2010 © Московско-Петербургский Философский Клуб


Сайт Московско-Петербургского Философского Клуба


СОДЕРЖАНИЕ
Алексей Козырев. Колонка редактора: На дне?...........................................6
Иван Фомин. От Сократа к «Сократу».......................................................10
Абдусалам Гусейнов. Философия — «сказка» для взрослых.................16
Владимир Миронов. Философия, открытая для всех..............................18
I. Главная тема
Александр Михайловский. О критике кризиса..........................................22
II. Симпозиум
Сергей Мельников. Смерть Сократа............................................................28
Дарья Лунгина. Кризис и призраки ...........................................................36
III. Контекст
Тимофей Дмитриев. О тех, кто «первым почуял важное».
Мировой кризис глазами западных интеллектуалов...........................44
IV. Сократический диалог
Александр Захаров. Кризис в экономике и кризис в головах...............54
V. Полития
Виталий Седнев. Дефрагментация
постсоветского пространства 62
Олег Кильдюшов. Украина у края?
Как мировой кризис может отразиться
на стране перманентного кризиса............................................................70
VI. Идеологии
Юрий Пущаев. Кризис и конец эпохи идеологий...................................76
Олег Матвейчев. Кризис инноваций.........................................................82
Михаил Богатов. Исключение кризиса
и возвращение действительного...............................................................88
VII. Alma mater
Вадим Васильев. Прогресс по обе стороны Земли..................................92
Василий Ванчугов. Образ будущего
в свете реформы образования. Кризис продолжится? 100
VIII. Культура
Анна Булычева. Сказка с оттенком триллера.
«Распутин» в «Геликон-Опере» ...............................................................106
Олег Кильдюшов. (Пост)советский спорт:
в поисках модели для топ-моделей 112
IX. Сеть
Роман Кисурин. Философский Рунет:
место пока свободно 116
X. Каталог
Алексей Козырев. «Сама жизнь» Наталии Трауберг.............................122
Роман Кисурин. Революция по краям:
правый поворот в политике, философии и культуре 126
КОЛОНКА РЕДАКТОРА: НА ДНЕ?
Алексей Козырев
У стоиков было учение о миро­вом пожаре. Завершив определен­ный цикл, мир проходил «переза­грузку». огонь выступал тем «пасу­щим мир бичом войны», о котором говорил ещё Гераклит. Кризис был безличным мировым арбитром, Страшным Судией, приносящим воздаяние за нарушение меры, раз­деляющей добро и зло, о котором христианская культура скажет впос­ледствии: «Страшно впасть в руки Бога Живаго».
Мировым пожаром сейчас ни­кого не удивишь. техногенные ката­строфы — слабое их подобие. двух­сотметровый факел взорвавшегося газопровода на окраине Москвы взбудораженные и сонные жители снимали на камеры своих сотовых те­лефонов. Голливуд постепенно при­учает нас к мысли о том, что конец света тоже может быть одним из ва­риантов счастливого конца. В вы­шедшем в самый разгар мирового кризиса фильме «Знамение» (англ.
«Predictions») только дети, чистые сердцем, наследуют царство ино­планетных существ, перелетая туда на звездолетах с помощью каких-то весьма несимпатичных и даже омер­зительных персонажей.
В мире все больше присутству­ет дух античности: закон доминиру­ет над благодатью, формальная и де-миургическая сущность права объ­является едва ли не божественным установлением, этика постепенно вытесняет религию, античные ин-
Айдан Салахова «Персидские миниатюры» XL галерея, 2008
ституты, взятые под опеку христи­анской культурой, например семья, снова становятся римскими по духу и по сути, сводятся к партнерским юридическим отношениям, уходит в прошлое, как религиозный фантом, нерушимость брака и т.д.
Случившийся с нами кризис не похож на экономические кризисы прежних десятилетий. Нет уверен­ности в том, что это банальный спад больших экономических циклов. Многие аналитики отмечают его системный характер, говорят о кри­зисе цивилизации, который не изле­чивается традиционными способа­ми макроэкономического регулиро­вания. Привыкшие за «тучные годы» к роскошным пятизвездочным оте­лям и заграничным курортам дай-вингисты с недоумением ищут «дна» кризиса, спрашивают друг друга, до­стигли ли мы уже его и скоро ли на­чнем всплывать.
У Льюиса Кэрролла Алиса, за­бравшись в кроличью нору, пада­ет в глубокий колодец и устремля­ется к центру земли. «То ли колодец был очень глубок, то ли падала она очень медленно, только времени у нее было достаточно, чтобы прий­ти в себя и подумать, что же будет дальше». Вот и нам в свободном па­дении пришла пора подумать. По­может ли нам в этом философия? Не симулируем ли мы все чаще сам процесс мышления, следуя заучен­ным трафаретам и идя лишь туда, где нам уютно и тепло и где можем найти хотя бы временное успокое­ние и защиту от стресса?
Теперь к нам возвращаются и вопросы, свойственные эпохам пере­хода, а именно таковой была поздняя античность, и, помнится, ещё Герцен 150 лет назад сравнивал с нею своё время. Вот уже почти два тысячеле­тия стихотворным рефреном звучит для нас вопрошание Теодота Гнос­тика: «Кто мы были? Чем мы стали? Откуда мы вышли? Куда мы забро­шены? К какой цели мы движемся? Откуда мы получаем искупление? Что есть порождение? И что есть пе­рерождение?» Может быть, право­та на стороне православного батюш­ки, поучающего, что этот кризис нам Бог послал, чтобы мы могли поду­мать о вечном, приостановить на­копление материальных ценностей и обратиться к духовным? А может
быть, кризис — время торжество­вать философии? Ведь именно она со времен Сократа стала тем универ­сальным инструментом европейской культуры, которая позволяет ей ос­таваться жизнеспособной, преодоле­вая тяжелейшие кризисы и катастро­фы. Инструментом, который одно­временно является и строительным материалом, и глиной, и корабель­ным лесом (аристотелевская hule-ма-терия), и стеклом, через которое мы видим «гадательно», но всё же ви­дим, а не кружим впотьмах, в моро­ке бессловесного — животного или ангельского — экстаза. Такова сущ­ность сознания, его необходимой для философии работы, оно является и предметом, с которым работают фи­лософы, и способностью обозначать свое присутствие, видеть себя в мире и в знании о мире, бумерангом, воз­вращающим человека к самому себе, неустанно заставляющим его повто­рять максиму дельфийского ораку­ла: «Познай самого себя».
Называя журнал «Сократ», мы не просто отдаем дань памяти чело­веку, ставшему воплощенной фило­софией, то есть сделавшему фило­софию своим образом жизни, вдо­бавок философскому праведнику, сумевшему пойти до конца в от­стаивании своей жизненной пози­ции и убеждений (поэтому, навер­ное, именно Сократ, а не Диоген получил в христианской культуре звание «христианина до Христа»). Сократ для нас — это способность к сократическому мышлению, вклю­чающему в себя гибкость ума, иро­нию, неустанный поиск, азарт в по­иске истины, которая не может быть скучна, радость открытия нового, честность перед собой и перед вре­менем, в котором ты живешь, перед страной, с которой связываешь свою личную судьбу. Сократ — фигура кризиса античной полисной демо­кратии. Но он и ее дитя — аристо­крат по духу, ценящий свободу и умеющий быть свободным. Потому что свобода — это не только свобо­да от внешних обстоятельств, но и от рабства своим собственным страстям и порокам. Опыт Сократа показыва­ет, что философия может дать такую свободу, а значит, может быть духов­ным упражнением, «песней о глав­ном», а не только о том, что «над зем­лею и под землей».
У Горького в пьесе «На дне» рас­сказывается о страннике, который отправился в Сибирь на поиски праведной земли. Там он встречает ссыльного ученого: «Человек и гово­рит ученому: "Покажи ты мне, сде­лай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?" Сейчас это ученый книги раскрыл, планы раз­ложил... глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Всё верно, все зем-
Илья и Эмилия Кабаковы «Игра в теннис». В рамках проекта «Илья и Эмилия Кабаковы. Московская ретроспектива», 2008
ли показаны, а праведной — нет! <...> Человек — не верит... Должна, говорит, быть... ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет... Ученый — в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и че­ловек рассердился — как так? Жил-жил, терпел-терпел и все верил — есть! а по планам выходит — нету!
Грабеж!.. И говорит он ученому: "Ах ты... сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый... " Да в ухо ему — раз! Да еще!.. А после того пошел домой — и удавился!.. »
Может быть, дно кризиса нам дано разглядеть только в поисках праведной земли, в немного боль­шем градусе идеализма в культуре, чем теперь, в уверенности в своих силах и своей способности творить
новую реальность здесь и теперь, а не падать ниц перед конспирологи-ческими хитросплетениями антич­ной судьбы, в который-то раз обря­дившейся в тогу мирового кризиса?
ОТ СОКРАТА К «СОКРАТУ»
Иван Фомин
Об актуальности основных принципов сократической философии для современного философского журнала
Возникновение имени «Сократ»
Имена, как считали многие филосо­фы, не даются случайно. Имя «Сок­рат» возникло в ходе обсуждения ва­риантов названий для нового фило­софского журнала в качестве одного из наиболее очевидных вариантов. Следующим шагом, разумеется, этот вариант был отодвинут в сторону как излишне очевидный и даже ба-
нальный. Однако зачастую первое решение, принимаемое на интуи­тивном уровне, оказывается и самым верным. В общем, нам стало интерес­но подумать над этим именем и над его актуальностью в современных условиях, критически рассмотреть и осмыслить его реальное философ­ское содержание, попытаться очис­тить это имя от позднейших «архео­логических наслоений».
При ближайшем рассмотрении, как и следовало ожидать, образ Сок­рата оказался далеко не таким ба­нальным, как об этом можно было бы судить, опираясь на привычный набор школьных образов. Если мы обратимся к письменным источни­кам, то уже там мы обнаружим, по меньшей мере, двойственную при­роду образа Сократа. Сократ — это и городской сумасшедший, любитель
10
хорошо поесть и выпить, человек без определенных занятий, мораль­но неустойчивый асоциальный тип. В то же самое время Сократ — это се­рьезный мыслитель, учитель юно­шества, острый полемист и критик профессиональной философии (со­фистов). Сократ высмеивает реаль­ность, но в то же самое время и сам отрицается и высмеивается, а за­тем и уничтожается этой смысловой и социальной реальностью. таким образом, задумавшись об актуаль­ности имени «Сократ», мы неиз­бежно выходим к проблеме актуаль­ности самого сократического спосо­ба мышления, равно как и способа действия, для нашей современной интеллектуальной и социально-по­литической ситуации.
Контекст деятельности Сократа — Мировой Кризис
Если начать с самого очевидного совпадения между контекстом дея­тельности Сократа и нашей сегод­няшней ситуацией, то можно уста­новить, что, как и мы сегодня, Сок­рат жил во времена кризиса, причем не только кризиса афин, но и сис­темного кризиса всего греческого мира. Современные исследователи часто называют Сократа человеком переломного, «осевого» времени. Что же представляло собой это «осе­вое время» в социально-политичес­ком и социально-культурном пла­не? Незадолго до смерти Сократа закончились Пелопоннесские вой­ны, продолжавшиеся, лишь в своей «горячей» фазе, около 30 лет. Сквозь привычную призму «исторического видения» мы обычно воспринима­ем эти «античные» войны как запу­танный клубок противоречий, битв и политических интриг. Но если вспомнить о размерах и других ос­новных геополитических характе­ристиках греческой ойкумены, то мы с полным правом можем счи­тать Пелопоннесские войны одной из первых войн за мировое господс­тво, или одной из первых мировых войн. Ведь вокруг лидеров воюющих сторон — Спарты и афин — кон­солидировались почти все известные тогда государства «цивилизованно­го мира». События Пелопоннесских войн разворачивались во всем Восточ-
ном Средиземноморье, которое тогда и составляло основной регион рас­пространения «цивилизации», весь «цивилизованный мир». таким об­разом, в этой войне, или в этом кри­зисе, так или иначе участвовали все основные составляющие элементы тогдашнего «миропорядка».
кризис не исчерпывался бедст­виями военного времени, глубо­кую эрозию претерпевала афин­ская и в целом полисная гречес­кая государственность, экономика, культурная и идеологическая сфе­ра. Прежние понятия и ценности больше не работали, как, например, об этом свидетельствует Фукидид, когда описывает эпидемию чумы, случившуюся в кульминационный период войны: «Ни страх перед бо­гами, ни закон человеческий не мог­ли больше удержать людей от пре­ступлений, так как они видели, что все погибают одинаково и поэто­му безразлично, почитать ли богов или нет».
Сократ явился «теоретическим выразителем» древнегреческого Все­мирного кризиса, «универсальной фигурой кризиса». Он раскрыл этот всеобщий кризис в понятиях. Он препарировал уже мертвые ткани социального, политического и идео­логического механизма афинского государства для того, чтобы дать ро­диться (майевтика или повивальное искусство как основа сократического метода) новым идеям и обществен­но-политическим формам.
Именно поэтому афиняне и каз­нили Сократа, как человека, который беспощадно раскрывал им их истин­ное, вполне безнадежное положение (а не из-за невнятных обвинений в «аморальном поведении» конеч­но). афины к IV веку до н.э. полно­стью исчерпали себя, да и не только афины, а весь классический «гречес­кий мир», для которого афины яв­лялись таким же воплощением всех достижений и успехов, такой же «ве­ликой державой», какой для совре­менного мира являются США. Вер­ность сократической критики под­твердила «критика оружием»: уже через несколько десятков лет, факти­чески при жизни одного поколения (в течение жизни аристотеля) маке­донская экспансия положила предел традиционному классическому ми­ропорядку.
Рациональные основания человеческого бытия. Критика Сократом деинтеллектуализации общества
Одной из важнейших состав­ляющих, а во многом — и причин кризиса согласно Сократу является деградация реальной функции ин­теллектуалов (в афинском мире — софистов). Сократ считал, что, де­монстрируя относительность любых истин и таким образом девальвируя автономную природу рефлексии, со­фисты разрушают не только собст­венную базу — философскую и ин­теллектуальную позицию, но и сами основания полисного миропоряд­ка. Сократ в своей критике софис­тов пытался вычленить основу фи­лософского и человеческого способа существования, и в итоге в качестве единственного твердого основания последнего он «открыл» критичес­кую рациональную природу челове­ческого разума. Можно сказать, что Сократ тем самым расчищал поч­ву для последующего системного европейского рационализма. кри­тикуя основания позиций софис­тов, Сократ боролся за интеллекту­альные основания общественного устройства и отстаивал необходи­мость подлинного интеллектуаль­ного управления обществом. В этой связи последующие политические интенции Платона были далеко не случайными. Софисты, превращая знания, информацию и навыки к рефлексии в товар, уводили эту рефлексию и эти «интеллектуаль­ные технологии» далеко от их ос­новного, по Сократу, предназначе­ния. Вместо этого софисты, по сути дела, занимались интеллектуальным «трюкачеством» и «самоудовлетво­рением» либо продажей своих «ин­теллектуальных и политических тех­нологий» представителям афинских финансовых и политических элит (своего рода афинский PR и консал­тинг). В свою очередь основная мас­са граждан оставалась вообще без какой бы то ни было рефлексии, без всяких попыток осмысления своего положения, без малейших потенций к анализу и организации своего бы­тия (по-современному — «быдло»).
На наш взгляд, проблема деин-теллектуализации общества и об­щественного управления актуальна
11
и сегодня не меньше, чем во време­на Сократа. В какой же ситуации от­носительно реальной действенности и эффективности интеллектуальной функции мы находимся сегодня, и откуда мы к ней пришли? Если вспомнить, в общих чертах, структу­ру трансляции знаний, существовав­шую, например, в советский период, то можно убедиться в том, что, при всех известных издержках, в советс­кой социальной системе действовал достаточно устойчивый механизм трансляции высших, без существен­ного преувеличения, достижений че­ловеческой культуры в самые широ­кие и, казалось бы, далекие от этого массы. Сегодня можно сколько угод­но иронизировать над советскими «стратегиями Просвещения», но нельзя отрицать того, что это было реальное Просвещение и это были работающие стратегии. работала система постоянного информацион­ного обмена между носителями ин­теллектуальных знаний и техноло­гий и самыми широкими социаль­ными массами. И, как следствие этого, работал реальный социаль­ный лифт, имела место реальная со­циальная мобильность (например, «рабоче-крестьянские дети» были широко представлены во всех слоях советской элиты, и до сих пор мно­гие из них продолжают играть веду­щие роли и в российском обществе, спешно переквалифицировавшись в «отпрысков репрессированных дво­рянских родов»).
разумеется, механизмы «совет­ского Просвещения» имели множе­ство недостатков, которые хорошо известны. Однако вполне правомер­ным представляется вопрос: а что мы имеем сегодня? Насколько пред­ставители нашего общества ста­ли лучше образованы, стали ближе к пониманию своего реального мес­та в социальной иерархии, своих це­лей и задач, насколько механизмы управления стали более «рефлек­сивными» и интеллектуально осна­щенными?
И сегодня интеллектуалы, как и во времена Сократа, все более от­четливо распределяются на 2 груп­пы: 1) интеллектуальные «техноло­ги», обслуживающие технические потребности политических и кор­поративных элит: PR, консалтинг, СМИ; 2) интеллектуальные «чистые
художники»: писатели, философы, художники, режиссеры. Обе груп­пы, так же как и во времена Сокра­та, занимаются конструированием различных смысловых и образных фигур с полным осознанием услов­ности и бессмысленности своего за­нятия.
На этом фоне развиваются сис­темные антиинтеллектуальные про­цессы. Большинству населения навя­зываются иррациональные массовые стратегии «успеха», «потребления», «удовольствия», в своей основе де-конструирующие сами человечес­кие и рациональные основания со­знания и психики людей (в совре­менных понятиях — превращение в «быдло»). В этой связи можно ска­зать, что широко разрекламиро­ванный самими интеллектуалами «кризис Просвещения» — это, ко­нечно, не столько кризис «страте­гии Просвещения», сколько кризис самих интеллектуалов. И разве эта ситуация, характерная для нашей культурной системы, не является слепком с той интеллектуальной си­туации, которую описывает и кри­тикует Сократ? Степень интеллек­туальной оснащенности общества, степень эффективности «инфор­мационного обмена» между «верх­ними и нижними этажами» — это не только моральная проблема, это проблема эффективности и выжи­ваемости общества в целом. И не моральное осуждение нужно про­тивопоставить этим антиинтеллек­туальным и антирациональным стратегиям, а реальную и не менее эффективную критику, как интел­лектуальную, так и социальную, как собственно это и делал Сократ.
Сократ как создатель языка европейской философии и единого пространства философского дискурса
Если мы вспомним «сократичес­кие диалоги», мы без труда устано­вим, что именно Сократ во многом создал язык современной европей­ской философии. Именно диало­гическая форма или рассуждение, дискурс лежит в основе не только сократической философии, но и во­обще любой реальной, успешной философии. Сократ не «вещал», но
говорил, разыскивая истину. Его язык был метафорическим, ярким, но в то же самое время простым и прозрачным, достаточно технологи­ческим и операциональным, когда было необходимо препарировать ка­кую-либо проблему и изложить воз­можные пути ее решения. Имен­но такой язык позже возрождается и развивается Декартом и другими представителями рациональной но­воевропейской традиции.
Безусловно, задача нахождения собственного адекватного языка яв­ляется актуальной и для современ­ной российской философии. Псевдо­марксистский язык советской философии умер, причем он и в со­ветское время был весьма далек от живого и критического языка са­мого к. Маркса. Попытки синтези­ровать новый «философский рус­ский», к сожалению, пока нельзя назвать успешными. различные по­тенциальные составные его части: язык русской дореволюционной фи­лософии, язык переводов западных авторов, «философско-публицисти-ческий» язык некоторых писателей и публицистов пока не сложились в полноценный общепонятный и операциональный русский фило­софский язык.
