³⁶, и ему представляется нечто подобное в ближайшем будущем. Я должен признаться, что эти его мечты о новой Перузе страшно близки мне. Я не могу себе иначе представить ближайших дней нашей действительности, как именно в состоянии этого всенародного, всеобщего покаяния, покаяния и обличения, ибо покаявшийся сам непременно придет к обличению других. Что касается речи сегодняшнего докладчика, то, получив три дня тому назад повестку, где был назван доклад г. Соколова, я был крайне встревожен и удивлен. Я думал, что прения о грядущей судьбе русской Церкви не кончились, что они не могут быть так скоро оборваны, я думал, что им и конца не будет. И вдруг вижу другое имя, другой доклад. Я решил непременно добиться того, чтобы узнать наверное, что это значит. Действительно ли прения уже закончены или это неожиданный вставной эпизод. Но сейчас в этом же зале перед самым началом заседания я встретил А<нтона> В<ладимировича>, и он мне объяснил сущность этого выступления. Но все-таки я считаю необходимым еще раз возбудить этот вопрос перед обществом. Я считаю, что этот вопрос о грядущей судьбе русской Церкви есть вопрос единственный и последний, ибо это вопрос всеобъемлющий. Он вмещает в себя все вопросы не только русского бытия, но и бытия всех народов, ибо мы можем

261

08.XI.1915

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

думать, что русская Церковь, которая умерла, которой уже нет, уже не воскреснет, как русская только Церковь, не будет непременно Церковью вселенской. Ничего другого, кроме вселенского, на свете не будет, не будет отдельных государств, не будет отдельных религий, но все они должны слиться во единое, вселенское. И это должно быть не когда-нибудь, о чем можно только мечтать, а это должно быть и не может быть далее, как после этой войны, войны народов за единое вселенское Царство Божие. Ввиду этих своих убеждений и верований я считаю необходимым, чтобы общество наше признало и приняло доклад о. К.М. Аггеева, как единственный и последний доклад, как единственный труд, после которого уже нет и не может быть никакого другого дела. Это во-первых, а во-вторых, я считаю необходимым признать, что этот доклад о. Аггее-ва никогда не кончится, что он пройдет все времена, что пройдет все преходящее и случайное и что он приведет нас к окончанию всех времен и к началу вечного, ибо Царство Божие будет Царство вечное. Наконец, в-третьих, я считаю, что общество наше должно признать необходимым, что этот доклад или, лучше сказать, этот труд является делом всеобщим, всех членов Религиозно-философского общества, что никто не может здесь почувствовать себя только зрителем или слушателем, что каждый из нас должен внести в него всю возможную силу воли своей, своей веры и мысли. Только тогда действительно может совершиться действительно нечто необычайное, настолько важное, что теперь мы даже не можем себе его представить, ибо никто не может себе представить, каково же будет то Царствие Божие, о котором говорили здесь. М.И. Туган-Барановский.

Я, господа, буду касаться не только доклада, который мы сегодня заслушали, но вообще того предмета, который подлежит нашему обсуждению, т.е. вопроса о судьбах русской православной Церкви. Мне кажется, что при дальнейшем развитии наших прений все больше выясняется несколько определенных точек зрения, прогнозов относительно русской Церкви. Одна точка зрения, которая пока не была выражена в докладе, но которую некоторые участники прений развивали, заключается в том, что русская Церковь не может быть преобразована именно вот по какой причине: потому что существен-

262

ПРЕНИЯ

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

ным для русской Церкви является самодержавие. Значит, если самодержавия не будет, не будет и русской православной Церкви. Это два социальных организма, самым тесным образом связанных между собою. Другая точка зрения, которая была развиваема сегодня докладчиком, заключается в том, что надо ожидать раскола в русской Церкви, что некоторая часть Церкви окажется способной пережить этот разрыв с самодержавием, а другая нет, и на этой почве возникнет некоторая церковная борьба. И в будущем мы должны ожидать, что будет две Церкви. Одна пойдет вперед и будет бороться за свободу народов, как говорил докладчик, а другая свяжет себя с прежним политическим режимом. Я лично с большим интересом выслушал доклад В<асилия> П<етро-вича>, но не могу с ним вполне согласиться вот по какой причине. Мне рисуется крайне мало вероятным этот будущий раскол, потому что, мне кажется, нельзя отрицать, что чрезвычайно характерным для нашего православия является неспособность нашей Церкви бороться со светской властью, ее покорность. Я думаю, что эта слабость нашей церкви связана с некоторой сильной стороной. Это то, что является отличительной чертой русского православия, покорность, непротивление, которые так ярко отличают русское православие от католичества, это одновременно и сила и слабость, потому что на почве этой черты православия, этого смирения и кротости, создалось то положение, которое так возмущает всех истинных христиан в настоящее время. Но если с этим согласиться, а не согласиться нельзя, так как связь с самодержавием вытекла из некоторых особенностей православия, и она не случайна, а глубоко заложена в нем, то из этого вытекает, что прогнозом относительно будущего Церкви должно быть другое. С одной стороны, я признаю, что православие заключает в себе очень ценные особенности, оно для меня не устанавливается только его связью с самодержавием, так как сама эта связь возникла на других, более глубоких свойствах православия, исторически совершено не верно, будто православие всегда было связано с самодержавием. Когда православие проникло в Россию, никакого самодержавия еще не существовало, и оно превосходно уживалось с другим политическим порядком. Мало того, можно даже высказать та-