Продолжением «языковой» про­блемы, еще более рельефно раскры­вающим эту первую, является про­блема отсутствия в современной россии единого философского дис­курсивного и информационного пространства. Сократ, как известно, создал вокруг себя эффективное фи­лософское сообщество, поддержи­вавшее и развивавшее «пространст­во дискурса», пространство обме­на информацией и идеями, про­странство поиска истины. Проб­лема создания и развития общего информационного и дискурсивно­го философского пространства акту­альна и для современной российс­кой ситуации. Советский марксизм, пусть даже и в самых примитивных его формах, безусловно, создавал и удерживал это общее информа­ционное и дискурсивное простран­ство, единство терминологии и об­щую переводимость различных философских языков. На этом об­щем пространстве могли встречаться представители различных философ­ских школ и направлений, конечно,
12
Эрвин Вурм «Держи голову в холоде» Центральный Дом художника, 2008
13
14
только в той мере, в какой советская официальная философия допуска­ла развитие этих самостоятельных направлений. В конце 80-х тиски ос­лабели, что создало уникальную си­туацию реальных дискуссий мгно­венно оформившихся, вышедших из подполья разнообразных фило­софских групп и лидеров. к сожа­лению, очень скоро эти группы и лидеры разбрелись по своим спе­циализированным «философским квартирам», согласились на «прин­ципиальную непереводимость» их языков, что сделало бессмысленны­ми и какие бы то ни было предмет­ные дискуссии. Если вспомнить «со­кратический» опыт, то возможно предположить, что наиболее дейс­твенным способом создания тако­го единого «пространства дискур­са» является введение, интервенция философской информации, фило­софских знаний и инструментов в обсуждение различных актуаль­ных вопросов общественной, куль­турной и политической практики. Философские знания и инструмен­ты не задействованы сегодня в об­щезначимых дискуссиях, не имеют общего пространства для встречи и взаимного обмена и, соответствен­но, не играют сегодня никакой за­метной роли в жизни общества. Поэтому, разумеется, попытка со­здания или воссоздания такого про­странства представляется одной из важных и вполне «сократических» задач нашего времени.
Актуальность философии как сократическая проблема
разумеется, в рамках одной ста­тьи невозможно описать все важней­шие черты сократической филосо­фии, актуальные для современной российской ситуации. тем не менее основная «сократическая задача сов­ременности» сегодня просматрива­ется вполне определенно. Эта зада­ча — сделать философию реальной, актуальной и действительной, в том числе и в качестве реальной экспер­тной и управляющей общественной функции. Наметить предпосылки и условия возвращения к интеллек­туальным и рациональным основа­ниям общественной и культурной жизни. Образно говоря, необходи-
мо, вслед за Сократом, вывести фи­лософию из темных закоулков уз­ких профессиональных дискуссий на улицу, к осмыслению актуаль­ных культурных и общественных проблем, к осмыслению и преобра­зованию зачастую спонтанно разви­вающихся общественных процес­сов, преобразованию на разумных теоретически фундированных ос­нованиях.
разумеется, возвращение фи­лософии к «общественно-полез­ной деятельности», придание ей ха­рактеристик социальной реальнос­ти - это дело не одного материала, не одного журнала, не одной кни­ги, это многосложный и длитель­ный процесс. Поиски национальной философии, национальной идеи, которые провозглашались в нашей стране еще в 90-е, конечно, были об­речены на провал. Обречены прос­то по той причине, что националь­ная идея или философия — это не единичная вещь, а процесс, кото­рый может иметь только в качестве своего результата некие идеи и сис­темы идей, в том числе и какую-ни­будь перспективную социальную или национальную идею. Нельзя создать, например, самолет, просто как один самолет. Для этого нужно создать научные школы, конструк­торские бюро, авиационную индус­трию. И тогда на выходе вы получи­те самолет, и не один, а много само­летов, вы сможете даже выбирать из них конкретный самолет под требо­вания момента, под конкретную за­дачу. Так же и в сфере идей — для получения продуктивных и рабо­чих идей, или одной даже мощной идеи — нужна индустрия идей. Ну­жен не один философ и не одна шко­ла — нужны многочисленные груп­пы философов и школ, нужен не один журнал - а десятки журналов, издательств, научных и интеллек­туальных центров. И тогда процесс их постоянного взаимодействия, их постоянный синтез и постоянная верификация через общественные практики и экспертизы и будет ге­нерировать различные потоки идей и отдельные мегаидеи, способные быть несущими конструкциями для общественного здания.
Пока у нас нет индустрии идей, в общественной и идеологической сфере у нас пока есть индустрия
PR, но это совсем не одно и то же. По­этому фронт работ в этом направле­нии огромный. И мы надеемся, что и наше скромное начинание — жур­нал, призывающий вспомнить о со­кратическом понимании филосо­фии, внесет свою лепту в решение этой важной задачи — возрождения общественной функции интеллек­туалов и возрождения интеллекту­альных характеристик общества.
Ростан Тавасиев «МилкиВэй» Галерея «Айдан
15
ФИЛОСОФИЯ — «СКАЗКА» для взрослых
Абдусалам Гусейнов
Хочу поделиться с читателями пер­вого номера журнала журнала «Сок­рат» воспоминаниями о первой лек­ции, прослушанной мной на фи­лософском факультете МГУ имени М.в. Ломоносова, и некоторыми раз­мышлениями в связи с ней. Было это чуть более 50 лет назад.
На ней я узнал, что первые фи­лософы появились в VI веке до на­шей эры в древней Греции, в го-
роде Милет. Мх было трое: Фалес, Анаксимен и Анаксимандр. Они за­думались над единой основой всех вещей и стали искать ответ на воп­рос о том, из чего все в мире возник­ло. Фалес думал, что все произош­ло из воды. Анаксимен началом все­го считал воздух. Эти утверждения мне тогда показались странными. в голове пронеслось: «А как же кам­ни и скалы моего родного дагеста-
на — они тоже из воды или возду­ха?» Не успел я об этом подумать, как лектор уже рассказывал об апей-роне. Этим словом первооснову все­го в мире обозначил Анаксимандр. Буквально «апейрон» переводится как «отсутствие предела», «беско­нечное». Но это разъяснение не по­могло мне понять, о чем идет речь. Апейрон нельзя было ни с чем со­отнести. Это понятие привело наш
16
курс в сильное возбуждение. Среди гаммы чувств было также ощущение какой-то своей избранности — ведь мы узнали нечто такое, о чем боль­шинство людей ничего не знает.
возвращаясь мысленно к той пер­вой лекции, могу сказать: это было замечательно, мудро, что нас сразу стали знакомить с конкретными фи­лософами и их учениями. Не стали досаждать предварительными пус­тыми разговорами о том, чем зани­мается философия и как она важна. Поистине: чтобы научиться плавать, надо войти в воду. М мы тогда вош­ли в нее. М тогда же, на своей пер­вой лекции, мы начали ощущать ряд важных истин, к пониманию ко­торых, конечно, пришли значитель­но позже.
Оказалось: философия — это совершенно особый мир, который не похож на тот, который мы видим и в котором живем. в него можно проникнуть только умом и вообра­жением. «Проникнуть» — даже не точное слово, ибо этот мир не столь­ко познается, открывается, сколь­ко создается, творится умом и вооб­ражением самих философов. ведь «апейрон» был только началом. За ним пошли логосы, эйдосы, энте­лехии, материи, субстанции и т.д. Это, конечно, отличается от змеев-горынычей, кащеев бессмертных, кикимор, — но не более, чем взрос­лый от ребенка. в каком-то смысле философия действительно — сказ­ка для взрослых.
далее, мы узнали, что первые философы на один и тот же воп­рос давали разные ответы. М все они считались равноценными. Так нам приоткрылась исключительно важная истина: философские воп­росы — не обычные вопросы, ко­торые задают, чтобы получить на них ответ, это вопросы, которыми постоянно задаются для того, чтобы постоянно о них думать. Более оче­видной для нас данная истина ста­ла позже, когда мы дошли до софис­тов, Сократа, Платона с их спорами и размышлениями о благе, доброде­тели, справедливости.
Наконец, еще один урок, уходя­щий корнями в тот первый сентябрь­ский день 1956 года. Говоря о Фале-се, этом Адаме философии, лектор не мог не затронуть связанного с его биографией курьеза. Однажды, на-
блюдая за звездами, Фалес упал в яму. Старая женщина посмеялась над ним, сказав, что он смотрит на небо, но не видит того, что под ногами. Так впервые прозвучал многократно пов­торяемый позже упрек философии в ее непрактичности, оторванности от жизни. Фалес ответил той старуш­ке, а одновременно всем такого рода последующим критикам философии самым убедительным образом. Бла­годаря своим небесным увлечениям он рассчитал, что предстоящий уро­жай оливок будет очень обильным, и заранее по низкой цене скупил маслобойни. А затем, когда пришла пора урожая, который действитель­но оказался богатым, он стал сдавать в аренду маслобойни уже с большой выгодой для себя. Он тем самым до­казал: философ занимается небесны­ми делами не потому, что не может быть успешным и практичным в жи­тейском смысле слова, а потому, что не хочет этого. У него другие при­оритеты.
Философия — не просто особый род занятий. Это еще и особое отно­шение к жизни, особый строй цен­ностей. Мнтеллектуальные наслаж­дения и духовные ценности она ста­вит выше чувственных удовольствий
и материальных выгод. Философией не просто занимаются, ею в извест­ным смысле живут. Может быть, по­этому у философов не бывает хобби. Меня много раз спрашивали, не жа­лею ли я о своем выборе. Никогда не понимал этого вопроса, как никогда не мог представить себя инженером, врачом, спортсменом. Занятия фи­лософией и жизнь в философской среде мне кажутся таким же естест­венным делом, как и внешность, ко­торой меня наделила природа. Раз­ница только в том, что обрести свою индивидуальность мне случилось. А оказаться связанным с филосо­фией мне посчастливилось.
Познай самого себя — так зву­чит одно из первых суждений, вок­руг которого вращалась философс­кая мысль с момента своего зарож­дения. Его приписывают многим, в том числе и Фалесу. вряд ли в дан­ном случае авторство имеет значе­ние. Прав был отечественный фи­лософ Григорий Сковорода, говоря именно в связи с данным изречени­ем, что «истина безначальна». Это значит: разум каждого человека мо­жет стать ее началом.
Желаю читателям журнала стать чуть-чуть философами.
ФИЛОСОФИЯ, ОТКРЫТАЯ ДЛЯ ВСЕХ
Владимир Миронов
Приветствуя выход в свет перво­го номера философского журнала «Сократ», невозможно обойти вни­манием фигуру этого величайшего философа и некоторые уроки, ко­торые он оставил своим потомкам, в том числе и нам.
Именно Сократ трактовал фи­лософию как любовь к мудрости («philia» — любовь + «sophia» — муд­рость), изначально обращая внима-
ние на то, что философ, стремящий­ся к мудрости, никогда не сможет ее приобрести, овладеть ею, ибо «мудрость боги сохранили за со­бой»1. Именно Сократ обратил вни­мание на сочетание в философских размышлениях простоты и наивнос­ти с невероятной сложностью, что так часто вызывало непонимание и у современников философа, и у тех, кто приступает к занятию филосо-
фией сегодня. великими философа­ми становились и сапожники, как, на­пример, Якоб Беме, и стекольщики, как, например, Бенедикт Спиноза. и напротив, окончание философс­ких факультетов самых разных уни­верситетов вовсе не гарантирует того, что их выпускники станут истинными философами.
Парадокс философии в том, что в ней высокая и сложная теория, часто
1 Дильтей В. Сущность философии//Философия в систематическом изложении. М.: Территория будущего, 2006. С. 21.
18
недоступная неподготовленному че­ловеку, самой своей сущностью на­целена на то, чтобы отвечать на из­начальные и в этом смысле простые вопросы. При этом очень часто не по­нимают, что простые вопросы могут потребовать очень сложных ответов, гораздо более сложных, чем в конк­ретных науках, ибо последние име­ют заведомо ограниченную пред­метную область исследований, ко­торая последовательно осваивалась представителями данной науки. Со­ответственно, нахождение новых ис­тин в науке всегда опирается на со­вокупность уже достигнутого путем систематического освоения прежних знаний. То есть любой науке всегда можно научиться, овладеть ее пред­метным знанием и присущими ей методами его получения. Филосо­фии же, как особому типу размышле­ния, таким образом научиться слож­но, если только вообще возможно. В философии изначально всё и все всегда равны. Мудрость может быть выражена и ребенком, и поседев­шим старцем. Как отмечал Карл Яс-перс, «философское мышление каж­дый раз должно начинаться с самого начала. Каждый человек должен осу­ществлять его самостоятельно»2. Ни академический статус, ни положение философа в обществе не являются га­рантией его философской мудрости. Между подлинным философом-муд­рецом и квалифицированным фи­лософом-профессионалом может ле­жать огромная дистанция.
Указанная противоречивость фи­лософии и деятельности философов на уровне обыденного сознания про­является в предрассудках, которые не исчезли и сегодня, да и вряд ли могут исчезнуть, — такова уж судьба философии. Философия, реализую­щаяся в философском мышлении, есть вечное противоречие и столкно­вение мнений и суждений по самым разным вопросам, но в рамках еди­ного (не побоюсь этого слова, вечно­го) смыслового пространства. Гегель связывал наличие предрассудков в понимании философии со здравым смыслом, который позволяет наибо-
лее легко рассуждать о том, о чём ни­чего не знаешь. В этом случае внешне знакомый предмет кажется простым и легко понимаемым. Однако извес­тное от того, что оно известно, еще не становится автоматически поз-нанным3. Человек как бы попадает под «магию слова». Произнеся сло­во «философия», которое все слыша­ли и которое у всех вертится на ус­тах, человек склонен считать, что он о нём все знает.
Часто в силу того, что абстракт­ные рассуждения философа не всем понятны, вместо того, чтобы вду­маться в них, проще обозначить дан­ный род мыслительной деятельно­сти как обыкновенную глупость. Именно так был оценен Аристофа­ном в его комедии «Облака» Сократ, который ищет ответы на вопросы типа «пищит комар гортанью или задницей», «на сколько стоп блоши­ных блохи прыгают»4. Соответствен­но, такая позиция реализуется в ус­тановках, что поскольку философия носит личностный характер, то за­ниматься ею может каждый и даже не обязательно элементарно разби­раться в ней. Поскольку философия касается всего, то освоение фило­софского мышления есть дело про­стое и всем доступное. Проявлением такого подхода является использова­ние имени философии где угодно и в каком угодно смысле. Так бизнес­мен, излагая принципы своей рабо­ты, может обозначить их как свою «философию бизнеса». Юрист, оце­нивая те или иные действия пре­ступника, может говорить о «фило­софии преступника», тренер фут­больной команды — о «философии игры» и т. д. На уровне массового сознания слово «философия» часто используется в негативном контекс­те. С этой ситуацией мы сталкиваем­ся тогда, когда нам, к примеру, гово­рят: «хватит философствовать» или «ну ты и развел философию!». В бо­лее рафинированном виде, у «фило­софствующих» на такой основе, воз­никает модная тенденция принци­пиальной непонятности излагаемых ими философских мыслей.
Таким образом, для человека по отношению к философии внешне­го и безразличного, она часто пред­стаёт как бесполезная и никому не нужная болтовня, и многие убежде­ны, что философию вовсе не надо изучать и что наличие во рту гиб­кого органа, помогающего нам опе­рировать с пищей, столь же легко позволит производить это и с поня­тиями. Гегель говорил по данному поводу: «Относительно всех наук, изящных и прикладных искусств, ремесел распространено убежде­ние, что для овладения ими необхо­димо затратить большие усилия на их изучение и на упражнение в них. Относительно же философии, на­против, в настоящее время, видимо, господствует предрассудок, что, — хотя из того, что у каждого есть гла­за и руки, не следует, что он сумеет сшить сапоги, если ему дадут кожу и инструменты, — тем не менее, каждый непосредственно умеет фи­лософствовать и рассуждать о фи­лософии, потому что обладает для этого меркой в виде своего природ­ного разума, как будто он не облада­ет точно такой же меркой для сапо­га в виде своей ноги. Будто и впрямь овладение философией предпола­гает недостаток знаний и изучения и будто она кончается там, где пос­ледние начинаются»5.
Казалось бы, мы навсегда долж­ны отбросить такие предрассудки, но и здесь философия противоречи­ва, ибо, отбрасывая нечто, мы склон­ны абсолютизировать иное в качест­ве единственно истинной позиции. Более того, именно это порождает ещё более ошибочное представле­ние о философии, когда о ней гово­рят почти с божественным почита­нием, считая, что она представляет собой некую завершенную систему абсолютного знания, а философы — это мудрецы, знающие некие вечные истины и непреходящие ценности. Здесь исчезает главное (о чём предуп­реждал Сократ) — понимание фило­софии как вечного процесса поис­ка истины, а не истины в последней инстанции. Абсолютизация какой-то
2Ясперс К. Введение в философию. Минск, 2000. С. 11.
3 См.: Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть первая. Феноменология духа// Соч. Т. IV. М, 1959.
4Аристофан. Облака//БВЛ. Том 5. Античная драма. М, 1970. С. 355-356.
5 Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть первая. Феноменология духа// Соч. т. IV. С. 36-37.
19
философии (философской системы) в качестве единственно истинной, — а для ряда философов это было де­лом естественным, — приводила в истории человеческой культуры к печальным последствиям, когда фи­лософские идеи становились осно­вой тоталитарных государственных режимов. Кроме того, такие пред­ставления ведут и к наибольшим ра­зочарованиям для тех, кто, увлек­шись данной системой, неожиданно пришел к прямо противоположным результатам.
Таким образом, с одной стороны, философия как теоретическое об­разование требует систематическо­го усвоения понятийной системы, в противном случае она будет формой мнимого знания или совокупностью мнений. Но с другой стороны, фи­лософия не может быть оторвана от личностного переживания мира, ко­торое не сводимо только к знанию, а тем более к какому-то одному типу знания, каким бы научным оно ни было. И здесь, напротив, важен фак­тор понимания философских раз­мышлений и умения философа дово­дить их до формы, воспринимаемой другими людьми. Можно, например, сколь угодно долго и теоретично рас­суждать о критериях нравственнос­ти в кругу философов, но пока это знание не выйдет из стен философ­ских кабинетов и не станет предме­том споров и обсуждений, своеоб­разной (может быть, даже популяр­ной) идеей данного общества, оно так и останется внутри узкого круга философов, «варящихся в собствен­ном соку», никак не влияя на дейс­твия людей. Индивидуальное, обы­денное сознание является одним из источников философии. Это особое состояние разума, которое необходи­мо преодолевать путем его просвеще­ния и научения в надежде на прак­тические результаты. В этом смысле «философия должна быть доступной для каждого человека6».
Внешне «свободное» раскрепо­щенное философствование, которое так популярно сегодня и обозначает­ся самыми разнообразными терми­нами, чаще всего имеет за собой не-
желание и неумение систематически рассуждать, а то и просто невежест­во. Здесь мы сталкиваемся не с твор­ческим мысленным усилием, а с про­извольным умствованием, с суетным порождением из самих себя «новых» смыслов, которые часто являют­ся лишь тривиальностями здравого смысла. «Печально то, что незнание и даже бесцеремонное и лишенное вкуса невежество, неспособное со­средоточить свои мысли на каком-либо абстрактном предложении, а тем более на связи между несколь­кими предложениями, выдает себя то за свободу и терпимость мышле­ния, а то и за гениальность»7. Опира­ясь только на здравый смысл, безу­словно, можно облечь банальные ис­тины в личины философских одежд, которыми данная банальность при­крывается, однако к философии это не имеет никакого отношения, хотя и является источником массового философствования, которое иногда охватывает общество в те или иные периоды развития и широко рет­ранслируется системой массовой ин­формации (чего стоят разделы фи­лософии, которые сегодня можно обнаружить в Интернете!). Гегель от­мечал, что представители такой фи­лософии могут выбрать «царский путь» ее изучения, который основан на том, чтобы «положиться на здра­вый человеческий смысл и — дабы, впрочем, не отстать от времени и философии, — читать рецензии на философские произведения, да, по­жалуй, предисловия и первые параг­рафы этих произведений. Ибо в пре­дисловиях и первых параграфах да­ются общие принципы, на которых все строится, а в рецензиях — наря­ду с историческими сведениями так­же критика, которая — именно по­тому, что она критика — стоит даже выше критикуемого»8.
Истинно свободное философс­твование возникает не на пустом месте. Это не результат фиксирова­ния неких мыслей, возникших в го­лове того или иного человека. В этом случае свобода мышления относи­тельна, ибо ее горизонт определяет­ся здравым смыслом, в котором толь-
ко самому «философствующему» кажется, что его мышление самосто­ятельно. Он не ощущает банальнос­тей собственных высказываний, ему лишь кажется, что он мыслит. Для действительно свободного мышле­ния необходимо погружение в про­странство мировой философии, ос­воение тех достижений, которые были в ней накоплены за более чем 2500-летний срок. Лишь ориента­ция в этом пространстве позволяет нам свободно чувствовать себя внут­ри философской проблематики, осо­знавать сущность философских проб­лем, сравнивать существующие ва­рианты их решений и пробовать предлагать свои собственные. Фило­софская самостоятельность должна быть не случайной стихийной свобо­дой, проявившейся в виде двух-трех интересных мыслей, спонтанно воз­никших в голове, а результатом сис­тематического размышления над краеугольными философскими про­блемами. Следовательно, обстоятель­ное изучение философии и научение культуре философского мышления (философствованию) — это необхо­димый процесс, включающий в себя кроме собственно философской под­готовки также освоение различных уровней знания от его конкретных областей, которыми занимаются нау­ки, до особых форм постижения бы­тия, которые характерны для рели­гии или искусства.
Философия, стало быть, открыта для всех, и каждый человек в той или иной мере философствует, однако подлинное овладение ею представ­ляет собой глубокую и систематичес­кую работу мышления, требует оп­ределенного настроя души, когда все окружающее нас как бы пропускает­ся сквозь призму философской ин­терпретации, когда как в значитель­ных, так и во внешне незначитель­ных явлениях мы вдруг улавливаем законы гармоничного и разумного устройства бытия и понимаем свое действительное место в рамках ми­рового целого. Думается, что именно на этой позиции будет находиться и представляемый журнал.
6 Ясперс К. Введение в философию. Минск, 2000. С. 11.
7 Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть первая. Феноменология духа// Соч. Т. IV. С. 37.
8 Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть первая. Феноменология духа// Соч. Т. IV. С. 38.
20
главная тема
О КРИТИКЕ КРИЗИСА
Александр Михайловский
По известному слову Людвига Вит­генштейна, «самое очевидное и наи­более употребимое вместе с тем весь­ма скрыто, и его открытие ново». Именно с таким случаем мы име­ем дело, когда за лавинообразным распространением так называе­мой «кризисной лексики» незамет­но исчезает понимание смысла са­мого слова. И дело здесь не только в психологическом эффекте «замы-ливания» восприятия. Дело в том,
что господство экономической ра­циональности чревато опасностью одномерного плоскостного мыш­ления, которое закольцовывает все важные смысловые моменты кризи­са единственным экономическо-фи-нансовым «месседжем». Так возника­ют химеры вроде «антикризисного шопинга», «антикризисного вин-тажа», «кризисного ребрендинга», «кризисного тарифа», «кризисного дисконта»... Но забудем о наивном
консумеризме. Ведь все гораздо слож­нее. Мы рискуем упустить из виду, что в самой сущности переживаемо­го финансового кризиса нет ничего финансового. В этой ситуации может помочь чуткое вслушивание в слово и новое открытие очевидного. Это вслушивание ведомо знанием того, что «там, где опасность, вырастает и спасительное» (Гёльдерлин).
Слово «кризис» имеет гречес­кое происхождение. Этимологичес-
22
I
кие словари выводят κρίσις от гла­гола κρίνω, «отделяю», «разбираю». Он родственен латинскому глаголу cerno: исходное значение корня было связано с представлением о сорти­ровке или просеивании через сито (ср. H. Frisk, Griechisches etymologisches Worterbuch, II, 21). Итак, первое и основное значение — «разделение», «различение». Примечательно, что слово κρίσις довольно рано укоре­нилось в философском языке. Сре­ди первых контекстов словоупотреб­ления в классическом греческо-ан-глийском лексиконе Liddell & Scott указывается несколько выражений из Аристотеля, великого обновите­ля и устроителя античной философ­ской терминологии. Вот одно из них: κρίσιν ποιεΐσϋαι των άξίων (Политика, 1321a30). Здесь Аристотель, обсуж­дая проблему государственного уп­равления, говорит о необходимости отбора между достойными людьми.
Второе значение слова κρίσις — «суд»; и именно оно стало поистине судьбоносным как для философии, так и для европейской культуры в це­лом. На полях заметим, что множест­во важнейших философских тер­минов (например, «категория» с ис­ходным значением «обвинения», «причина» со значением «вины» и др.) произошло именно из практи­ки состязательного судоговорения, важнейшей стороны полисной жиз­ни греков. Так, уже Парменид, элей-ский философ начала V в. до н.э., произносит в своей поэме «О приро­де» (фр. 8, ст. 15-16): «Решение — вот в чем: / Есть иль не есть?» Речь идет о споре космического масштаба, тяж­бе, требующей решения: или принять разумом истину бытия («мыслить и быть — одно») и отмести ложь небы­тия, или беспомощно блуждать по­добно глухой и слепой толпе.
Однако наиболее остро пробле­ма кризиса как подлинно фило­софская тема встает во время суда над Сократом, от которого афинс­кие граждане потребовали «дать от­чет» в его деле. Опять-таки на по­лях заметим, что такая проблема (от др. греч. προβάλλω, «выбрасываю вперед») — не просто очередная до­садная помеха, а неизбежное пре­пятствие на привычном пути дейс­твий и мысли, которое как бы броса­ет нам вызов и требует дать отчет в том, что мы есть. Московский фило-
соф Анатолий Ахутин в эссе «Дело философии» (в кн. Тяжба о бытии, М., 1997) показал, что оправдание (апология) философии перед лицом судящей ее жизни — неотъемлемая составляющая критического мыш­ления. «Что бы мы ни думали о фи­лософии теперь, полезно хотя бы вспомнить, как понимала свое дело сама философия в ту эпоху европей­ской истории, когда она впервые как бы приходила в себя, обретала само­сознание». Сама суть философского дела как «ответственного внимания человека к собственному бытию, де­ланию, верованию, думанию, гово­рению» обнаруживается здесь не в досужей, непринужденной беседе, а в жестких условиях суда, среди воз­мущенно шумящих афинян, под уг­розой смертного приговора.
Сократ, как известно, пытался уяснить для себя, почему дельфий­ское божество назвало его «мудрей­шим из всех живущих». Он заметил, что людям кажется, будто они всё знают, а на поверку не обладают ни­каким знанием или знают одни лишь пустяки. И отсюда заключил, что если он более мудр, то лишь потому, что хотя бы не думает, будто знает то, чего не знает. Но что дурного в при­знании той пропасти, которая раз­деляет несовершенное человеческое мудрование перед лицом божествен­ного всеведения? Вызов и высокоме­рие Сократа заключались в том, что он «осмелился измерить мудрость обычая, поэтического вдохновения, авторитетного законодательства об­щедоступным человеческим разу­мом». В условиях кризиса традици­онных и, прежде всего, нравственных норм Сократу, который призывал к самопознанию и требовал поворота к «внутреннему человеку», суждено было стать первым мастером антро­пологического преодоления кризиса.
Распространенность понима­ния кризиса как суда подтвержда­ется поздним византийским слова­рем Суда (X в.). В статье 2444 для по­яснения приводятся слова ψήφος и βάσανος. Первое означает камешек, который употребляли для подачи голоса в суде, а второе выступает си­нонимом пробного (или пробирно­го) камня. Этот камень, известный также под именем lapis lydius, пред­ставлял собой брусок из тонкозер­нистого кремнистого сланца и слу-
жил в древности для определения пробы благородного металла.
В этом контексте примечательно одно известное место из платоновс­кого диалога Федр (248e — 249b), где описывается круговорот душ. Бес­смертная душа теряет крылья, пада­ет на землю и в течение 10 000 лет не может вернуться на небо, если толь­ко не окрылится раньше этого сро­ка благодаря любви к прекрасно­му. Остальные души «по окончании своей первой жизни подвергаются суду (курсив мой. — A.M.), а после приговора суда одни отбывают на­казание, сошедши в подземные тем­ницы, другие же, кого Дике (богиня справедливости. — А.М.) облегчила от груза и подняла в некую область неба, ведут жизнь соответственно той, какую они прожили в челове­ческом образе».
Это навеянное пифагореизмом мистическое толкование кризиса в античной культуре стало своего рода затактом к эсхатологическому и экзистенциальному видению кризи­са как «судного дня» (ημέρα κρίσεως) в христианстве, актуальность кото­рого в XX веке проникновеннее всего выразил протестантский теолог Ру­дольф Бультман (см.: «Эсхатология Евангелия от Иоанна» в кн. Избран­ное: Вера и понимание, М., 2004.).
В Евангелии от Иоанна (5, 21 и сл.) служение Иисуса описывается как эсхатологическое: «Ему подобает делать живым и судить (ζωοτΐοιεΐν и κρίνειν)». Однако, согласно Бультма-ну, здесь имеется в виду не столько «последний» Судный день, не при­шествие Христа как драматическое для всего космоса событие недале­кого или отдаленного будущего, сколько свершение, происходящее уже теперь.
«Слушающий слово Мое
и верующий в Пославшего Меня
имеет жизнь вечную
и на суд не приходит,
но перешел от смерти в жизнь» (5, 24).
«Наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас СынаБожия
и услышавши оживут» (5, 25).
«Верующий в Него не судится, а не верующий уже осужден... Суд же состоит в том,
23
главная тема
24
I
Тим Ноубл и Сью Вебстер «Мышеловка». Галерея «Триумф», 2008
25
главная тема
что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет» (3,18 и сл.).
«Кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек»
(8, 51 и сл.).
«Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет;
и всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек» (11, 25 и сл.).
Итак, с пришествием несуще­го Откровение последовал кризис. Кризис — это в известном смысле разделение; т.е. он не основывается на каком-то особенном процессе кри­зиса (помимо Откровения ничего не происходит), он лишь вскрывает то, что было. Речь идет о том, что Откро­вение как бы высвечивает ситуацию бытия-в-мире, держания за мир, за мирское как грех. Бультман пишет: «Не Сын судит, а мир судит как бы самого себя. Слово, которое говорит Иисус, судит (12, 48); ибо в зависи­мости от того, как слышат это Сло­во, разделяются и две возможности. Кризис осуществляется по спосо­бу реакции на Откровение. Насту­пает время и настало уже: именно тогда, когда провозглашается От­кровение». Таким образом, вместе с разделением кризис является и су­дом; ибо на нем приобретает акту­альность грех. Поэтому кризис ста­новится судом в смысле осуждения гневом Божиим.
Но вернемся от критики в эсха­тологическом масштабе к критике «в пределах только разума». Гречес­кое прилагательное κριτικός также происходит от глагола κρίνω и пере­водится как «способный выносить суждение». Например, Аристотель в трактате О душе (432a16) говорит о «прирожденной способности раз­личения», которое осуществляет­ся у животного и человека посредс­твом ощущения и размышления. На критическую способность как чувс­твенную способность суждения об­ращает внимание и Платон в диало­ге Политик (260с).
Разработкой критической спо­собности философия во многом обя­зана античной скептической школе с ее принципом έηοκή, «воздержа­ния от суждения». Секст Эмпирик
в Пирроновых основоположениях (I, 10) поясняет: «Эпохе — это такое состояние ума, благодаря которо­му мы ничего не отрицаем и ниче­го не утверждаем». Это, в сущнос­ти, некое искусство «удерживания», «приостановления» ума, его способ­ности суждения, каковое и отличает скептика от догматика. Урок скеп­тицизма заключается, таким обра­зом, в том, чтобы недогматически следовать в жизни явлениям и брать саму жизнь в качестве своего кри­терия (еще одно греческое слово — κριτήριον, «мерило»).
В эпоху Нового времени под вли­янием идей скептицизма и в согла­сии с ними появляются эссе Монте-ня, формируется и скептицизм Пас­каля в отношении человеческого разума, и методологическое сомне­ние Декарта, и феноменализм Юма.
Но подлинным обновителем идеи критики, позволившей избежать ра­дикального скептицизма, стал Им­мануил Кант. Его «коперниканс-кая революция» в философии за­ставила усомниться в возможности умозрительного познания вещей са­мих по себе, потребовав тщатель­ного исследования форм познания и границы познавательной способнос­ти человека. Во «Введении» ко вто­рому изданию Критики чистого ра­зума Кант писал: «Критика разума необходимо приводит в конце кон­цов к науке; наоборот, догматичес­кое применение разума без крити­ки приводит к ни на чем не основан­ным утверждениям, которым можно противопоставить столь же ложные утверждения, стало быть, приводит к скептицизму». Свою работу немец­кий философ-просветитель скромно называл «пропедевтикой» и «крити­кой», усматривая ее выгоду в «очи­щении нашего разума и освобожде­нии его от заблуждений».
Нас не должна смущать негатив­ность такой критической установки. С одной стороны, она действитель­но строго ограничивает нашу чувс­твенность и не позволяет предавать­ся «грезам духовидца». Но с другой стороны, она вполне позитивна, так как учит практическому (нравствен­ному) применению чистого разума. «Отрицать эту положительную поль­зу критики, — остроумно замечает Кант, — все равно что утверждать, будто полиция не приносит никакой
положительной пользы, так как глав­ная ее задача заключается в предуп­реждении насилия одних граждан над другими для того, чтобы каж­дый мог спокойно и безбоязненно заниматься своими делами». Крити­ка недогматически предлагает рас­сматривать объект в двояком смыс­ле — как явление или как вещь саму по себе. Тогда закон причинности, как чисто рассудочное понятие, бу­дет относиться только к явлениям природы (предмету опыта), между тем как вещи во втором значении не будут сообразовываться с законом причинности. Так у Канта обосно­вывается важнейший принцип свобо­ды воли. Философу удается показать одну простую вещь, без которой, од­нако, невозможно достичь «совер­шеннолетия разума». Достоинство человека состоит не в том, что он без­думно следует внешним установле­ниям и порядкам, а способен всякий раз открывать закон и правило пове­дения в себе самом.
Итак, в критической философии продолжается сократовский суд, не­разрешимый «спор разума с самим собой». В ней развертывается самая форма научного разума как форма строгого и отрезвляющего «разум­ного неведения».
Впрочем, критикой этимологи­ческий ресурс «кризиса» не исчер­пывается. У греческого врача Галена мы сталкиваемся со специфическим узусом в смысле поворотной точки, перелома или внезапного поворота к лучшему или худшему. Именно в этом медицинском значении слово сrisis (как заимствованное из гречес­кого) встречается в латинском язы­ке (ср.: Сенека, Нравственные пись­ма к Луцилию, 83, 4), а оттуда переко­чевывает в новоевропейские языки. Фасмер (Этимологический словарь русского языка, II, 376) утвержда­ет, что в русский язык слово попа­дает через немецкое Krisis — при­чем довольно рано, в начале XVI в. А в немецкий язык оно естествен­ным образом пришло еще раньше из французского (crise). Итак, основ­ное значение слова «кризис» в ново­европейских языках — переломный момент, тяжелое переходное состо­яние, обострение, опасное неустой­чивое положение.
Кризисное состояние осмысляет­ся в языке как разрыв в нормальном
26
I
течении человеческой жизни, нару­шение хорошо отлаженного отно­шения между «Я», обществом и ми­ром, которое требует выстраивать это отношение заново. Если это уда­ется, то разрыв становится прорывом, если нет — то наступает катастро­фа. Все может повернуться так или иначе. Но не автоматически, само со­бой, как бы по воле случая! — пони­манию этого учит нас критика. По­ворот «решающий» потому, что су­ществуют до предела заостренные альтернативы. Они-то и требуют ре­шения, от которого зависит: жизнь или смерть, успех или крах, спасение или проклятие.
С философско-антропологичес-кой точки зрения, способность пре­одолевать кризис — одна из основ­ных способностей человека. Будучи от природы скорее «недостаточным существом» (выражение Арноль­да Гелена), отличаясь от животно­го морфологической и инстинктив­ной недостаточностью, человек в то же время открыт миру. Своим пре­восходством над животным он обя­зан, прежде всего, умением отвечать на угрожающие его существованию кризисы и продуктивно использо­вать даже самый противоречивый опыт, делая ставку на переориен­тацию или модификацию знаний. Однако если процессы обучения по какой-то причине искусственно тор­мозятся, то итогом становится неиз­бежный крах соответствующей сис­темы.
С социально-философской точ­ки зрения, кризисное сознание уже давно считается отличительным признаком модерна — неслучайно на рубеже XIX-XX в. кризис стано­вится приоритетной темой фило­софской рефлексии (ср.: Т.Ю. Сидо-рина, Философия кризиса, М., 2003). Бешеный темп научно-техническо­го развития и ощущение ускорив­шегося бега времени поставили под вопрос значимость таких трансцен­дентных ценностей, как Бог, мораль, культура. Слова «последнего совер­шенного нигилиста Европы» о том, что «Бог умер», знаменовали собой осознание утраты того, что придава­ло жизни смысл.
Спустя примерно столетие у пред­ставителей гуманитарной науки ста­ло привычным делом изображать ос­новные кризисные вехи — Первую
мировую войну, период экономи­ческой депрессии и социального ха­оса конца 1920-х — начала 1930-х гг., установление и падение диктатур — как сцены некоего грандиозного эс­хатологического спектакля, послед­ний акт которого охотно усматри­вали в крушении блоковой системы. Крах «реального социализма», сни­жение накала в противостоянии пра­вых и левых, и расширения сферы ус­луг, процессы глобализации в 80-90-х годах ХХ века привели к торжеству концепций «конца истории», муль-тикультурализма и рефлексивной модернизации, ставших путевод­ной звездой для либерально мысля­щих интеллектуалов по всему миру. В практической политике концеп­ции «третьего пути» были направле­ны на поиск эффективного баланса между интересами общества, инди­вида и свободного рынка. Сейчас ста­новится ясно, что за расхожими фра­зами о «глобализации» и «рынке» в действительности скрывалось новое «посткризисное» сознание, которое после появления первых симптомов финансового кризиса самозабвенно занялось и во многом продолжает за­ниматься «спасением феноменов».
Поэтому сейчас требуется не столько риторика «стабилизации», сколько критика кризиса. Общее эти­мологическое происхождение кри­зиса и критики красноречивее всего свидетельствует о критической ком­петенции философов, соответствен­но, компетенции философов в ситуа­ции кризиса. Дело Сократа вновь ста­новится актуальным. Актуальным еще и потому, что критика Сократа разворачивалась в полисе, иначе го­воря, в публичном пространстве.
То, что сегодня называется кри­зисом, есть нечто большее, чем про­стое ослабление финансового сек­тора. Экономическая сфера беско­нечно отдалилась от реальности общественной жизни, позволив себе забыть о ее моральных стандартах. Политика же продемонстрирова­ла безответственность, бездумно до­верившись созданию ценностей за счет денежного обращения. Также стала очевидной опасность сведе­ния политики к простой обществен­ной «подсистеме», понимаемой как нечто вроде «государственного ме­неджмента». Ведь в чрезвычайной ситуации именно политика отвеча-
ет за сохранение общественного це­лого. Поэтому там, где это целое не считают достойным внимания всех и самоотдачи лучших, кризис грозит обернуться самыми опустошитель­ными последствиями.
В этом смысле одна из задач философии сегодня — осуществить поворот к политической (практи­ческой) философии. Политическая философия — не партийная фило­софия, philosophie engagee, она не сводится также к политической тео­рии или public philosophy.
Каковы ее определяющие момен­ты? Философия ставит вопросы об условиях возможности правильной жизни, о свободе и наилучшем поли­тическом порядке, а они напрямую связаны с вопросом о природе чело­века, о его месте между животным и Богом, о способностях человеческого духа, души и потребностях тела. Уже сам вопрос о правильном и справед­ливом относит человека в полити­ческую сферу, τα ποΑίΤίκά. В общест­ве могут господствовать самые раз­ные представления о возвышенном, прекрасном, справедливом (а опре­деление этих вещей обычно и связы­вают с философией) — все, что ка­жется таким образом само собой ра­зумеющимся, требует от философии критического осмысления. Здесь таит­ся, конечно же, определенный риск для философа. Поэтому политичес­кая философия предполагает также политическую защиту философской жизни и рациональное обоснование философского образа жизни, а зна­чит и сократическое «Познай само­го себя!».
Не может она обойтись и без постоянного памятования о Сокра­те, как о ключевой фигуре пайдейи, гражданского воспитания. У фило­софии остаются хоть какие-то шан­сы лишь в том случае, если она про­бьется к разуму отдельного человека. Здоровая критическая способность, способность суждения — это бесцен­ный политический потенциал, кото­рый, вкупе с хорошим образовани­ем, поистине служит лучшим эконо­мическим «приданым».
27
симпозиум
СМЕРТЬ СОКРАТА
Сергей Мельников
Аф инский философ Сократ, сын Софрониска из дема Алопеки, скон­чался в год архонтства аристокра­та, в аттическом месяце скирофори-оне, на исходе дня. В соответствии с исчислением лет, устоявшимся к настоящему времени, эта дата опре­делённо указывает на 399 год до но­вой эры, конец июня — начало июля месяца. Согласно надёжным сви­детельствам трёх античных источ­ников, — Платона1, Деметрия Фа-лерского2 и аполлодора афинско-
го3, — ко времени смерти Сократу исполнилось семьдесят лет. Вместе с тем смерть афинского мудреца, — в этом сходятся, за единственным ис­ключением, все античные авторы, что-либо знавшие о Сократе, — про­изошла не от каких-то естествен­ных причин. Сократ был осуждён на смертную казнь постановлением народного суда, афинской «гелиэи», которое было принято, как извест-но4, подавляющим большинством голосов — трёхстами шестьюдеся-
тью одним из пятисот одного5. По истечении тридцатидневного срока тюремного заключения Сократ был принужден выпить яд, специально в этих случаях приготовлявшийся, т.н. Conium maculatum, согласно позд­нее сложившейся фармацевтической номенклатуре «cicuta», или попрос­ту болиголов. образ философа, по природе своей чуждого смерти, но всё равно умирающего перед лицом произвольно сложившихся неестест­венных обстоятельств, много позднее
1 Plato, Apologia, 17d 2-3; Crito, 52e 3
2Demetrius Phalereus, F109 Fortenbaugh & Schu'trumpf ap. Diogenem Laertium, II, 44. См.: Demetrius of Phalereum. Text, Translation and Discussion. Ed. by W.W. Forthebaugh & E. Schu'trumpf. New Brunswick & London, 2000, p. 196 (Rutgers University Studies in Classical Humanities IX). [=] ID. 1. SSR I, p. 221,269-275 Giannantoni. См.: Socratiset SocraticorumReliquiae. Collegit, disposuit, apparatibusnotisque instruxit G. Giannantoni. Vol. I. Napoli, 1990, p. 221, 269-275 (Eleenchos 18*).