263

08.XI.1915

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

кой парадокс, что только с тех пор, как самодержавие действительно появилось в России, с тех пор и началось гонение русской Церкви. Ведь когда был водворен тот порядок, который мы видим сейчас в России? Когда начал складываться настоящий русский политический строй? С Петра. До него были земские соборы, был элемент народного представительства. С Петра же создается колоссальная бюрократическая Империя, которая существует и сейчас. Весь элемент насилия, который проникает теперешний политический режим, ведет свое начало с петровской эпохи. Что же, русская Церковь мирилась с самодержавием? Наоборот, петровская эпоха знаменовала начало гонения Церкви. Значит, русская Церковь не только не требует неизбежно самодержавия, но она не совместима с самодержавием, так как когда самодержавие окончательно сформировалось в современном историческом виде, оное явилось врагом Церкви. Значит, исторически совершенно не верно, будто существовала такая связь между самодержавием и православной Церковью. Я не буду утверждать обратного. Я признаю, что есть свойства в православной Церкви, которые должны привести к обожествлению одного человека. Но по существу Церковь могла мириться и с другим политическим строем. Для нее характерна неспособность бороться ни с какой существующей мощной политической властью. И, по-видимому, так смотрят на сущность православной Церкви и другие лица, касавшиеся этого вопроса. Если так, то чего же ожидать в будущем? Я думаю, что с исчезновением самодержавия, относительно неизбежности которого двух мнений быть не может, ибо и сейчас уже мы имеем конституционный строй, и ясно, что самодержавие неизбежным ходом исторического развития должно исчезнуть из русской жизни. — К чему оно должно повести? Должно ли оно повести к разложению православной Церкви или к расколу? Ни к тому, ни к другому. Я не могу себе представить картину раскола. Представьте себе, что в России при общем энтузиазме водворяется политическая свобода. Огромное большинство населения приветствует этот новый режим. Можно ли допустить, что в это время является новая черная сила в виде Церкви, которая начинает бороться с русским народом и с новой властью за режим, который уже внутренно

264

ПРЕНИЯ

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

пережил сам себя. Это чрезвычайно невероятно. Мы видали примеры того, как наше духовенство откликается на современный политический режим. Оно очень сложный организм, с одной стороны, белое, а с другой стороны, черное духовенство. Гораздо характернее и типичнее для православной русской Церкви облик нашего священника. В нем я вижу ценные черты, которые желательно было бы сохранить. Облик монаха несколько другой, как и епископа. Не подлежит сомнению, что белое духовенство очень тяжело испытывает тот гнет, который оно сейчас испытывает от монашества. Если мы предположим полную перемену политического режима, то, несомненно, значительная часть духовенства, все то, которые непосредственно соприкасается с наследием, т.е. белое, будет с восторгом приветствовать эту эру свободы, ибо оно угнетено. Кто же может составить оппозицию этому новому режиму? Монашество и епископат. Но разве у нас есть элемент... что епископат защищает режим, который себя пережил внутренно. Православной Церкви приписывается роль революционная. Я не имею основания предполагать, что духовенство способно играть такую роль, особенно если мы припомним, как будет приветствуем народом такой переворот. Первая Государственная Дума¹³⁷ это было начало русской революции. В то время далеко было до торжества идеалов русского политического движения. В первой и во второй Государственной Думе¹³⁸ русское духовенство — депутаты не составили диссонанса с общим настроением нашего парламента. Если мы предположим торжество нового режима, то я не вижу, откуда возьмет силу русская Церковь для того, чтобы защищать самодержавие. Наоборот, при торжестве нового режима происходит внутреннее обновление русской Церкви. Те элементы насилия, которые возмущают в ней религиозное чувство, исчезнут, и на этой почве возможно будет полное обновление русской Церкви. Для раскола же не будет почвы и не будет никакого основания предполагать, что вместе с прежним политическим режимом исчезнет современный церковный строй. Надо ожидать обновления русской православной Церкви на новых началах, и я считаю это очень желательным, так как для меня в русской Церкви есть очень ценные элементы. Если бы не связь с политичес-