3 Apollodorus Atheniensis, 244 F 34 FGrH ap. Diogenem Lartium, loc. cit. См.: Die Fragmente der griechischen Historiker. Hrsg. von F. Jacoby. Zweiter Teil: Zeitgeschichte. Bd. A: Universalgeschichte und Hellenika. 2. Aufl. Leiden, 1961, S. 1029-30.
4 Cf. Diogenes Laertius, II, 41-42 = ID. 1. SSR I, p. 220, 238-245 Giannantoni.
28
II
увековечил Платон в диалоге «Фе-дон»6, впрочем, сам при кончине учи­теля не присутствовавший7.
Текст официального обвинения против Сократа, представленный для рассмотрения в суд, сохранился до нашего времени благодаря Диоге­ну Лаэртскому, малоизвестному авто­ру чрезвычайно известного сочине­ния «о жизнях философов» (первая пол. III в. н.э.)8, со своей стороны, поза­имствовавшему эту важную инфор­мацию из работ почитателя древнос­тей, литератора и философа, жив­шего только столетием раньше, но ещё непосредственно видевшего этот текст хранящимся в афинском Мет-рооне9, Фаворина арелатского10.
Diogenes Laertius, II, 4011: «Вот что написал и в чём клятву принёс Мелет12, сын Мелета из [дема] Пит-фея, против Сократа, сына Софро-ниска из алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества; а также повинен в том, что растлевает юношество. Наказание — смерть».
Ход судебного разбирательства по делу Сократа в современной на­уке достаточно хорошо изучен13; все свидетельства древних авторов, за исключением полностью сохра­нившихся текстов Платона и ксено-фонта, были бережно собраны и на-
глядно представлены в капитальном издании, подготовленном Г. Джан-нантони14. кроме одного-единствен-ного. Речь идёт об уникальном сви­детельстве, принадлежащем римско­му императору и философу-стоику Марку Аврелию (26.04.121 — 17.03.180), расходящемуся с остальными на­столько, что о нём и по сегодняшний день традиционно предпочитают умалчивать. Marcus Aurelius, III, 3: «Гиппократ, излечивший много бо­лезней, заболел и умер. Халдеи мно­гим предрекли смерть, а потом их самих взял рок. Александр, Помпей, Гай Цезарь, столько раз до основания изничтожавшие города, сразившие в бою десятки тысяч конных и пеших, потом и сами ушли из жизни. Герак­лит, столько учивший об испламе-нении мира, сам наполнился водой и, обложенный навозом, умер. Де­мокрита погубили вши15, Сократа — другие вши. Так что же? — сел, поп­лыл, приехал, вылезай»16.
отечественные комментаторы разъясняют это тёмное место в немно­гих словах: «вши» — «т.е. обвинители и судьи Сократа»17. В адекватности принятой формулировки, разумеет­ся, не приходится сомневаться. Воп­рос вызывает другое: в чём значение столь необычной метафоры? Ведь от вшей умирали немногие даже в са-
мые архаические времена. Что же ка­сается в целом античной традиции, то скандальная смерть при помощи вшей здесь казалась обычно чем-то настолько разительным, что полага­лась заслуженной исключительно в отношении к людям заслуженным: смерть от чего-то заведомо малого, от чего умереть человеку простому и в голову бы не пришло, в этом случае для людей выдающихся как бы явля­лась ещё одним признаком подлин­ного величия.
Для античной эпохи к настояще­му времени в литературных источни­ках засвидетельствованы целых два легендарных сюжета, повествующих о кончине какого-нибудь мало-маль­ски известного исторического персо­нажа, произошедшей якобы от вшей.
Первый сюжет связан с прослав­ленными именами Гомера и Плато­на, согласно преданию оказавшихся не способными разрешить загадку о вшах и от этого умерших. История о Гомере является частью практичес­ки всех сохранившихся биографий творца «Илиады» и «одиссеи»18, од­нако, бесспорно, наиболее древ­ним рассказчиком этого популярно­го анекдота для нас является Герак­лит Эфесский (ок. 540 — ок. 480 гг. до н.э.), впрочем, о смерти поэта не сооб­щающий. Heraclitus, fr. 21 Marcovich19
5 В пользу нечётного количества судей против традиционно указывавшихся «пятисот» см.: MacDowell D.M.
The Law in Classical Athens. Ithaca, 1978, p. 40; Nails D. The People of Plato. A Prosopography of Plato and Other Socratics. Indianapolis & Cambridge,
2002, p. 269.
6 Диалог был написан, предположительно, между 385 и 375 гг. до н.э.
7 Plato, Phaedo, 59b 10.
8 Цит. по изданию: Diogenes Laertius. Vitae philosophorum. Vol. I. Libri I-X. Edidit M. Marcovich. Berlin & New York, 2008 (Bibliotheca Teubneriana,
1316).
9 Святилище Матери богов, располагавшееся на территории Старого булевтерия и служившее местом хранения Государственного архива.
10 Favorin von Arelate. Der erste Teil der Fragmente: Memorabilien und Omnigena Historia. Hrsg. und kommentiert von E. Mensching. Berlin, 1963 (Texte und Kommentare, 3); Favorino di Arelate. Opere. Introduzione, testo critico e commento a cura di A. Barigazzi. Firenze, 1966.
11 Favorinus, fr. 4 Mensching [=] fr. 34 Barigazzi [=] ID. 1. SSR I, p. 219, 226-229 Giannantoni. Cf. Plato, Apologia, 24b 8- 10; Xenophon, Memorabilia, I, 1, 1.
12 Сводку данных о личности Мелета и прочих обвинителей Сократа см.: Nails D., op. cit., p. 37-38 (Анит); p. 188-189 (Ликон); p. 202 (Мелет).
13 См. например: Brickhouse Th.C. & Smith N.D. The Trial and Execution of Socrates: Sources and Controversies. Oxford, 2002.
141C. 121-156. SSR I, p. 86-98 [De Socratis iudicio ac morte]; ID. 1-3 SSR I, p. 211-225 [Diogenis Laertii, Suidae et Eudociae BIOISOKRATOYS]; IE. 1-2 SSR I, p. 227-271 [Libanii Declamationes]; IG. 1-103 SSR I, p. 311-341 [Patrum Christianorum testimonia].
15 Democritus, test. 57Лурье. См.: Лурье С.Я. Демокрит. Тексты, перевод, исследования. Л., 1970. С. 20.
16 Пер. Гаврилова А.К.. См.: Марк Аврелий Антонин. Размышления. Издание подготовили А.И. Доватур, А.К. Гаврилов, Я. Унт. Издание второе, исправленное и дополненное. СПб., 1993. С. 13 (Литературные памятники).
17 Там же. С. 188, прим. 6 (ad loc.).
18 Homeri Opera. Recognovit brevique adnotatione critica instruxit Th.W. Allen. Vol. V: Hymni, Cyclus, Fragmenta, Margites, Batrachomyomachia, Vitae. Oxford, 1912, p. 184-268 (Oxford Classical Texts).
19 Eraclito. Frammenti. Introduzione, traduzione e commento a cura di M. Marcovich. Firenze, 1978, p. 54-56 (Biblioteca di studi superiori, 64). См. также: Kirk G.S. The Michigan Alcidamas-Papyrus; Heraclitus Fr. 56d; The Riddle of the Lice // The Classical Quarterly. Vol. 44, № 3/4 (Jul. — Oct., 1950), p. 149-167.
29
II
(22 B 56 Diels-Kranz) ap. Hippolytum, Refutatio omnium haeresium, IX, 9, 5: «Люди были обмануты явлениями, подобно Гомеру, даром что тот был мудрее всех эллинов. Ведь и его об­манули дети, убивавшие вшей, зага­дав: «Что видели да поймали, того нам поубавилось, а чего не вида­ли и не поймали, то нам в прибы-ток»20. Этот же в точности анекдот, но о Платоне21, рассказывает Иоанн Солсберийский (ум. 25.10.1180) в со­чинении «Поликратик»22, ссылаясь при этом на некоего Флавиана, труд которого «о заветах философов» (De vestigiis philosophorum), до наше­го времени не сохранившийся, Ио­анн, без сомнения, хорошо знал23. Что касается личности упомянуто­го Флавиана, то таковым, по всей ве­роятности, должен считаться извес­тный политический деятель конца IV в., прославленный литератор и «учёнейший разыскатель» (historicus disertissimus), согласно свидетельс­твам современников24, Вирий Нико-мах Флавиан (Старший) (ум. 394)25, главный исторический труд которо­го, с посвящением императору Фео­досию, «анналы», также, к сожале­нию, не сохранился.
Rro и когда произвёл в этой курь-
ёзной истории мало чем объяснимую перемену имён, сказать затрудни­тельно. Глухой отголосок уже состо­явшейся метаморфозы звучит в чет­вёртой гомилии, составленной к текс­ту Первого послания к коринфянам, Иоанна Златоуста (ум. 14.09.407г.)26. Примерно столетием ранее — у Ди­огена Лаэртского (Diogenes Laertius, Ш, 40)27: «Мирониан в [сочинении] «об [исторических] соответствиях» говорит, что у Филона [где-то] упо­минаются пословицы о «Платоно­вых вшах», будто бы он таким-то вот образом скончался». о содержании этих «пословиц» сам Диоген, по-ви­димому, ничего не знал и даже не до­гадывался. Названный в тексте «Фи­лон» — только имя, не поддающееся более точной идентификации. Что же касается несколько раз упомяну­того Диогеном историка Мирониана амастрийского28, то о нём с уверен­ностью можно сказать только то, что он жил на какое-то время раньше са­мого Диогена, — вряд ли значитель­но раньше, но и вряд ли позднее се­редины II в. н.э. В целом необходи­мо признать, что древняя притча о земном мудреце, вся мудрость кото­рого как бы смолкает и рассыпается в прах перед лицом «святой просто-
ты» по природе присущего всем здра­вого смысла, к Сократу, как минимум в изображении Марка Аврелия, вряд ли имеет какое-то отношение. С Го­мером в античные времена, соглас­но преданию29, мог соперничать из философов только Платон, совсем не случайно из своего философского го­сударства подвергавший изгнанию в первую очередь поэтов.
Второй античный легендарный сюжет, повествующий о загадочных вшах как источнике гибели знаме­нитостей, значительно более распро­странённый и в современной науке значительно лучше изученный30, для объяснения смысла метафоры, упот­реблённой Марком Аврелием, за­служивает большего внимания. Речь идёт о не раз подмечавшейся древ­ними авторами уникальной способ­ности умирать людей выдающих­ся, легендарных или известных от достаточно неприятной болезни — фтириазиса (лат. morbus pedicula-ris). Самым ранним бытописате­лем этой болезни является арис-тотель31, называющий среди жертв имена Ферекида Сиросского32 (ле­гендарного наставника Пифагора) и лирического поэта алкмана33. На­иболее полный список имён постра-
20 Пер. Лебедева А.В. См.: Фрагменты ранних греческих философов. Часть I: От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. Издание подготовил Лебедев А.В.. М., 1989. С. 197 (Памятники философской мысли).
21 Riginos A.S. Platonica. The Anecdots concerning the Life and Writings of Plato. Leiden, 1976, p. 196-197 [=Anecdote №147] (Columbia Studies in the Classical Tradition, 3).
22 Ioannes Saresberiensis, Policraticus, I, 26, 460 B; vol. I, p. 141 & VII, 5, 647 A-B; vol. II, p. 111 Webb. См.: Ioannis Saresberiensis episcopi Cartonensis Policratici sive De nugis curialium et vestigiis philosophorum libri VIII. Recognovit et prolegomenis, apparatu critico, commentario, indicibus instruxit C.C.I. Webb. Vol. I-II. Oxford, 1909. Вслед за Иоанном из Солсбери ту же историю о Платоне рассказывает францисканец Иоанн Уэльский (ум. ок. 1285 г.) в сочинении «Compendiloquium» (Johannes Guallensis, Compendiloquium de vitis illustrium philosophorum et de dictis moralibus eorundem, III, 4, 16// Johannis Guallensis Summa de regimine vite humane seu Margarita doctorum. Venezia, 1496, p. 195-196).
23 Schaarschmidt C. Johannes Saresberiensis nach Leben und Studien, Schriften und Philosophie. Leipzig, 1862, S. 103.
24 Corpus Inscriptionum Latinarum, VI, № 1782 = Inscriptiones Latinae Selectae, № 2947; I, p. 576 Dessau.
25 О Никомахе Флавиане см.: O'Donnell J.J. The Career of Virius Nicomachus Flavianus // Phoenix. Vol. 32, № 2 (Summer, 1978), p. 129-143; Grunewald Th. Der letzte Kampf des Heidentums in Rom? Zur postumen Rehabilitation des Virius Nicomachus Flavianus//Historia. Vol. 41, № 4
(1992), p. 462-487.
26 Joannes Chrysostomus, Hom. 4 In Epistulam I ad Corinthios, vol. 61, p. 33, 29-30 Migne: «И даже Платон был повергнут [в учёном споре] не каким-то другим, более мудрым философом, но неучёными рыбаками».
27 Riginos A.S., op. cit., p. 196 [=Anecdote №146]. Интерпретация автором сообщения Мирониана как свидетельства о мучительной смерти Платона от фтириазиса не выдерживает серьёзной критики.
28 Diogenes Laertius, I, 115; III, 40; IV, 8; IV, 14; V, 36; X, 3.
29 Cf. De sublimitate, 13, 4: «И Платон в своих философских построениях не достиг бы такого расцвета и не стал бы то и дело вдаваться в область поэзии, если бы не оспаривал, клянусь Зевсом, изо всех сил первенства у Гомера, как новичок у прославленного уже мастера». См.: О возвышенном. Перевод, статьи и примечания Н.А. Чистяковой. М., 1994. С. 30 (Литературные памятники).
30 Рабинович Е.Г. Вшивая болезнь// Рабинович Е.Г. Мифотворчество классической древности. СПб., 2007. С. 399-432.
31 Aristoteles, Historia animalium, V, 31, 557a 2-3; fr. 611, 181-183 Rose.
32 Cf. 7 [Pherecydes], A 1-2 & 4 Diels-Kranz; Aelianus, Varia historia, IV, 28; Porphyrius, Vita Pythagorae, 55.
33 Cf. Alcman, TA 14-17Davies. См.: Poetarum Melicorum Graecorum Fragmenta. Vol. I: Alcman. Stesichorus. Ibicus. Post D.L. Page edidit M. Davies. Oxford, 1991, p. 15-16.
31
Максим Ксута «Street Art»
давших от «вшивой болезни» исто­рических лиц и мифических пер­сонажей содержится у Плутарха (ок. 45 — ок. 125 гг.) в «Жизнеопи­сании Суллы» (Plutarchus, Sulla, 36, 3-4): «Говорят, что в далёкой древ­ности вшивая болезнь погубила акаста, сына Пелия, позднее по­эта и певца алкмана, богослова Ферекида, Каллисфена олинфско-го, брошенного в темницу, а также юриста Муция. Если же сюда доба­вить и тех, кто не прославился ни­чем полезным, но всё же приобрёл известность, то упомянем и беглого раба по имени Эвн, который начал рабскую войну в Сицилии; пойман-
ный и привезённый в Рим, он умер от вшивой болезни»34. от фтириа-зиса умирает и сам римский дикта­тор Луций Корнелий Сулла Феликс в 78 г. до н.э. Смерть его выгляде­ла ужасной. Плутарх рассказывает (ibid. 36, 2-3): «Вся его плоть сгни­ла, превратившись во вшей, и хотя их обирали день и ночь (чем были заняты многие прислужники), всё-таки удалить удавалось лишь нич­тожную часть вновь появлявшихся. Вся одежда Суллы, ванна, в которой он купался, вода, которой он умы­вал руки, вся его еда оказывались запакощены этой пагубой, этим не­иссякаемым потоком — вот до чего
дошло. По многу раз на дню погру­жался он в воду, обмывая и очищая тело. Но ничто не помогало. Спра­виться с перерождением из-за быст­роты его было невозможно, и тьма насекомых делала тщетными все средства и старания»35. Свидетельст­во Диогена Лаэртского о Спевсиппе афинском (ум. 339 г. до н.э.)36, якобы также скончавшемся от вшей, восхо­дит, по всей вероятности, к неизвес­тной редакции вышеуказанной кни­ги Плутарха; свидетельство Марка Аврелия о Демокрите (ок. 460 — ок. 370 гг. до н.э.), по-видимому, тоже. В первой книге своего сочинения Марк Аврелий, перечисляя после-
32
II
и позаимствовал информацию о Де­мокрите, скончавшемся якобы от вшей, в соответствии с текстом ка­кой-либо черновой редакции «Жи­тия» диктатора. Совершенно иначе дела обстоят с Сократом, имя кото­рого, разумеется, вряд ли случайно соседствует с именем Демокрита, — философа-современника, также, со­гласно преданию, оказавшегося пе­ред народным судом, но оправдав­шегося. Тем не менее Марк Аврелий настаивает на том, что Сократа по­губили какие-то «другие вши».
Ключ к разгадке смысла метафо­ры, использованной Марком авре­лием, содержится в формулировке самой метафоры, в которой замеча­тельным образом соединяются два момента. С одной стороны, факт справедливого осуждения и закон­ного наказания государственно­го преступника, каковым, без сом­нения, с точки зрения подавляю­щей части судивших его сограждан был афинянин Сократ, символичес­ки означает своеобразное возрожде­ние и торжество как закона, так и всего государства, — в этом смысле судьи Сократа, наподобие вшей38, как бы рождаются из Сократа, буду­чи «плотью от плоти его», и тем са­мым при этом его убивают. С другой стороны, природная незначитель­ность вшей, их нарочитая малость, ничтожество и невзрачность слу­жат Марку Аврелию изобразитель­ным средством для демонстрации в равной степени незначительности случившегося с Сократом и с судив­шим его государством: ничтожество появившихся на свет «детей» толь­ко тем и значительно, что через яв­ную малость свою как бы ещё один раз подтверждает величие погибше­го «отца».
довательно имена наиболее близ­ких своих наставников и друзей, упоминает, в частности, имя фило-
софа-стоика Секста Херонейского, племянника Плутарха37, от которо­го, предположительно, император
34 Пер. Смирина В.М. См.: Плутарх. Сулла//Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Издание второе, исправленное и допол­ненное. Т. I. М., 1994. С. 529 (Литературные памятники). См. комментарий: Рабинович Е.Г., op. cit. С. 401-413.
35 Пер. Смирина В.М., op. cit. С. 529. См. также: Plinius, Naturalis Historia, XXVI, 138: «Диктатор Сулла был пожран фтириазисом, когда из самой крови человеческой родятся гложущие тело твари». Cf. ibid. VII, 134 & 137; Pausanias, Graeciae Descriptio, I, 20, 7.
36 Diogenes Laertius, IV, 4 [=] Speusippus, test. 1, 31-32 Tardn: «Плутарх в «Жизнеописании Лисандра и Суллы» утверждает, будто умер он (sc. Спевсипп) от вшей». См.: Tardn L. Speusippus of Athens. A critical Study with Collection of the related Texts and Commentary. Leiden, 1981, p. 114 (Philosophia antiqua, 39).
37Marcus Aurelius, I, 9. Ср. другие свидетельства о Сексте: Apuleius, Metamorphosae, I, 2; Cassius Dio, LXXI, 1, 2; Philostratus, Vitae sophistarum, II, 1, 9; Themistius, Oratio, XI, 145b.
38 Уподобление Марком Аврелием судей в указанном месте беспокойному множеству мало пригодных к чему и назойливых насекомых примени­тельно к древнегреческой литературной традиции не является чем-то оригинальным. Так, например, в комедии Аристофана «Осы» (422 г. до н.э.) народные афинские судьи (гелиасты), образовывавшие Хор, представали вниманию публики наряженными в костюмы ос.
33
симпозиум
34
II
35
симпозиум
КРИЗИС И ПРИЗРАКИ
Дарья Лунгина
За полтора столетия, отделяющие кантовские Критики1 от Гуссерле-вых Кризисов2, кризис так часто на­вязывался философии в качестве уз­лового события мировой и ее собс­твенной действительности, что она чуть было не поверила в его реаль­ность. Теперь уже трудно назвать мыслителя, который бы не выска­зал своего отношения к этому явле­нию; еще трудней — удержаться от
заключения, что предмет его мыс­ли — другое, чем она сама.
Допущение, что кризис пред­ставляет собой самостоятельно дейс­твующую силу, возникло, когда фи­лософия взяла мир в оборот, объ­явив его своим первым и последним предметом, — так как именно бла­годаря этому жесту появились стра­тегия и тактика, называемые миро­вой экономикой и мировой полити-
кой. Обособление этих практик от целей чистого умозрения, начавшее­ся в 1810-е гг., не отменило их исход­ного единства. рассуждения о конце истории, введенные в моду полито­логом Френсисом Фукуямой (Конец истории и последний человек, 1992) и поставившие окончательный знак равенства между кризисом и глоба­лизмом, могли возыметь своё дейс­твие лишь в уже установленном тож-
36
II
дестве мысли и мира. Но все попытки мирового сообщества воспользовать­ся этим тождеством (например, воз­ложить на философию ответствен­ность за кризисы XX века) свидетель­ствовали о неудаче не философского, а наоборот — делового отношения, предполагающего, что проблемы ми­ра носят технический характер, а фи­лософия не сумела вовремя предот­вратить эти сбои. Оправдания здесь были бы, однако, неуместны вдвойне. Для делового сообщества кризис — это событие, которое можно предус­мотреть или просмотреть3, но в лю­бом случае — событие, изменяющее мир. Для философии — дела с ми­ром всегда обстоят неизменно. Опас­ность заключается для нее лишь в утрате того видения, в котором мир предстает, существует и задевает нас как мир. Но сегодня кризис (обостре­ние вопроса о мире) состоит уже не в том, что столь высокоразвитые на­уки о духе пасуют перед тем, что ус­пешно осуществляют в своей сфере науки естественные4, — а в том, что они не могут не заметить, что име­ют дело с миром в его почти несу­ществующей форме. система миро­вых проектов, на которой держалась его очевидность в течение двух столе­тий, исчерпала себя.
предлагаемый экскурс в исто­рию европейской мысли — попытка выделить узловые моменты разви­тия этой системы в первой половине XIX века. Ее начало было положено эпохой просвещения: в Англии за­родились основы современной эко­номической мысли, Франция пред­восхитила систему мировой поли-
тики, окончательно сложившуюся после Наполеоновских войн. В Гер­мании вопросами мира традицион­но ведала метафизика. Кантовский критицизм, пробудив философскую мысль от «догматического сна», за­ставил ее размежеваться с теологией и естествознанием и иметь дело не с конкретной областью знания, пред­мет которой установлен заранее, а с тем, что всегда остается для мысли под вопросом — вещами каковы они есть, то есть миром в целом. Но пос­кольку об этом новом предмете не­льзя было заранее сказать даже того, конечен он или бесконечен, сложен в своей субстанции или прост, раз­вивается ли по законам естествен­ной необходимости или по законам свободы — этот предмет, прежде все­го, потребовал пересмотра основа­ний, которые подводят его под то или иное суждение. Этот пересмотр получил у Канта название крити­ки разума. Критическая философия была вызовом, брошенным мыслью самой себе. Все смыслы «разграни­чения» ('krisis') и «отделения», вхо­дящие в греческое 'krino'5, подхва­тывались критицизмом не для уста­новления границы между мыслью и миром, а для того, чтобы прояснить, каким образом любая мировая дан­ность может вообще состояться как данность — каким зрением должен обладать глаз, способный ее вос­принять. Эти обертоны, звучавшие в произведениях, продолжающих интенцию Канта, — Опыт критики всякого откровения Иоганна Готлиба Фихте (1792) и Философские письма о догматизме и критицизме молодого
Шеллинга (1795), — объясняли, по­чему критическая философия вна­чале воспринималась философами не как помеха, а наоборот — как ус­ловие идеализма.
Повод для полемики с кантиан­цами Шеллингу давало настойчивое кантовское разграничение между опытным и идеальным познанием, способностью восприятия реальнос­ти (основанной на единстве чувства, воображения и рассудка) и «способ­ностью идей», никак не связанных с опытом. Для Шеллинга это обо­собление разума грозило распадом самой философии, так как отныне каждый автор, пишущий на отвле­ченные темы, стремился представить свою, отдельную и законченную сис­тему. Но в запальчивых интонаци­ях «Критического журнала филосо­фии» (1802-1803) — издания, затеян­ного Шеллингом вместе с его другом Гегелем ради того, чтобы «дубинкой, мечом, колотушкой... положить ко­нец этому псевдофилософскому без­образию», — пока еще звучала не брань в адрес интеллектуальной на­ивности коллег, а обращенный к ним призыв не упускать из виду, что
...в философской критике идея са­мой философии есть условие и пред­посылка, без которых критике вечно пришлось бы противопоставлять субъ­ективности — субъективностям и ни­когда не удалось бы противопоставить абсолютное обусловленному.
Но какова же идея самой фило­софии? Скорее всего, Гегель, кому принадлежат эти строки и, по всей
1 Критика чистого разума — 1781 (2-е изд. — 1787); Критика практического разума — 1788; Критика способности суждения — 1790.
2 Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология — последняя большая работа Гуссерля, датируемая 1935-1936 гг.; начало исследованию положено так наз. Венским докладом 1935 г., известным как Кризис европейского человечества и философия.
3 Ср. недавние заявления Джорджа Сороса: европейские правительства слишком поздно осознали, что мир столкнулся с серьезным кризисом; общество разочаровано, деморализовано и с трудом понимает, что происходит; момент, когда можно было что-то сделать, упущен (курсив наш. — Авт.). Это подтверждает правоту Л. Ионина, писавшего, что экономические кризисы — свидетельство того, что «невероятное усложнение технологических, экономических и социальных систем в процессе их постоянного частичного усовершенствования, надстраива­ния и достраивания постепенно приводит к тому, что эти системы становятся непостижимыми для самих их создателей и неподдающими­ся контролю с их стороны. Эти системы обретают собственные, незапланированные и не контролируемые человеком способы деятельности. Именно этим объясняются <...> экономические кризисы, которые люди учатся предсказывать на основе теории «круговых процессов», «боль­ших волн» и т.д., предпринимая парадоксальные попытки путем объективного анализа понять то, что они сами придумали и создали». // Ионин Л . Новая магическая эпоха. — Логос. 2005, № 2 (47). С. 157.
4 Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия. — Вопросы философии. 1986, № 3. С. 102.
5 И с наибольшей очевидностью проявившиеся в лат. cerno — различать, разбирать, замечать, видеть, держать на виду и спорить за эту очевидность; решать, приходить к certum; такая семантика, как замечает П. Шантрен в Этимологическом словаре греческого языка, ото­двигает на второй план значения krisis как «судебного решения» и «приговора». (P. Chantraine. Dictionnaire etymologique de la langue grecque. P., 1984, p. 585).
37
симпозиум
видимости, главная роль в написа­нии статьи О сущности философской критики, открывавшей первый но­мер «Критического журнала», вкла­дывал в это заявление что-то свое, отличное от важнейшей интуиции Шеллинга — возможности интел­лектуального созерцания абсолюта. Полемический тон Гегеля был, ско­рее, свидетельством тревожных по­исков молодого мыслителя. И если в те годы он еще позволял себе в во­инственном запале объединить Кан­та и Г.Э. Шульце, автора статьи От­ношение скептицизма к философии, ибо еще раньше, в диссертации Об орбитах планет (1801), декларативно отказал кантианцам в звании фило­софов:
Идея есть синтез бесконечного и конечного, и вся философия заключа­ется в идеях.
Критическая философия лишена идей и представляет собой несовершен­ную форму скептицизма, —
то антикантовские заявления зрело­го Гегеля были исполнены спокойс­твия и уверенности в своем откры­тии: «задача философии — постичь то, что есть, ибо то, что есть, есть ра­зум». Все попытки навязать фило­софскому разуму любые ограни­чения противоречат его сути. Гра­ница мышления, понятая в смысле гераклитовского мудрое — от всего отделенное, совпадает с границами человеческого существа: мышление есть а б солю тн ы й дух и подлин­ное определение человека. Умение увидеть человека как конечность, снятую в бесконечном, — главная те­ма гегелевской логики — стало при­зывом к обретению нового зрения. Но спекулятивный идеализм не имел ничего общего с требованием «яс­ных и отчетливых идей» — как со времен Декарта называли твердо установленные сущности, могущие составить предмет науки и стать объективной достоверностью так­же и для рассудка. Целью гегелевс­кой спекуляции (вбиравшей в себя провалы бессознательного, реаль­ность сна и необоримость ил­люзорного, владеющего человеком)
было доказать не самоочевидность идей, а действенность разума — со­зерцания, свободного от вносимо­го опытом различия между сном и явью, реальным и кажущимся, бы­тием и ничто. Созерцания, кото­рое Гегель имел смелость назвать тем, что есть (действительностью).
Неопровержимость тождества, в которое гегелевская философия уло­жила мышление и бытие, какое-то время держала на себе европей­скую культуру после смерти Геге­ля (1831). Европейская литература 1830-1840х годов еще смотрела на мир глазами идеализма, то есть души че­ловека, сгущая гегелевское «конкрет­ное» в образы и проекции его пусть уже ненадежных, воображаемых, но искренних и глубоких переживаний. Требование отделять вымысел от ре­альности и держаться исторической достоверности раздалось со стороны спекулятивной теологии, после смер­ти Гегеля стремительно эволюциони­ровавшей в сторону позитивно-исто­рической дисциплины. Критическое чтение Священного Писания (метод, опробованный и оправдавший себя в историко-критических исследова­ниях Г.Э.Г. Паулюса, В.М.Л. де Ветте и Фр. Блеека6) не только не боялось встретить противоречия в Библии, но намеренно искало их. Так роди­лась книга Фердинанда Христиана Баура о партийности раннего хрис­тианства (Die Christuspartei in der ko-rinthischen Gemeinde..., 1831), раз­рывавшегося между национальным («петринистским») и универсаль­ным («паулинистским») началами и достигшего примирения в писани­ях ап. Иоанна. Тюбингенская шко­ла, заново возрожденная Бауром на чистом авторитете Гегеля, оказалась созвучна набиравшему силу позити­вистскому настрою эпохи, призывав­шей видеть только факты. Но она за­крывала глаза на то, что в отличие от фактов естествознания «данные», добытые исторической и филологи­ческой критикой Библии, были ре­зультатом значительного и часто не­бескорыстного препарирования ре­лигиозной веры.
Страх перед атеизмом заставлял университеты принимать меры —
благосклонный к Бауру, Тюбинген-ский институт принял в штыки кни­гу его ученика Давида Фридриха Штрауса «Жизнь Иисуса» в крити­ческой переработке (1835-1836). По-
6 Paulus H.E.G. Philologisch-kritisch-historischer Commentar iiber das Neue Testament, Bd. 1-4. Liibeck — Bonn, 1800-04; W.M.L. de Wette. Beitrage zur Einleitung in das Alte Testament. Berlin, 1809-10; Fr. Bleek. Beitrag zur Kritik und Deutung der Offenbarung Johannis. Berlin, 1819-22.
38
II
Максим Ксута. Серия «Fake», 2009
рывистый, раздражительный Штра­ус не был готов к тому, что его вели­кая новаторская мысль — открытие огромной, но еще слишком мало продуманной дистанции между веч­ными истинами религиозной веры, выраженными в догматах, и их ис­торической рецепцией, уничтожа­ющей притязания этих догматов на
абсолютную значимость, — требует долгой и терпеливой объясняющей работы. Встречный поток обвине­ний (смещенный с преподаватель­ской должности, Штраус поспешил разделаться со своими обидчика­ми в «Полемических сочинениях» и «Характеристиках и критиках») не заставил себя ждать. Но теперь
вкус к идейной борьбе ощутили уже не только гегельянцы, но и те, кто не разделял установок Тюбингенской школы или враждебно относился к ним: начиная с И.Г.А. Эбрарда (Научная критика истории Еван­гелий, 1842) слово «Kritik» в заголов­ке академической статьи или кни­ги уже не делало разницы между
39
Симпозиум
40
II
Алексей Беляев-Гинтовт «Родина-Дочь». Галерея «Триумф»
41
Симпозиум
«разбором (научного предмета)» и «опровержением (взглядов идей­ного противника)».
Смещение акцента формирова­ло новую цель критики: мировоззре­ние, или сам идеализм. Существу­ет ли высвеченное этим взглядом в действительности или нет — все социальные явления отныне подвер­гались самой строгой проверке. До­пущение Людвига Фейербаха, что су­щество человека — не разум, а тело, конкретность реальных потребнос­тей (К критике гегелевской филосо­фии, 1839), и вдумчивое вглядывание Карла Маркса в существо государс­тва, заставлявшее его снова и снова возвращаться к индивиду — первому и важнейшему участнику гражданс­кого общества (К критике гегелевс­кой философии права, 1843), — еще принадлежали к числу открытий, ко­торые питались гегелевской энерги-
ей. Для этих авторов «ложное» озна­чало не прошедшее через огонь кри­тики и не выдержавшее проверки мышлением, а именная направлен­ность их работ не отменяла главного задания спекулятивной философии: мысль не может останавливаться на данном. Помешать ей может только решение, что цель и назначение мыс­ли состоит в чем-то другом, чем само размышление.
Почему было принято это ре­шение, чем вызвана резкая смена настроения в Европе в 1840-е годы, мгновенно вселившие во всех ощу­щение непрочности старого поряд­ка? Тогда казалось — достаточно од­ного усилия, и распадающийся мир соберется в искомую конкретность, воплотившись в вещи уже не вооб­ражаемой, мысленной, а осязаемой, материальной действительности. Эти годы — десятилетие журналист-
ских баталий, спровоцировавших революцию европейского масшта­ба, — мир живет в состоянии страш­ной спешки. Решения о нем прини­маются раньше, чем формулируется существо проблемы. Используемая в интересах пишущих, мысль разры­вается между «содержанием», кото­рое они в нее вкладывают (пользу­ясь правом журналиста говорить от имени общества, они создают об­ласти «социально-экономической» и «социально-политической» дейс­твительности) и «формой», по боль­шей части сводящейся к подбору хлестких эпитетов. Наконец, в агрес­сивной атмосфере «критика» сгуща­ется в грозное слово «суд», которое впервые произносит Бруно Бауэр — бывший доцент теологии и автор трех Критик Нового Завета, обыгры­вая очевидную в то время для всех связь между «Крисисом» и «концом
42
II
ками своего собственного воображения. Критика служит в его руках орудием, при помощи которого он превращает всё, что вне бесконечного самосознания претендует ещё на конечное матери­альное существование, в простую види­мость и чистые мысли. Он оспаривает в субстанции не метафизическую ил­люзию, а её мирское ядро — природу, он нападает на природу, существующую вне человека, и на природу самого челове­ка. Не предполагать ни в какой области субстанцию (он ещё выражается этим языком) значит, как это выходит у Ба­уэра, не признавать никакого отличного от мышления — бытия, никакой отлич­ной от самопроизвольности духа — энергии природы, никакой отличной от рассудка — человеческой сущностной силы, никакого отличного от деятель­ности — страдания, никакого отлич­ного от собственного действия — воз­действия на нас других людей, никакого отличного от знания — чувствования и хотения, никакого отличного от го­ловы — сердца, никакого отличного от субъекта — объекта, никакой отлич­ной от теории — практики, никакого отличного от критика — человека, ни­какой отличной от абстрактной всеоб­щности — действительной общности, никакого отличного от Я — Ты.
Представив мир как вызов (ибо что может быть интереснее, чем энергия природы или воздействие на нас других людей) и тут же — за­претив изумление перед ним, пос­кольку существо его уже известно (революционная практика), Маркс наступил себе на горло. Он решил, что не нуждается в той освободи­тельной ясности, какой добывают свои предметы философия и насто­ящая наука, — добывают благодаря тому, что не делают различия меж­ду трудом и размышлением. Его критика гипостазировала то самое «непонятное», которое соотносит­ся даже не с неуправляемой, вышед­шей из-под контроля экономикой и беспомощной политикой, а с ничто в его худшем виде — допущением, что есть вещи, непонятность кото­рых разрешается ими самими.
Джонатан меезе BABY 'KUNST' (METABOLISM ROCK'S). Галерея «Риджина», 2009
света». Виновником преждевремен­ного Армагеддона объявляется не кто иной, как Гегель — «атеист и ан­тихрист».
Слишком быстро скакнув к Апо­калипсису и почувствовав это, новая критика не могла не быть иронич­ной. Издавая брошюру Трубный глас Страшного Суда над Гегелем аноним­но, под маской защитников церков­ных устоев, Бауэр и Маркс ясно по­нимали, что взгляд, совершивший над собой насилие, уже не сможет са­мостоятельно выбраться из ситуации и разогнать порожденных им при­зраков. Положить конец этой фан­тасмагории может только операция, произведенная над самим глазом.
То, что принято называть кри­зисом идеализма (его ознаменова­ло «Святое семейство, или критика критической критики. Против Бру­но Бауэра и компании» — памфлет,
изданный К. Марксом и Фр. Энгель­сом зимой 1845), произошло тогда, когда слово «критика», потерявшее всякий смысл от бесконечного пов­торения, обратилось в способ выйти из ситуации, объявив себя названи­ем для новой реальности. Мыслен­ный, теоретический конструкт иде­алистической критики, призрак, по мнению Маркса, теперь заявил о себе, что не просто не является со­зерцанием, но и агрессивно проти­востоит «теории». Новый фантом получил имя «конкретного произ­ведения практически-критической деятельности», иначе говоря, «прак­тики» — в смысле вещи, «отличной от» взгляда на нее:
Г-н Бауэр, проводя во всех областях свою противоположность субстанции, свою философию самосознания, или фи­лософию духа, должен поэтому во всех областях иметь дело только с призра-
43
контекст
О ТЕХ, КТО «ПЕРВЫМ ПОЧУЯЛ ВАЖНОЕ»
Мировой кризис глазами западных интеллектуалов
Тимофей Дмитриев
в одном из своих интервью пару лет назад Юрген хабермас заметил, что важнейшей функцией интеллекту­ала в современном обществе являет­ся умение «первым почуять важное», зафиксировать доминирующие тен­денции и процессы, происходящие в мире, равно как и понять, куда ведет ход событий. в условиях современ­ного мирового кризиса, разворачи-
вающегося на наших глазах, это чу­тье оказывается как никогда кстати. при всем разнообразии и несхожести высказанных по поводу кризиса мне­ний и оценок единственное, в чем, пожалуй, согласны ведущие запад­ные интеллектуалы — так это в том, что история не закончилась, что она продолжается и что ей еще суждено преподнести нам немало сюрпризов.
Итоги неутешительны
Известный английский полити­ческий философ Джон Грей видит в мировом кризисе прежде всего симп­том глобальных геополитических из­менений, подобных тем, что неког­да привели к крушению Советско­го Союза после падения Берлинской стены1. Главный смысл происходя-
44
III
щих изменений для него заключа­ется в том, что нынешний финансо­вый кризис является «моментом ис­тины» в процессе утраты США роли глобального гегемона в мировой по­литике. по словам Грея, «эра амери­канского глобального лидерства, бе­рущая свое начало еще со времен окончания второй мировой войны, завершилась». в результате кризи­са под вопросом оказалось сущест­вование не только конкретных фи­нансовых институтов и крупных корпораций, но и основополагаю­щих идеологем, на которых стро­илось американское мировое гос­подство на протяжении последних шестидесяти лет. национализация государством ведущих элементов финансовой системы Америки осно­вательно подорвала веру — причем не только в самих США, но и за его пределами, — в спасительную силу и незаменимость свободного саморе­гулирующегося рынка. Грей считает, что по своим последствиям это собы­тие будет иметь не меньшее значе­ние, чем крушение Советского Со­юза в 1991 году, поскольку в данном случае речь идет о крахе американ­ской модели экономики и политики как таковой. происходящий упадок американского господства становит­ся еще более зримым на фоне подъ­ема китая, чья модель развития ока­залась лучше подготовлена к тому, чтобы справиться с последствиями мирового кризиса.
как констатирует Грей, «иракс­кая война и финансовые спекуляции фатально подорвали экономическое лидерство США». в нынешних ус­ловиях только беспрецедентное го­сударственное вмешательство спо­собно предотвратить полный крах рынка. в итоге, однако, Америка ока­жется в еще большей зависимости от других игроков на мировой арене, чей политический и экономический вес и влияние на мировые дела будет возрастать. Однако крах американс­кой экономической модели, сложив­шейся за последние двадцать лет, не означает краха капитализма в целом. Безусловно, модели капитализма, ос­нованной на дерегуляции финансо­вых рынков, пришел конец. Однако
те капиталистические страны, кото­рые в предыдущие годы сохранили высокую степень государственного регулирования экономики, имеют все шансы устоять в разыгравшейся экономической буре.