265

08.XI.1915

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

ким насилием, то весьма возможно, что русская Церковь давала бы больше удовлетворения религиозному чувству современного человека, нежели другие формы вселенских Церквей. Я лично вполне присоединяюсь к той характеристике православной Церкви, которая дана была К<онстантином> М<арковичем>. В<асилий> П<етро-вич> еще более склонен думать, что она обойдется в церковной области без революции, а путем реформ. о. Игн<атий> Свирский.

Полный ответ дать на доклад В<асилия> П<етрови-ча> я сейчас не в силах, так как надо непременно знать его собственные слова, чтобы указать, сколько там находится, по моему мнению, противоречий. Я скажу только об общем впечатлении, которое я вынес из этого доклада. Из того количества слов, которое В<асилий> П<етрович> здесь произнес, я удержал всего несколько. И вот какое представление получил из доклада В<асилия> П<етрови-ча> о природе Церкви. Церковь, по его мнению, это не общество в тесном смысле, а это результат внутреннего переживания или имманентная жизнь отдельных личностей. Значит, принадлежать к Церкви это значит стремиться к Иисусу Христу по своему внутреннему убеждению без всяких внешних норм, без всякого режима, без авторитета и т.д. И вот в самой Церкви не должно быть никаких внешних норм, авторитетов и т.п. Значит, Церковь сводится к внутреннему переживанию. Истинный христианин тот, кто озарен христианской жизнью. Он в то же время находится в Церкви. Такое представление о Церкви я вынес из доклада В<асилия> П<етровича>. Понятие это, если я хорошо угадал его мысль, не ново. Оно уже возникло в протестантском учении, которое отвергало все внешние нормы и авторитеты, всякую внешнюю власть. Отсюда и возник девиз: <...по латыни>. Я понимаю, почему В<асилий> П<етрович> непременно хотел сегодня произнести свой доклад. По его мнению, доклад о. Аггеева об отношении Церкви к государству возникал от нехорошего понимания Церкви. Он хотел познакомить публику с природой Церкви. А отсюда вопрос решается легко. Если Церковь сводится к внутреннему переживанию, если она — результат стремления, если она не общество, то отношения Церкви к государству и быть не может. Он хотел этим рассечь Гордиев узел. Если Цер-

266

ПРЕНИЯ

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

ковь не общество, тогда и никакого отношения между Церковью и государством и быть не может. А по моему мнению, тогда не только отношения быть не может, но и реформы быть не может. Церковь это внутреннее переживание. Значит, все зло, которое мы видим в Церкви, происходит действительно от внешних норм, от авторитета, от связи с государством. Значит, для того, чтобы устранить это зло, надо вообще попрощаться раз навсегда с авторитетом, предоставив безграничную свободу личности. Но, господа, что же получится из этого? В религиозной области религиозное воспитание уже не получает тогда никакого смысла. Воспитывать религиозно, и, значит, указывать на какой-нибудь авторитет или на свой авторитет, умственный, рациональный или духовный. Здесь же о какой-нибудь ошибочности Церкви и речи быть не может, так как здесь нет авторитета. Докладчик еще указывал на то, что это его мнение не субъективно, а что оно основано на евангельском учении Иисуса Христа, что Иисус Христос предоставлял свободу всякому, что ни одного слова нет в Евангелии о каком-нибудь авторитете. Но посмотрите, что говорит Иисус Христос о подчинении: «Если согрешит твой брат, ты обличай его перед Церковью, а если он и Церкви не послушает, да будет тебе, как язычник»¹³⁹. Что значат эти слова? А еще слова, обращенные к Петру: «Ты Петр и на этом я созижду Церковь»¹⁴⁰. Он употребил слово: «кагал», а это слово означало синагогу, общество, имеющее свои нормы и свои законы, своих представителей и свою власть. Он говорил, значит, что желает основать общество, имеющее свою власть, свои законы, своих представителей. Если Церковь сводится к религиозной жизни, озаренной евангельским учением, тогда, господа, это евангельское учение должно проникнуть путем учения, путем проповеди, а проповедовать может тот, кто получил власть, кто своею проповедью может утверждать, что он толкует слова Христа не ошибочно. А здесь мы приходим к убеждению, что на Церкви, как на результате стремления ко Христу, по учению Иисуса Христа, не может быть никоим образом¹. Тогда и реформация Церкви не мыслима. Каких бы внешних форм в связи с государством ни имело переживание, как бы различно ни бы-

¹ Так в тексте.

267

08.XI.1915

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

ло понимание евангельского учения, но тот не вправе обличать меня, кто не в Церкви, так как Церковь это результат внутреннего переживания, это имманентная жизнь. Докладчик ответил на упрек о том, что его положения не историчны, заметив: «Укажите, разве исторично то, что можно ожидать от Синода? Разве от него можно ожидать чего-нибудь хорошего?»¹⁴¹ Такой ответ предполагает, что формы Церкви и управление ее те же, которые существуют сейчас. Но мне кажется, что, предположив, что Церковь — общество и имеет свою власть, свой авторитет, свои канонические нормы и что эти нормы могут получить другую форму, чем какая существует в настоящее время, то для приложения настоящих норм не является нужным непременно прибегать к Церкви, как к имманентной жизни, как к внутреннему переживанию, как к устремлению. Доктор Н.А. Иванов.

Я хотел сказать два слова, которые шли бы совсем из другой области. Прослушав настоящий доклад и затем из предыдущих собраний я вынес такое впечатление, что здесь разговаривали лица, очень далеко стоящие от того, что сейчас происходит, т.е. от войны. И потому многие вопросы получали освещение чисто мирного характера. Я провел на войне 6 месяцев в полковой жизни, и все те вопросы, которые затрагивались данным вопросом, точно так же затрагивались и там, на передовых позициях. Но только меня поразила та разница, какое отношение встречает этот вопрос здесь и там. Мне кажется, что там этот вопрос разбирается грандиознее, чем здесь. Но между прочим, данное собрание считает аксиомой, что Церковь в будущем должна существовать, а среди разных грозных событий войны все-таки находят время говорить об этих вопросах простые солдаты, офицеры и полковые священники. И вот среди споров там как раз возбуждался этот вопрос: будет ли вообще Церковь, не только русская, не только католическая, а вообще Церковь? Мнения разделились надвое. Меньшинство утверждало, что Церкви не будет, большинство же говорило, что нет. Церковь будет. Основывались на личных, чисто субъективных впечатлениях, которые оставляла в них война, война не тыловая, а передовая, участие в сражениях, перенесение всех ужасов и лишений войны, где приходит-

268

ПРЕНИЯ

В.П. Соколов. Природа Церкви и ее судьбы в истории

ся видеть все жестокости, несправедливости, гонения и т.д. Меньшинство утверждало, что государство, прежнее государство должно отойти в область преданий, оно отживает свой век. Весь этот пожар уничтожит государство, и на развалинах его создастся новое государство, в которое войдут не только идеалы прежнего государства, но и идеалы Церкви. А другое мнение было прямо обратного характера, что государство имеет свои определенные цели, чисто земные, чисто человеческие, и потому оно не может вмещать в себе всю массу духовных запросов, которые сосредотачиваются в душе у человека в мирное время. Поэтому получается необходимость в другой форме жизни, в той форме жизни, которая являлась бы воплощением иных ценностей. Такой формой жизни до сих пор была Церковь, и поэтому от Церкви приходится ждать дальнейшего развития, дальнейшего усовершенствования своей организации. Все эти вопросы не носили теоретического характера, а чисто практический, психологический, вытекающий из условий чисто боевой жизни. Так, например, всем приходилось переживать внутренний кризис: как так культурные люди должны заниматься таким делом? Среди офицеров и солдат масса была таких, которые отрицательно относились к войне, была масса толстовцев, которые с религиозной точки зрения относились отрицательно к войне. И всем приходилось в конце концов убедиться, что рост государства не совместим с теми взглядами, с теми высшими ценностями, которые так дороги человечеству, что государство в конце концов, развиваясь, должно приходить волей-неволей к таким событиям, которые сейчас развертываются перед нашими глазами. Это есть не случайность, а естественное развитие государственных интересов. А в то же время на войне, среди боевой жизни, появляется громадная уверенность, прямо вера в то, что существует нечто иное, не только человеческое, но существуют высшие ценности и весь этот.... мир становится реальностью.

Его приходится ощущать, а не только о нем думать и разговаривать. И поэтому у меня сложилось такое убеждение и вера, что не может быть, чтобы будущая жизнь ограничивалась одной формой, как государство. Если только будет государство, то в конце концов жизнь будет такая же, как и раньше. Тогда пр