по словам Грея, ирония истори­ческого периода, наступившего пос­ле окончания «холодной войны», состояла в том, что на смену утопи­ческой идеологии советского комму­низма пришла «новая» утопическая идеология «рыночного фундамента­лизма». крах экономической мощи США был хорошо предсказуемым результатом триумфа этой идео­логии. Этот крах повлечет за собой масштабные геополитические изме­нения, за которыми США будут вы­нуждены лишь беспомощно наблю­дать, не имея реальной возможности руководить этими процессами. как замечает Грей, «война в Грузии по­казала, что россия также вносит свой весомый вклад в начавшуюся пере­кройку геополитической карты».
Переход к новому миропорядку
Известный левый мыслитель и создатель теории «мир-системы» Им­мануил уоллерстайн соглашается с Греем в том, что мы являемся свиде­телями переломного момента в ми­ровой истории, который, однако, он связывает не только с закатом аме­риканской гегемонии, но и с надви­гающимся крахом всей мировой ка­питалистической системы2. по мне­нию уоллерстайна, одна из главных проблем понимания современно­го кризиса связана с тем, что сло­во «кризис» употребляется черес­чур широко и поэтому носит слиш­ком расплывчатый характер. тем не менее кризис действительно имеет место и складывается из целого ряда моментов. «начиная с 1945 года на протяжении последующих 25 лет США были ведущей доминирую­щей силой в рамках мировой систе­мы; на это же время приходится пе­риод беспрецедентного экономи­ческого процветания стран Запада, не имеющий аналогов в современ­ной истории».
в начале 1970-х годов США пос­тепенно входят в фазу упадка, и ми­ровая экономика в последующие тридцать лет пребывает в состоянии относительной стагнации. ее харак­терным признаком является падение уровня прибыли в наиболее монопо­лизированных отраслях экономики за счет выхода на рынки новых игро­ков. Из подобного положения сущес­твует несколько путей выхода, один из которых заключается в переносе производства в страны с более деше­вой рабочей силой, другой — в увели­чении прибыли за счет спекуляции на финансовых рынках. За прошед­шие десятилетия были испробованы оба эти пути. в 1970-е годы соответ­ствующую политику осуществляла Западная Европа, в 1980-е — япония, в 1990-е — США. в настоящее время, как полагает уоллерстайн, «подоб­ные механизмы преодоления кризис­ных тенденций в мировой экономи­ке оказались полностью исчерпаны, поэтому то, что привычно называют финансовым кризисом, с точки зре­ния теории мировой системы, осно­ванной на концепции больших цик­лов конъюнктуры российского эко­номиста н.Д. кондратьева, нельзя оценить иначе, нежели как масш­табный экономический крах». Его отличительной чертой является то, что наступившая экономическая де­прессия сопровождается упадком мировой гегемонии США, что, од­нако же, не может считаться новым явлением для мировой капиталис­тической системы, в которой и пре­жде переход лидерства от одной дер­жавы-гегемона к другой, — в XVII веке ее роль исполняла Голландия, в XVIII-XIX веках — Англия, а в XX веке — США, — всегда сопровождал­ся крупными экономическими пот­рясениями.
по мнению Уоллерстайна, сов­ременный кризис приведет к дезин­теграции существующей капиталис­тической системы и к возникнове­нию на ее обломках какой-то новой экономической и геополитической конфигурации. Современное чело­вечество находится на переломном рубеже. Одним из следствий мирово­го кризиса, активная фаза которого,
1 John Gray, A shattering moment in America's Fall From Power, The Observer, Sunday 28 September 2008.
2 Wallerstein: Capitalism's Demise? Immanuel Wallerstein interviewed by Jae-Jung Suh, The Hankuoreh, 8 January 2009.
45
46
Джонатан Меезе BABY 'KUNST' (METABOLISM ROCK'S)
Галерея «Риджина», 2009
47
контекст
по Уоллерстайну, продлится не ме­нее пяти лет, станет растущая геопо­литическая фрагментация мира. Уже сейчас в мире существует, по мень­шей мере, восемь или десять цент­ров силы, и это сильно затрудняет достижение договоренностей между геополитическими игроками. Опти­мальным выходом из этой ситуации было бы создание масштабных аль­янсов и союзов, — США со странами Юго-восточной Азии, Европы с Рос­сией, России с Индией и т. д., что поз­волило бы внести в мировую полити­ку больше определенности. переход к новому мировому порядку может занять несколько десятилетий, од­нако общая направленность изме­нений четко просматривается уже сегодня. Единственное, чего совер­шенно не приходится ожидать — это сохранения мировой капиталисти­ческой системы в ее нынешнем виде; тем не менее ее распад будет носить длительный характер и может занять от 50 до 80 лет.
Конец идеологии неолиберализма
в контексте споров о природе современного кризиса особый инте­рес представляют взгляды тех авто­ров, которые ищут его предпосылки в факте господства в западном мире конца 1990-х — начала 2000-х годов определенных идейных тенденций, служивших в ту пору правящим эли­там руководством к действию, как в самом западном мире, так и за его пределами. крайне примечательной в этом плане является статья извес­тного американского либерального теоретика Фрэнсиса Фукуямы, про­возгласившего в конце 1980-х годов эру наступления «конца истории» — окончательного триумфа западного мира и вдохновлявших его либераль­но-демократических идеалов над своим всемирно-историческим про­тивником в лице советского комму­низма. Однако новые времена при­носят с собой новые песни, и сегодня Фукуяма возлагает ответственность за мировой кризис, наиболее ост­ро поразивший развитые западные страны, на неолиберальную идео-
логию, восторжествовавшую в США и других странах Запада в 1990-е годы.
в «холодной войне», пишет Фу-куяма в журнале Newsweek, Америка одержала сокрушительную победу, как экономическую, так и идеологи-ческую3. Советская система рухну­ла, Америка же вступила в пору про­цветания и успеха. Эта победа была в значительной степени достигнута благодаря «мягкой силе» идей (тер­мин американского политолога Дж. Ная), что стало возможным благо­даря идеологическому перевоору­жению Америки в период прези­дентства Р. Рейгана. первая из этих идей — это либеральная модель ка­питализма, построенная на низких налогах и минимальном вмешатель­стве государства в экономику; вто­рая — либеральная демократия в ее американской форме. Эти две несу­щие опоры американской модели развития в 1980-1990-е годы обеспе­чили как процветание самой Аме­рики, так и распространение ее вли­яния по всему миру, благодаря чему американская гегемония в тот пери­од была неоспоримой.
Однако триумф неолиберализ­ма был недолгим; в настоящее вре­мя, как признается Фукуяма, ему пришел конец. Годы процветания остались позади, и Америка вместе со всем миром снова вступила в но­вый период, перспективы которо­го отмечены крайней неопределен­ностью. Американская демократия дискредитировала себя, а американ­ская модель экономики переживает не лучшие времена и грозит утянуть за собой на дно экономику всего ос­тального мира. Бренд«Америка»про-ходит проверку на прочность, тогда как альтернативные модели разви­тия, среди которых Фукуяма упоми­нает китайскую и русскую, становят­ся все более привлекательными.
причину нынешнего кризиса и его беспрецедентную остроту и глу­бину Фукуяма усматривает в том, что «со времен «Нового курса» пре­зидента Рузвельта 1930-х годов во всем мире влияние правительства на экономику постоянно росло». в итоге в 1970-е годы развитые стра­ны сильно страдали от разросшей-
ся государственной бюрократии, а высокие налоги и масштабные со­циальные гарантии душили инди­видуальную инициативу и мешали частному бизнесу динамично разви­ваться. Ответом на кризисные тен­денции рубежа 1970-1980-х годов в развитых странах Запада стал «нео­консервативный поворот», вылив­шийся в реформы администрации Рейгана в США и правительства Тэт­чер в великобритании. Несмотря на то, что первоначально эта политика породила большие проблемы, при­ведя, в частности, к увеличению без­работицы и к ожесточенному сопро­тивлению со стороны традиционных профсоюзов, она в то же самое время заложила основы для трех десятиле­тий роста и появления новых отрас­лей экономики, прежде всего в сфе­ре информационных технологий и биотехнологий.
«Рейганомика» сбилась с пути, пишет Фукуяма, когда она из прак­тического руководства к действию превратилась в фетиш, т. е. в идео­логию, не подлежащую критике. по словам Фукуямы, «две идеи превра­тились в неприкосновенные догмы: что снижение налогов автоматичес­ки приведет к оздоровлению финан­сов и что финансовые рынки сами себя отрегулируют». в итоге Аме­рика стала жить не по средствам, а ее государственный долг и дефицит бюджета колоссально выросли. Не менее разрушительные последствия для американской экономической модели имела и дерегуляция финан­совых рынков, которая привела к по­явлению рискованных финансовых инструментов, бесконтрольное ис­пользование которых стало одной из главных причин кризиса.
по словам Фукуямы, в настоящее время мы стоим на пороге нового вит­ка американской и мировой истории. в обозримом будущем Америка не сможет сохранить за собой мировое политическое лидерство. Снизятся также ее возможности влиять на ми­ровую политику с помощью тор­говых соглашений и финансовых институтов. поблекнет и ее идеоло­гическое лидерство. Тем не менее влияние Америки может быть вос­становлено и, как убежден Фукуяма,
3 Fukuyama F. The Fall of America, INC., The Newsweek, 13 October 2008.
48
III
Джонатан Меезе BABY 'KUNST' (METABOLISM ROCK'S)
Галерея «Риджина», 2009
49
контекст
в конце концов так оно и случит­ся. Не очевидно, что китайская или русская модели развития в долго­срочной перспективе окажутся луч­ше американской. как подчеркивает Фукуяма, «в прошедшем веке Аме­рике дважды удавалось отправиться от масштабных потрясений 1930-х и 1970-х годов благодаря гибкости сво­ей системы, позволяющей исправ­лять допущенные ошибки, и стой­кости американского народа». по­добная возможность сохраняется и теперь, однако ради ее осуществле­ния Америке необходимо пойти на фундаментальные перемены.
Перспективы туманны
На фоне крайне пессимистич­ных оценок, которые даются веду­щими интеллектуалами мира мас­штабу и последствиям нынешнего мирового кризиса, немаловажное значение приобретает вопрос о том, какие перспективы открываются пе­ред мировой экономикой и полити­кой в контексте этого кризиса. Раз­мышлениям на эту тему посвящено интервью известного немецкого фи­лософа Юргена Хабермаса, данное им еженедельнику «Die Zeit»4. как отмечает Хабермас, мировой кризис положил начало новым временам. Эра приватизации завершена, и на смену ей должна прийти политика в социал-демократическом духе, на­правленная на осуществление об­щего блага.
Главное, что вызывает у Хабер-маса возмущение в современном ми­ровом кризисе — эта та «ужасаю­щая социальная несправедливость, по логике которой за убытки, вы­званные рыночным крахом, долж­ны будут заплатить наименее обес­печенные и защищенные социаль­ные группы. Массы тех, кто явно не относится к числу получателей вы­игрышей от процессов глобализа­ции, должны будут оплатить изде­ржки от предсказуемой дисфунк­ции финансовой системы мировой экономики». Однако это не повод для того, чтобы становиться в позу моралистов. Те, кого называют фи-
нансовыми спекулянтами, действо­вали в полном соответствии с дейс­твующими законами и признанной логикой функционирования ры­ночной экономики, ориентирован­ной на максимизацию прибыли. политика превращается в посмеши­ще, если она начинает заниматься морализаторством вместо того, что­бы опираться на право и проводить свою волю при помощи закона. Со­гласно Хабермасу, «именно полити­ка, а не капитализм ответственна за осуществление общего блага».
в последние годы в Германии, как и в других европейских странах, сложилось положение, когда инте­ресы крупных собственников и ин­весторов были поставлены на пер­вый план, тогда как растущее со­циальное неравенство, появление низшего класса, нищета среди де­тей и иные отрицательные явле­ния практически не принимались во внимание.в сочетании с навязчивой манией приватизации, господство этой односторонней логики крупно­го бизнеса привело к тому, что госу­дарство лишилось своих ключевых функций, в результате чего остат­ки публичной сферы, в рамках кото­рой граждане могут обсуждать зна­чимые общественно-политические альтернативы, были отданы на откуп финансовым инвесторам, руководс­твующимся рыночной логикой мак­симизации прибыли, а такие сферы общественной жизни, как культура и образование, оказались подчинен­ными интересам спонсоров, деятель­ность которых сильно зависит от ко­лебаний хозяйственных циклов. по сути дела, речь шла о колонизации рынком еще не затронутых импера­тивами рыночной системы аспектов «жизненного мира». как отмечает Хабермас, подобная политика явным образом «противоречит эгалитарным принципам социального и демокра­тического правового государства».
как подчеркивает Хабермас, на­чиная с 1989-1990-х годов перестала существовать левая общественно-по­литическая альтернатива капиталис­тическому миру в виде «реального со­циализма» в Советском Союзе и стра­нах восточной Европы; правда, мало
кто из левых на Западе воспринимал ее в качестве серьезной альтернативы капитализму еще в 1970-1980-х годах. Это исчерпание утопических энер­гий, одним из проявлений которого и стало крушение «реального социа­лизма» и окончание «холодной вой­ны», способствовало сужению гори­зонтов и ожиданий: капитализм за­падного типа оказался единственной оправдавшейся моделью современ­ного развития, а единственным выбо­ром стало «облагораживание и укро­щение капиталистической динами­ки изнутри». в этом плане Хабермас возвращается к идеям, высказанным в своей книге «проблема легитима­ции позднего капитализма» (1973), и подчеркивает, что теперь речь надо вести не о легитимации капитализ­ма как такового перед лицом иных общественно-политических альтер­натив, но о легитимации определен­ных практик в рамках самого капита-лизма5. Ярким проявлением подоб­ных проблем легитимации является оказавшийся в центре общественных споров вопрос о правомерности по­лучения сверхдоходов и бонусов ме­неджерами крупных корпораций в условиях, когда те переживают кри­зис и рассчитывают на поддержку со стороны государства. правда, по большому счету сам этот спор пред­ставляет собой не что иное, как мо­мент символической политики, при­званной отвлечь внимание общест­венности от провалов политиков и их экономических консультантов. прогнозы, на которые опиралась по­литика «вашингтонского консен­суса», не сбылись. Это касается, в частности, всячески рекламируемо­го в рамках этого подхода «эффекта просачивания», — так называемого принципа Trickle Down, — согласно которому экономическая политика должна быть рассчитана, прежде все­го, на то, чтобы позволить богатым стать еще богаче; общественность уверяли, что золотой дождь от их про­цветания в конце концов прольется и на менее состоятельные слои обще­ства. по словам Хабермаса, реальным итогом этой политики стала чудо­вищная асимметрия в уровнях дохо­дов как внутри отдельных стран, так
4 Nach dem Bankrott, Die Zeit, 6 November 2008.
5 Habermas J. Legitimationsprobleme im Spatkapitalismus. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1973.
50
и между отдельными странами и ре­гионами, сопровождавшаяся колос­сальным ростом нищеты.
Социал-дарвинистский потенци­ал рыночного фундаментализма из внутренней политики проникает во внешнюю. Наглядный пример то­му — политика администрации Бу­ша в Ираке, осуществляемая с пози­ции силы. по мнению Хабермаса, еще в 1990-е годы стала очевидной необ­ходимость создания новой архитек­туры международных отношений, поскольку контроль над мировы­ми рынками требует создания соот­ветствующих наднациональных ин­ститутов для координации дейст­вий мирового сообщества. Остро­та и сложность современных миро­вых проблем заставляют задумать­ся о необходимости осуществления скоординированной «мировой внут­ренней политики», саму идею кото­рой прежде было принято оцени­вать как совершенно нереалистичес­кую. в любом случае важно, чтобы национальные государства — в сво­их же собственных интересах — вос-
принимали себя как членов единого мирового сообщества, самим ходом событий вынуждаемых к взаимному учету интересов. Это самая сложная задача, которую придется решать мировому сообществу в течение не­скольких ближайших десятилетий.
Территориальные конфигурации кризиса
Известный американский соци­альный теоретик и специалист по ур­банистике Дэвид Харви также пола­гает, что современный мир стоит на пороге колоссальных перемен, кото­рые будут иметь своим следствием как перемещение территориальных центров мировой силы, так и изме­нение направления движения пото­ков капитала6. Согласно Харви, клю­чевая проблема современных между­народных отношений заключается в правильном подходе к рассмотре­нию отношений между территори­альной локализацией политичес­кой власти и пространственной ло-
кализацией накопления капитала. Для правильного понимания сов­ременного кризиса необходимо от­казаться от представления, будто бы капиталистическая логика влас­ти вообще лишена какой-либо про­странственной локализации. подоб­ная тенденция особенно ярко про­является тогда, «когда рассуждают о «глобализации» как о какой-то абс­трактной силе, которая существует «бог знает где». в действительнос­ти капиталистическая логика власти постоянно создает территориальные конфигурации в форме городов, ре­гиональных моделей разделения тру­да и государств». Таким образом, ло­гика капитализма не лишена про­странственной локализации; скорее, речь должна идти о конфликте меж­ду двумя пространственными ло­гиками — логикой накопления ка­питала, реализующейся в значитель­ной степени на транснациональном уровне, и замкнутой территориаль­ной логикой политической влас­ти, занятой управлением населени­ем при помощи территориальных
6 Schouten P. (2008) 'Theory Talk #20: David Harvey on the Geography of Capitalism, Understanding Cities as Polities and Shifting Imperialism', Theory Talks, http://www.theory-talks.org/2008/10/theory-talk-20-david-harvey.html (09-10-2008)
51
контекст
Джонатан Меезе BABY 'KUNST' (METABOLISM ROCK'S). Галерея «Риджина», 2009
конфигураций, известных как «го­сударственные аппараты».
Харви подчеркивает, что совре­менный мировой кризис трудно по­нять еще и потому, что не впол­не ясно, кем, как и где принимают­ся решения, затрагивающие судьбы миллионов человек. Исследователи обычно делают основной упор на го­сударства как на действующих лиц в мировой политике и экономике, не обращая при этом достаточного вни­мания на других акторов, в частнос­ти, на крупные города как на центры деловой и политической активнос­ти. На самом деле то, что происхо­дит в мировой экономике сегодня, в решающей степени зависит от того, что происходит на биржах в Нью-Йорке и Лондоне, нежели от голосо­ваний в ООН. Действующими лица­ми современного кризиса являются не «США» или «великобритания», а отдельные группы лиц в таких го­родах, как Нью-Йорк и Лондон. вов­се не население США определяет бу­дущее экономики этой страны, да и всего мира. по словам Харви, «оно
является скорее объектом, нежели субъектом тех решений, что прини­маются в Лондоне и Нью-Йорке». Современный финансовый кризис наглядно показал, что единственны­ми реальными игроками в мире яв­ляются ведущие банки, органы же представительной демократии не имеют на их действия никакого влия­ния и вынуждены молча «проглаты­вать» те решения, которые они им преподносят.
по мнению Харви, одним из по­следствий мирового кризиса станет упадок «Американской империи», причем это событие будет иметь та­кое же всемирно-историческое зна­чение, как и крушение Советского Союза. по его словам, «нет никаких сомнений в том, что кризис нанесет сильный удар по американской ге­гемонии в рамках структуры импе­риалистических стран». Тем не ме­нее, подчеркивает он, не следует за­бывать и о том, что США — вовсе не единственная империалистическая держава в современном мире. всег­да существовало множество импе-
риализмов: европейский, американ­ский, японский, китайский, при­чем их амбиции возрастали по мере того, как какая-то из мировых сил приходила в упадок. в настоящее время мы находимся в самом эпи­центре перехода к новому балан­су сил в рамках мировой империа­листической системы, поскольку ге-гемонистская роль США, которая казалась совершенно незыблемой в 1950-1960-е годы, подорвана фи­нансовым кризисом. по его словам, «мы подходим к конечному пункту назначения этого моноимпериализ­ма». в результате на мировую аван­сцену выходят новые игроки. в бли­жайшие 15-20 лет мир претерпит быстрые и радикальные изменения. впрочем, подобный поворот собы­тий не вызывает у Харви особого энтузиазма, поскольку, по его мне­нию, многополярный мир, состоя­щий из нескольких империалисти­ческих центров силы, будет миром намного более опасным и менее предсказуемым, нежели мир одно-полярный.
52
III
Есть ли альтернатива?
Несмотря на то, что многие сим­птомы свидетельствовали о прибли­жении мирового кризиса, его масш­табы и последствия для многих ока­зались неожиданными. Растеряны не только обыватели и политики, но и интеллектуалы. констатируя глуби­ну и масштабность поразившего мир кризиса, ведущие интеллектуалы За­пада сходятся друг с другом в том, что перспективы выхода из кризиса продолжают оставаться достаточно туманными, а рецептов его преодо­ления, рассчитанных на все случаи жизни, просто-напросто не сущест­вует. в этой ситуации остается толь­ко уповать — как на вынужденный паллиатив — на политику усиления государственного регулирования экономики в социал-демократичес­ком или кейнсианском духе, пытаясь с ее помощью смягчить наиболее раз­рушительные последствия прежней неолиберальной политики. Именно такого рода средство борьбы с кри­зисом предлагается Греем, Фукуя-мой, Хабермасом и другими запад­ными интеллектуалами7. Однако в то же самое время все громче звучат голоса тех, кто считает, что альтер­нативой нынешнему мировому кри­зису может стать идея коммунизма, отличная, правда, от тех институци­ональных форм, которые она приня­ла в XIX и XX веках. Ярким свидетель­ством тому стала трехдневная между­народная конференция, прошедшая в 13-15 марта 2009 года в Лондо­не под симптоматичным названием «Об идее коммунизма». в ней при­няли участие всемирно известные философы, концепции и идеи кото­рых традиционно принято относить к левому спектру современной мыс­ли: С. Жижек, А. Бадью, Ж. Рансьер, М. Хардт, А. Негри, Д. ваттимо и др. Лейтмотивом конференции, собрав­шей более тысячи участников и слу­шателей, стала высказанная Бадью мысль о том, что «без горизонта ком­мунизма, без идеи коммунизма в ис­торическом и социальном становле­нии нет ничего, что представляло бы
интерес для философа». Бадью вто­рил Жижек, настаивавший на том, что идея коммунизма может стать от­ветом на нынешний кризис, правда, при условии ее серьезного теорети­ческого переосмысления. Он призвал брать пример с Ленина, который за два года до Октябрьской революции, в 1915 году, уединился в Швейцарии для того, чтобы проштудировать Ге­геля. Таким образом, прошедшая в Лондоне конференция представляет собой показательный пример того, что нынешний мировой кризис, по­мимо всего прочего, снова вызвал к жизни целый сонм призраков — не только призрак «великой депрес­сии» или «конца золотых времен», но и «призрак коммунизма», кото­рый снова бродит по Европе.
Не меньшей разноголосицей мнений отличаются и взгляды за­падных интеллектуалов на будущее мирового порядка. Одни из них — к их числу можно отнести Грея и уол-лерстайна — считают, что результа­том нынешнего кризиса станет не только упадок американской геге­монии, но и ускорение формирова­ния многополярного мира, что сде­лает международные отношения более предсказуемыми. Другие, как Дэвид Харви, соглашаясь с тем, что контуры многополярного мира про­сматриваются все более явственно, отрицают, что благодаря его фор­мированию мировая политика сде­лается более предсказуемой и менее рискованной, и предрекают сполза­ние мирового сообщества к новой «войне всех против всех» в духе «ес­тественного состояния» Томаса Гоб-бса. Третьи, подобно Фукуяме, вы­ражают уверенность в жизнеспо­собности американской модели и ее способности справиться с вызовами мирового кризиса. Несколько особ­няком здесь стоит Хабермас и дру­гие сторонники перехода от моде­ли «международных отношений» к модели «мировой внутренней поли­тики», которые связывают свои на­дежды на выход мирового сообщес­тва из кризиса с реформой старых и созданием новых наднациональных
и международных институтов, что, по их мнению, должно привести к коренному преобразованию сущес­твующей системы международных отношений.
Интеллектуальный климат эпохи меняется
Таким образом, разброс мнений западных интеллектуалов о причи­нах и последствиях нынешнего ми­рового кризиса необычайно широк, и определенно ясно только одно: ны­нешний кризис будет иметь своим следствием не только крах господс­твующих неолиберальных идеоло­гических моделей, но и неизбежно повлечет за собой пересмотр цело­го ряда представлений — о незаме­нимости рынка как механизма ко­ординации действий и распределе­ния ресурсов, о спасительной роли частной инициативы для общества, о пользе минимального государс­тва, о безальтернативности запад­ной модели модернизации и раци­онального капитализма, о неизбеж­ности однополярного мира под властью единственной сверхдержа­вы и т. д., — которые в прошедшие десятилетия приобрели в западной интеллектуальной среде статус поч­ти что непререкаемых догм. Интел­лектуальный климат эпохи меня­ется с калейдоскопической быстро­той, открывая новые возможности и перспективы, так что вслед за клас­сиком современной российской по­эзии можно сказать: «пусть сильнее грянет кризис!»; ведь именно в мо­менты глубокого кризиса интеллек­туалы получают уникальный шанс «первым почуять важное».
7 Существование в американском академическом и экспертном сообществе консенсуса по вопросу о необходимости масштабного государст­венного вмешательства в экономику с целью предотвращения ее краха был вынужден признать и новоизбранный американский президент Барак Обама, который в интервью газете The Financial Times заявил: «В том, что касается необходимости государственной поддержки эко­номики, существует консенсус среди консервативных и либеральных экономистов» (The Financial Times, 30 March 2009).
53
Сократический диалог
КРИЗИС В ЭКОНОМИКЕ И КРИЗИС В ГОЛОВАХ
С Александром Захаровым беседуют Алексей Козырев и Иван Фомин
«Ближе к тексту»
Козырев, Фомин: Александр Владимирович! Тема первого номера нашего журнала — кризис. Кризис в финансово-экономической сфере, и, разумеется, кризис в той сфере, которая интересует нас, в силу специфики нашего журнала, в первую очередь — кризис в интел­лектуальной, философской и культурной сфере. Что вы думаете о природе этого кризиса, о его истоках и основ­ных характеристиках?
Захаров: Я сейчас стал чаще заглядывать в первоис­точники. Вот на столе лежит книга Ф. Хайека «Дорога к рабству». XX век прошел под знаком столкновения двух
экономических доктрин. Д.М. Кейнс в 1936 году опубли­ковал «Общую теорию занятости, процента и денег», и спустя 8 лет — 1944 год — Хайек выпустил свою класси­ческую работу. Две разные доктрины: либо больше сво­боды рыночным отношениям, либо усиление государс­твенного начала. Сегодняшняя национализация банков на Западе — кошмарный сон Хайека. Эти сталкивающи­еся экономические доктрины появились не случайно. Они не в кабинетах вызревали, были живым откликом на действительность. Что такое 1936 год, Кейнс, «Об­щая теория занятости»? Эта книга написана под впечат­лением Великой депрессии в США, и исходным момен­том кризиса там тоже был надутый фондовый пузырь.
54
IV
лопнули биржи, лопнули банки, дальше по тексту. надо было понять, — что делать? Хайек также находил­ся под впечатлением Великой депрессии и Второй ми­ровой войны. Это был либеральный манифест, ответ на то, что видел Хайек в конечном пункте усиления роли государства: фашизм или коммунизм.
Для философского журнала особенно интересно, что этот кризис является не только кризисом экономи­ческим, но и кризисом идей. США и другие страны (а также народы) ищут новые ориентиры и новые основа­ния для лидерства. В этой связи уместно вспомнить Кей-нса: «И верные и ошибочные идеи экономистов и по­литических философов гораздо могущественнее, чем принято думать. на деле мир подчиняется исключи­тельно им».
«Возобновление Истории»
Козырев: У кризисов свое летоисчисление?
Захаров: Известный французский политический мыслитель Монтбриаль сказал, что август-октябрь 2008 года, видимо, войдут в историю как старт четвертого эта­па развития мира за прошедшее столетие — реальное, а не календарное начало XXI века. Это столетие, по его мнению, началось в августе 1914 года, который закончил «прекрасный» XIX век и открыл «сверхжесткий револю­ционный» XX век. А XXI век, по-настоящему, начинает­ся в эти дни...
Таким образом, в зависимости от выбранного смыс­лового или исторического ракурса может определяться и точка отсчета кризисного летоисчисления. Если, на­пример, акцент больше делается на финансово-эконо­мическую составляющую современного кризиса, то его генезис можно было бы проследить, начиная с анализа решений, принятых в Бреттон-Вуде. Именно в это вре­мя, на исходе Второй мировой войны закладывалась система послевоенного мироустройства, определялись принципы функционирования мировой финансовой и экономической системы. Если говорить о кризисе идей и ценностей, тогда вспомним уже упомянутый август 1914 года, когда произошел перелом современной истории. Что явил человечеству XX век? Самые чудовищные и масштабные столкновения народов произошли именно в этом веке во время двух мировых войн. И самое печаль­ное при этом, что такое жестокое «выяснение отношение между народами» происходило в рамках христианской цивилизации и ее ценностей. На смену Веку Просвеще­ния пришло время утраченных иллюзий и потерянных поколений.
«Кризис христианства
и европейской цивилизации»
Козырев: Может быть, это ужасное столкновение христианских народов в XX веке говорит о том, что хрис­тианство все еще пассионарная религия, пассионарная цивилизация?
Захаров: Либо о том, что в XX веке наступил европей­ский и христианский кризис жанра, то, что Шпенглер на-
звал в одноименной книге «Закатом Европы». Поэтому и то, и другое утверждение требует отдельного обоснова­ния и осмысления.
Козырев: Ведь Гитлер вспоминал Барбароссу и идео­логию крестовых походов. И определенного рода арийс­кая и арианская мифология у него присутствовала.
Фомин: Это была не христианская идеология. В боль­шей степени языческая.
Захаров: Я бы сказал по-другому. Христианские на­роды забыли Бога и бросились в эту бойню. Нередко, когда говорят о ценностях, люди скучнеют, думают: сей­час будут твердить про 10 заповедей, которые были пе­реданы Моисею для богоизбранного народа, или что-то в этом роде. А между тем многим и невдомек, что мо­нументальные, канувшие в Лету империи и государства зиждились на ценностных фундаментах не в меньшей степени, а может и в большей, чем на экономических. Вспомним для разрядки Древний Рим. Падение древне­римской империи. Исписаны тысячи страниц на тему: почему не устоял некогда могущественный Рим? При­чин много, но среди основных явно выделяются: паде­ние нравов и разрушение сложившейся системы ценнос­тей. В I веке н.э. в Риме появились Калигулы и Нероны, а с ними разгул, разврат, жестокость. Власть ради власти, никаких идеалов нет. Это было начало агонии римско­го государства. Власть, в отсутствие ценностного фунда­мента, «пошла по рукам» (особенно в эпоху «солдатских императоров») как продажная девка. Исход был предре­шен. Падение Рима стало неизбежным.
Козырев: Когда мы говорим о ценностях, мы подра­зумеваем моральные ценности?
Захаров: Не только.
Козырев: Леонтьевское разнообразие, красота явля­ются ценностью?
Захаров: На мой взгляд, еще как являются. По мне­нию некоторых философов Красота входит в первую тройку высших ценностей, включая еще Истину и Доб­ро. Например, Владимир Соловьев полагал, что «красо­та нужна для исполнения добра в материальном мире, ибо только ею просветляется и укрощается недобрая тьма этого мира». Единство же Красоты с Добром и Ис­тиной (как считает Соловьев) и есть основание для из­вестной формулы Достоевского: «Красота спасет мир».
От Красоты может быть недлинный путь до Смыс­ла. Ценность с большой буквы — это то, что преобразу­ет мир, составляет духовную основу личности, облада­ет большой преобразовательной энергией. Вспомним, как ареопаг римских богов был буквально ниспровер­гнут мощной энергетикой христианского вероучения и его первых адептов. Вооруженные только словом и ве­рой первые христиане оказались многократно сильнее властей предержащих. Их стойкий дух превозмог все и не сломился, даже когда новых ревнителей веры трави­ли зверями на гладиаторских аренах.
«Кто виноват?»
Захаров: Добавьте к этому вопросу «что делать?», и вы не найдете более любезных русскому сердцу вопро-шаний. Опуская долгие рассуждения, среди главных
55
Сократический диалог
причин нынешнего кризиса видится, прежде всего, обыкновенный человеческий порок, один из смертных грехов, который называется Жадность. Десятилетиями создавалась система, когда люди жили не по средствам, на широкую ногу. В США ипотечный финансовый пу­зырь раздувался медленно, но верно. Достиг неимовер­ных размеров, как Вавилонская башня, «до небес». «На­вес обязательств», производных инструментов, который возник на Уолл-стрит, в десятки раз превышает ВВП от­дельно взятых стран, в том числе Китая. И вот грянул кризис. Пришел как лекарь, как судья.
Что еще здесь можно добавить? Хотя можно попробо­вать назвать и конкретных виновных из числа некоторых государств, международных и национальных финансо­вых институтов или высокопоставленных лиц. Такие по­пытки уже делаются. И что с того? Главный вопрос оста­ется открытым: кризис рукотворен? Если да, то найдется с кого спросить. Если нет, тогда кризис надо рассматри­вать, как некую производную от плохо взнуздываемой рыночной стихии и неизживаемых человеческих поро­ков. Тогда в каком направлении вести поиски виновных? Может, лучше для начала самоуглубиться.
«Кризис и Россия: миссия и модернизация»
Захаров: Россия в течение длительного периода про­существовала с ощущением своего высокого историчес­кого предназначения, иными словами, осознавала себя как государство с миссией. Название миссии известно — «Третий Рим». Серьезный удар по этой мессианской идее нанес Петр I. Он укрепил государство, создал империю, осуществил модернизацию, но при этом был замечен в создании «Всешутейших соборов», т.е. в неуважении к православным ценностям. Было упразднено Патриар­шество, влияние церкви на государственные дела было весьма серьезно секвестировано. Петру I нужна была сво­бода действий. Он «прорубил окно в Европу». Тут не до «Третьего Рима». Задача была в другом — просветить «немытую» Россию. Вывести ее на европейский уровень развития.
Фомин: Но ведь тогда стоял вопрос о самом выжива­нии русского государства. Ведь если бы не было петров­ской модернизации, Россия могла бы разделить участь Китая, Индии и стать колонией еще в XVIII веке...
Захаров: Возможно. Тогда сегодня мы размышляем о том, насколько высоки были «издержки петровской мо­дернизации», которая нанесла весьма ощутимый удар по нравственным устоям общества. Мораль и нравствен­ность были отодвинуты на второй план. Главенствовал принцип: цель оправдывает средства. Можно предполо­жить, что последствия первой российской модерниза­ции в этой части мы и сейчас ощущаем. При этом, если говорить о практических результатах, то они были вну­шительны. Петр I «привел в чувство» Россию, сделал ее другой, вне всякого сомнения, более сильной, более про­свещенной, более технологичной, более европеизиро­ванной.
Вторая модернизация, как известно, была проведена Сталиным. Также стояла задача выживания. Плюс была сверхзадача: явить миру образец строительства комму-
низма или хотя бы развитого социализма. Вновь намечен­ные рубежи были успешно взяты. Цена вопроса хорошо известна. Тоталитарный режим, использование рабского труда многих миллионов граждан — зэков, отсутствие какой-либо свободы личности и реальных гражданских прав, жизнь в постоянном страхе реинкарнироваться еще при жизни во «врага народа» и т.д.
Итогом «битвы за модернизацию» явилось превраще­ние России в хорошо вооруженную и внутренне опусто­шенную страну, потерявшую значительную часть свое­го нравственно-интеллектуального потенциала.
О необходимости очередной модернизации российс­кой экономики немало было сказано и за последние годы. Ну что-то пока всерьез не решились приступить к ее реа­лизации. Видимо, реформы должны созреть. Мало того, на реформы еще нужно решиться. В России чересчур смелые начинания подчас кончались гибелью реформа­торов. Вспомним участь Александра II или Столыпина.
С начала 90-х годов Россия самым решительным об­разом поменяла свои ценностные установки, выбрав ры­ночный путь развития. Было провозглашено: даешь ры­нок! Через достижение экономических свобод двинемся к свободам гражданским! Цена вопроса? Невысокая, почти бесплатно. Россия отказывается от притязаний на какую-либо историческую миссию или сверхзадачу. Мы уже не Третий Рим (и не полигон для реализации соци­альных утопий). По умолчанию.
Козырев: Как говорил Бердяев, Третий Рим превра­щается в Третий интернационал.
Захаров: Здесь лучше, чем Бердяев, не скажешь. А во что превратился Третий Интернационал? В молчаливое торжество фундаменталистского рыночного подхода. И все бы ничего. Но после восемнадцати лет непрерыв­ного рыночного строительства кризис заставил нас по­чувствовать: «что-то неладно в датском королевстве».
«Ценностные аспекты кризиса»
Захаров: А что у нас не так? Трудно сказать опреде­ленно, если не говорить о переживаемых сегодня теку­щих социально-экономических трудностях. Но подчас возникает ощущение, что в отсутствие у общества сверх­задачи (создание рынка таковой не стало) образовался некий духовно-ценностный вакуум, который мы стара­тельно пытаемся заполнить гламуром, глянцевыми стан­дартами новой жизни, непрерывными шоу-програм­мами или сериалами и еще чем-то. И что? Может, у нас наступил очередной кризис ценностей? Но что нового можно сказать миру в этой связи после Моисеевых запо­ведей, Нагорной проповеди, Срединного Пути Будды, взвешенных установок древних китайских учителей?
Козырев: Булгаков говорил, что дело не только в этике, определяемой ценностным строем, но в требова­тельности определенной конфессии к своим верующим. Одна требовательность у кальвинистов, другая — у сто-рообрядцев. Кто теперь должен быть инстанцией, ко­торая реставрирует эти системы ценностей? Ценности есть. Реестры ценностей, книги о ценностях, но кто эти ценности будет ретранслировать? Кто выполнит роль ретрансляторов?
56
Георгий Пузенков WHO IS AFRAID («Кто боится») Московский музей современного искусства
Сократический диалог
ен. Главная ценностная установка — успех. Вслед успеху должна потянуться живописная цепочка смен бытовых декораций (домов, квартир, костюмов, галстуков и т.д.), которой надлежит выстраиваться в соответствии с не­прерывно растущим социальным статусом гражданина. В общем, сложилась достаточно стройная система. Вся­ческое стимулирование потребительского спроса ведет к непрерывному американскому экономическому росту. А что хорошо для Америки, то служит на пользу и дру­гим странам и народам. В результате жизнь становится для всех лучше и лучше. Чего еще желать?
Козырев: Вспомним «Философию хозяйства» Бул­гакова. Глава «Потребление» была посвящена еде. Пот­ребление он обосновал следующим образом: это обще­ние с плотью мира, встраивание себя в систему космоса. Сейчас наоборот: потребление — конструирование себя за счет фагоцитарного отношения к миру.
Захаров: В современном мире такая позиция, по-ви­димому, является доминирующей. Ценности вроде бы существуют, но они вторичны. В отличие от тех времен, когда рождались великие философы и философские системы, сегодня все проще. Кто-то сказал, что спокой­ная совесть — это от дьявола. Сергей Булгаков написал «Философию хозяйства» в начале XX века. Сама тема ис­следования звучала парадоксально. Какая может быть философия у хозяйства? Какая здесь связь с космосом, с ценностями? Ответ на эти вопросы потребует длитель­ных рассуждений и многочисленных дискуссий. Лучше пока вспомнить (к месту) булгаковскую характеристику эпохи, данную в упомянутом философском трактате: «в жизне- и мироощущении современного человечества к числу наиболее выдающихся черт принадлежит то, что можно назвать экономизмом нашей эпохи. .Наше вре­мя понимает, чувствует, переживает мир как хозяйство, а мощь человечества как богатство преимущественно в экономическом смысле слова. В противоположность добровольному или насильственному аскетизму фран-цисканско-буддийских эпох истории, презиравших бо­гатство и отрицавших его силу над человечеством, наши эпоха любит богатство — не деньги, но именно богатс­тво — и верит в богатство, верит даже больше, чем в че­ловеческую личность». С. Булгаков написал эти строчки почти 100 лет назад (первая часть «Философии хозяйс­тва» была опубликована в 1912 году).
Встает вопрос: изменилось ли что-нибудь в «жизне-и мироощущении» современного нам человечества в начале XXI века?
«Современная критика кризиса»
Захаров: Думаю, что современная критика кризиса лучше всего прозвучит из уст наших современников, и уже тем более это будет интересно услышать от наших американских товарищей. В этой связи мне показалась интересной точка зрения профессора Нью-Йоркского политехнического института (с двадцатилетним стажем работы на валютном рынке!) Нассима Талеба, изложен­ная им в интервью газете «Ведомости» в марте 2009 года. В последнее время его стали относить к категории лю­дей, которых называют «пророк». Любопытно, что он
Георгий Пузенков WHO IS AFRAID («Кто боится») Московский музей современного искусства
Захаров: Интересные вопросы. К ним бы я еще доба­вил три знаменитых кантовских: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что смею надеяться?» Мудрый Кант, сравнивая ветхозаветные ценности с христианскими, от­метил, что десять Моисеевых заповедей изложены как «принудительные законы». Эти «законы» устремлены на внешнюю сторону дела, в них нет требования морально­го образа мыслей, что является главным для христианст­ва. По мнению немецкого философа, в чистой религии разума сделка с Богом (т.е. с совестью) невозможна.
Теперь к вопросу о ретрансляторах. Эту роль всегда выполняли и, по-видимому, будут выполнять духовенс­тво (и его институты), пророки, праведники, Учителя ду­ховной мудрости, а также в какой-то мере интеллекту­альная элита общества (включая философов), так или иначе ретранслирующая важнейшие ценностные уста­новки через светские каналы коммуникаций. Ну и кро­ме того, некие особо важные парадигмы парят сами со­бой в пространстве общественного сознания из века в век. Например, было время когда над миром реяло де­картовское «я мыслю, значит, я существую». Потом Вла­димир Соловьев произнес: «Я стыжусь, следовательно, существую». Теперь нам ближе: я потребляю — следова­тельно, я существую. Эта «ценность» снизошла на мир из американского потребительского рая при серьезной поддержке голливудской «фабрики грез» — своего рода ретранслятора неких ценностей. Эта «фабрика» много десятилетий подряд талантливо рассказывала миру об «американской мечте». В конце концов урок был усво-
58
IV
входит в число тех немногих, кто предвидел кризис. Его оценки подчас могут выглядеть парадоксально и резко.
В частности, в своей книге «Черный лебедь» Талеб, как отмечают журналисты, «изобразил банкиров и эко­номистов неполноценными существами, живущими в выдуманном мире математических моделей и слож­ных систем управления рисками». По его мнению, «ны­нешняя экономическая система, основанная на креди­товании, себя изжила и должна умереть». Эта система «обанкротилась потому что мир стал слишком сложен и хрупок». Талеб считает: «Хрупкая финансовая систе­ма, сталкивающаяся с постоянным усложнением, в кон­це концов взрывается». И наконец наиболее интригу­ющий вывод: «Может быть, вся западноевропейская протестантская экономическая культура, основанная на кредитовании, росте с помощью накапливания дол­гов, — это один гигантский пузырь в истории». Во как!
Козырев: Философски это реализация иллюзионизма, который родился в протестантской, кантовской мысли.
Захаров: Да, весь мир как великая иллюзия — это большая тема. Между прочим, имя земной матери Буд­ды было Майя, что в переводе с санскрита означает Иллюзия. Одновременно Майя — Иллюзия является понятием махаянской философии, характеризующим восприятия Абсолюта несовершенными существами. Согласно буддистскому учению единственно подлин­ная реальность — это великая Пустота, в которой пребы­вает Будда как абсолютное единство сущего, неотличи­мого от Пустоты и неохватимое мыслью. Все остальное мыслимое является Иллюзией (Майя), обманом, игрой сознания. У Канта на этот счет была другая позиция. Он считал, что являющийся мир нельзя принимать за види­мость, иллюзию или обман. А вот взросшему, в том числе на трудах Канта, Шопенгауэру больше нравилось срав­нение границы этого мира представлений с майей — покрывалом обмана, которое застилает (по ведийской мудрости) «глаза смертным, заставляет их видеть мир, о котором нельзя сказать ни что он существует, ни что он не существует: ибо он подобен сновидению, отблес­ку солнца на песке, который издали представляется пут­нику водой, или брошенной веревкой, которая кажется ему змеей».
«Роль философии в эпоху кризиса: заново учиться думать и анализировать».
Фомин, Козырев: Философия может сделать шаг к выходу из кризиса, или задача философии — диагнос­тика, стоическое приятие, психологическая адаптация?
Захаров: Сразу же вспоминается хорошо забытое ут­верждение из курса марксистско-ленинской филосо­фии, о том, что философы до какого-то момента лишь объясняли, как устроен этот мир, а наша (марксистс­ко-ленинская) задача его изменить, т.е. по возможности получше обустроить. Что тут сказать? Прежде всего — каждый должен заниматься своим делом. Поиск и разра­ботка практических рецептов выхода из кризиса — это дело специально обученных людей: финансистов, эко­номистов, высоко и невысоко поставленных чиновни­ков, наконец, политиков (из числа ответственных). Это
поле явно не для философов. Если же рассматривать современный кризис, прежде всего и в первую очередь, как кризис системы (или систем) ценностей, то здесь есть еще о чем подумать умным людям, любящим муд­рость. Как сказал один из первых русских философов Г. Сковорода еще в ХVIII веке: «Мы измерили море, зем­лю и небеса, мы побеспокоили недра земные ради ме­таллов, нашли несчетное множество миров, строим непонятные машины. Что ни день — новые опыты и изобретения. Чего только мы не умеем, чего не можем? Но то горе, что при всем этом чего-то великого не до­стает».
Прямо скажем, мир сегодня, как и во времена Ско­вороды, до краев наполнен суетным, а может даже того хуже — вне всякой меры этим суетным переполнен. От­сюда, мне кажется, вытекает одна из первых сверхзадач для современных философов — поелику возможно пы­таться, как и прежде, поднимать человеческий дух над всепроникающей и всепоглощающей мирской суетой.
Еще Шопенгауэр учил: «Человек должен возвысить­ся над жизнью, он должен понять, что все события и происшествия, радости и страдания не затрагивают его лучшей и интимной самости.» Кстати, никто не отме­нял и знаменитого завета Дельфийского оракула: Υνώθι σεαυτόν — познай самого себя. Тут, без сомнения, есть еще чем заняться. Нельзя обойти вниманием и то, что должно являться прямо-таки священным для любого на­стоящего философа: непрестанный поиск Истины как способ экзистенции, т.е. существования. Мудрецы учат, что можно не располагать Истиной, но пребывать в ней. А еще можно стремиться к Истине и уже от этого ста­новиться хоть немного лучше. По мнению философов, «это способ вознесения к изначальной причастности к божественности». Кстати о поисках Истины. Извест­ный французский литератор маркиз де Кюстин, посе­тивший в свое время наше Отечество по приглашению Николая I, в своей книге «Россия в 1839 году» написал: «.До сих пор я думал, что истина необходима челове­ку как воздух, как солнце. Путешествие по России меня в этом разубеждает. Лгать здесь — значит охранять пре­стол, говорить правду — значит потрясать основы».
Гете сказал: «Хочешь радоваться себе, придавай цен­ность миру». В этой связи просто хочется попросить фи­лософов подналечь на решение задачи «по приданию ценности миру». Надеюсь, что многим от того станет ра­достно.
Философское слово сегодня может и должно звучать так же выразительно, как эпиграф знаменитого герце-новского «Колокола»: «Зову живых». Живых, то есть мыс­лящих. И последнее (караул устал). Когда юного Артура Шопенгауэра в возрасте 23 лет спросили, зачем он от­важился заняться такой бесполезной дисциплиной, как философия, он ответил: «Жизнь — сомнительная шту­ка; я вознамерился посвятить ее осмыслению». Глубокое осмысление жизни — это насущная потребность любого времени, в том числе и нынешнего.
Может быть, Мир (и его неотъемлемая часть Россия) ждет как никогда сегодня нового, серьезного, обязатель­но вдохновенного, мудрого Слова. Ждет, по-видимому, сам об этом не догадываясь и не отдавая себе в этом от­чет. Есть Надежда, что это Слово придет.
59
полития
ДЕФРАГМЕНТАЦИЯ ПОСТСОВЕТСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Виталий Седнев
«Этот экономический кризис во многом напоминает коллапс со­ветской системы, свидетелем кото­рого я был. И тогда и сейчас люди не понимали, что происходит».
Джордж Сорос, выступление в Колумбийском университете 20 февраля 2009 г.
В конце 1991 года в момент раз­вала СССР Леонид Кучма назвал только что созданное СНГ спосо­бом мирного развода постсоветс-
ких государств. С тех пор прошло 17 лет. Казалось бы, окончательный развод состоялся, где мирный, а где немирный. Прибалтика ушла в ЕС и НАТО, пятидневная война РФ с Грузией в августе 2008-го, газовые войны с Украиной, непризнание Аб­хазии и Южной Осетии союзника­ми РФ по СНГ — есть верные знаки распада прошлого единства.
Сегодня все постсоветские стра­ны остро переживают последствия мирового кризиса. Политики и биз-
нес задаются вопросом, к чему при­ведет удар кризиса? К окончатель­ной дезинтеграции стран бывше­го СССР? Или к появлению новой конструкции, принципиально от­личающейся от советского опыта? Или кризис ведет к возвращению доминирующей роли России?
У экспертного сообщества пока нет прямого ответа на эти вопросы. Мы застали момент быстрых реши­тельных изменений, происходящих не по чьей-то воле, происходящих
62
V
как стихия. Пока «Божий скальпель» кромсает мир, вектор не виден. Все страны заняты решением текущих задач. Как отметил Сергей Алекса­шенко, выступая на Красноярском экономическом форуме, невозможно, находясь внутри истории, дать точ­ное определение происходящему.
Исследование постСССР — это международный опрос экспертов в момент «растерянности», когда нет готовых ответов и определений. Как отметил Сорос, «люди не по­нимают, что происходит». Момент «растерянности» экспертного со­общества, отсутствие готовых идео­логически заданных определений происходящего открывает нам путь к субреальности: к ожиданиям, стра­хам, стремлениям и догадкам, кото­рые будут создавать мир будущего. В начале ХХ века американский со­циолог Уильям Томас сформулиро­вал знаменитую теорему: «Если си­туация мыслится как реальная, то она реальна по своим последстви­ям». Исследование постСССР заста­ло момент коллективного размыш­ления о будущем, в этом его про­гностический смысл.
Как мыслится текущая ситуа­ция? При всем разнообразии мне­ний экспертов, можно увидеть об­щие линии размышлений.
Новое открытие общности
В момент кризиса стало очевид­но, что все наши страны продол­жают существовать на советском фундаменте. У нас общая инфра­структура: нефтегазопроводы, до­рожная сеть, жилищный фонд и ЖКХ, энергетика всех наших стран большей частью созданы в советс­кое время. Как бы ни расходились пути РФ и Украины, общая газо­вая труба заставит договаривать­ся. Большинство производственных мощностей наших стран также со­зданы во времена СССР. Новых предприятий немного, а «советс­кие» технически и морально устаре­ли. Обветшавшее советское техно­логическое наследство ставит наши страны перед общим радикальным вызовом: либо деиндустриализа­ция в ходе мирового кризиса, либо мощное обновление производствен­ного потенциала, а значит, боль-
шие инвестиции. Запрос на буду­щие инвестиции — общий запрос, условие для конкуренции, либо для интеграции. Советский фун­дамент — это не только устаревшая техника. Это еще и технологии уп­равления, которые также в значи­тельной степени взяты из прошлой эпохи. Управленческое мышление, модели управления каждой из на­ших стран во многом построены на советском опыте. «Разрыв» управ­ленческой модели с реальностью, недоразвитость институтов самоуп­равления компенсируется широким распространением коррупции в на­ших странах. Инновации в моделях государственного управления — об­щий запрос наших стран, обострив­шийся в дни кризиса.
Три центра силы
Интересно, что через 17 лет пос­ле распада СССР эксперты видят на постсоветском пространстве три центра влияния. Есть три самостоя­тельных полюса: Россия, Украина и Казахстан. Три полюса — три моде­ли развития, три центра притяже­ния, субрегионального влияния и конкуренции. Появление трех цен­тров вместо одного можно считать радикальной инновацией постсо­ветского пространства, которая ста­ла остро ощущаться именно сейчас, в ходе мирового кризиса. На про­тяжении многих лет существовал «шаблон» восприятия постСССР — это зона интересов Москвы, при той или иной степени противостоя­ния с другими мировыми игроками (ЕС, США, Китай). Оказалось, что на пространстве бывшего СССР появи­лись два новых игрока с геополити­ческими амбициями, выходящими за национальные рамки, и экономи­ческой мощью, позволяющей вести экспансию: Киев и Астана. Предо­щущение многих экспертов состоит в том, что будущее постсоветского пространства определится не «раз­делом влияния» между Москвой и мировыми державами, а активной политикой трех сил: Москвы, Ки­ева и Астаны. Возникнет ли новая ось взаимодействия, или три цент­ра будут конкурировать со ставкой на поддержку мировых сил? В оцен­ке антикризисных действий Пра-
вительств Москва и Астана воспри­нимаются как успешные, Киев как неуспешный, что вес и роль Украи­ны как активного игрока не умаля­ет. Эксперты обращают внимание на потенциальную мощь Украины. Прибалтика не воспринимается как самостоятельный центр инициати­вы, в глазах экспертов Прибалти­ка — это «задворки Европы».
Полигон мирового кризиса
Эксперты обращают внимание на общий длительный кризисный опыт наших стран. Если для Европы нынешний системный кризис — первый за последние 60 лет, то наши страны за последние 20 лет пережи­вают «третий удар»: распад СССР, Азиатский кризис 1997-1998 гг., и се­годняшний мировой кризис. Миро­вой кризис переживается нашими странами острее, чем в США или За­падной Европе. Постсоветское про­странство можно рассматривать как
ПОЛИГОН КРИЗИСА. Процессы
здесь идут острее, заходят даль­ше, антикризисные действия пра­вительств быстрее дают явный по­ложительный или отрицательный результат. Все, что происходит с нашими странами, имеет прогнос­тический характер для мира. Мы сможем быстро увидеть и оценить, какие страны эффективнее: демок­ратические или авторитарные, за­крытые или открытые, централизо­ванные или децентрализованные.
Эксперты все чаще видят истоки мирового кризиса XXI века не в ипо­течном кризисе в США, а в событиях, которые произошли значительно раньше. Сначала был кризис социа­листической плановой модели, рас­пад СССР, затем пришел кризис сов­ременного капитализма и мировых финансов — все чаще эти события рассматриваются экспертами как последовательно сменяющие друг друга этапы одного общего кризи­са. И перспектива выхода из кризи­са в этой перспективе отодвигается все дальше.
Наши страны переживают сегод­ня уже третью фазу кризиса, поэто­му постсоветское пространство мо­жет рассматриваться как полигон. Полигон для отработки антикризис­ных мер и моделей посткризисного
63
полития
мира. ПостСССР может рассматри­ваться как полигон отработки инно­ваций.
Джордж Сорос говорит, что ны­нешний мировой кризис похож на распад советской системы. Значит, можно ожидать похожих сценариев дезинтеграции однополярного гло­бального мирового порядка и появ­ления новых центров.
жим, тем большую свободу и боль­ший выбор в антикризисных мерах он может себе позволить. Ситуация заставляет ведущих политиков заду­маться о «тылах», о механизмах ук­репления режима при объективном падении жизненного уровня насе­ления. В связи с этим неизбежна пе­реоценка таких моделей, как «авто­ритаризм» и «демократия». Какое государство лучше пройдет ост­рые фазы кризиса: авторитарно эф­фективное или демократически не­эффективное?
Возвращение
к базовым ценностям
У долговременного системного кризиса своя шкала падения: кризис финансовый, кризис экономический, кризис социальный и, далее, полити­ческий. Эксперты осознают: социаль­но-политическая стабильность ста­новится самостоятельной ценностью, поскольку в условиях политическо­го кризиса и социальных потрясений никаких системных антикризисных мер осуществить невозможно.
«На самом деле весь вопрос заклю­чается в том, что сможет ли мир во­обще выйти из этого кризиса. У меня сейчас уже возникли большие сомне­ния, что где-то в достаточно обо­зримой перспективе в течение трех или пяти лет это удастся сделать. И при этом не понятно, что будет дальше, — пять лет не выйдем, а что будет дальше — туман. Поэтому, если говорить просто о том, как пережить кризис, в этой ситуации, в одних стра­нах раньше, в других позже станет воп­рос о базовых ценностях, то есть об удержании социально-политической стабильности».
Олег Григорьев, экономист, Россия
Получается, что при оценке эф­фективности антикризисных дейс­твий правительств на первый план выходят неэкономические показа­тели: удастся или не удастся удер­жать социальную и политическую стабильность. Та или иная система мер, направленность действий мо­жет быть экономически выигрыш­ной, но создавать такие социальные риски, что от нее приходится отка­заться. Определяющим фактором в возможности осуществлять анти­кризисные меры оказывается ЗА­ПАС ПРОЧНОСТИ ГОСУДАРСТВ. Чем устойчивее политический ре-
Примат политической воли
В ходе мирового кризиса подор­вано доверие экспертов к экономи­ческим институтам и экономическим инструментам анализа. Подорвано доверие к рейтинговым агентствам и формальным статистическим по­казателям. Привычные экономичес­кие индикаторы недостоверны, «стрелки сбились». В таких услови­ях идет обостренный поиск новых показателей успеха или неуспеха, доверия или недоверия, эффектив­ности или неэффективности. Экс­перты и экономисты все чаще об­ращают внимание на неэкономи­ческие факторы противодействия кризису. Ключевыми становятся факторы политической воли в про­ведении антикризисной полити­ки, факторы солидарности, единс­тва и сплоченности нации — те же факторы, которые определяют ус­пех в войне. Первенство политики над экономикой — важный тренд в размышлениях экспертов. Кри­зис экономический, а выход из не­го все чаще видят политическим. Недостаточность экономических действий — характерная особен­ность нынешнего кризиса.
«Я полагаю, что должны идти па­раллельно и экономические, и организа­ционно-политические меры».
Гани Калиев, политик, Казахстан
Последние полгода дают нема­ло примеров «сбоя» управления в разных странах. В рамках докризис­ных управленческих моделей самые продуманные экономические про­граммы просто не удается реализо­вать.
64
V
Иван Чуйков VOID Галерея «Риджина», 2008
65
полития
66
V
иван Чуйков VOID. Галерея «Риджина», 2008
67
полития
Михаил Горбачев обобщил 20-лет­ний опыт постСССР одним простым принципом: ВСЕ УПИРАЕТСЯ В ПО­ЛИТИКУ.
«Я думаю, что все упирается в поли­тику. Кстати, и в мировую политику. Только через нее можно прийти к замене институтов, которые где-то когда-то создавались: и финансовые, и валютный фонд. Все это уже прошлое, поэтому не работает, не действует. Так и у нас в стране, антикризисные меры, которые без поддержки и без инициативы по ли­нии политики не работают. Значит, с политикой у нас не все в порядке». Михаил Горбачев, выступление на Антикризисном совещании бизнеса, Москва, 25 февраля 2009 года.
Возвращение патриотизма
Нематериальная, но действую­щая сила идеологий снова в цене. Эксперты снова заговорили о нема­териальных факторах успеха стра­ны. В этом состоит сильное напо­минание о советском опыте. Возвра­щается понимание патриотизма как действующей организующей силы. Эксперты понимают: востребован не национализм, а патриотизм, поз­воляющий мобилизовать и объеди­нить страну. Пока не найдена «фор­мула» нового патриотизма. Поиск идет. На идее патриотизма пытают­ся выстроить антикризисные меры и США, и Китай, и Россия, и Казахс­тан. Украина мечется между патри­отизмом и национализмом. Евро­па — между патриотизмом и «евро­пейской идентичностью».
«Кризис можно временно разрулить техническими средствами. Но кризис выявил, что наше общество внутрен­не не целостное. Нет скрепок, которые бы соединяли в минуты трудностей, серьёзных испытаний. Всё это рассы­пается при малейшем соприкосновении с настоящими проблемными зонами. Идеология нужна. Идеологии нет, мис­сии нации нет, патриотизма реально­го нет, вот эта ниша между властью и обществом, она как пропасть. А биз­нес внутри этой пропасти находится. Ведь, чем ещё можно промотивировать, простимулировать людей, которые по­чувствовали необходимость на какой-
то момент поступиться своими лич­ными интересами для государственного блага? Только идея патриотизма. Вот она, реальная проверка! Главная пробле­ма постсоветских государств — это отсутствие внятной идеологии, от­сутствие внятной миссии нации». Алексей Власов, генеральный ди­ректор Информационно-аналити­ческого центра по изучению обще­ственно-политических процессов на постсоветском пространстве при МГУ
Дефрагментация постсоветского пространства
Обобщая размышления экспер­тов о том стремительном процессе изменений, который набирает ход на постсоветском пространстве, мы пытались найти базовую метафору. Оказалось, что старые слова «интег­рация» или «дезинтеграция», «ста­бильность» или «нестабильность» — не подходят для описания. Важные новые факторы: появление новых
68
иван Чуйков VOID. Галерея «Риджина», 2008
центров, примат политики над эко­номикой и перерастание экономи­ческого кризиса в политический про­цесс изменений, динамичные из­менения самих государств по мере осуществления антикризисных дейс­твий правительств, требуют новых слов и новых образов.
Представляется целесообразным позаимствовать базовую метафору из терминологии программистов. «Дефрагментация — процесс обнов­ления и оптимизации логической
структуры раздела диска с целью обеспечить хранение файлов в не­прерывной последовательности клас­теров. После дефрагментации уско­ряется чтение и запись файлов, а сле­довательно и работа программ».
Нечто подобное происходит на поле постСССР: наряду с разруши­тельными волнами кризиса идет внутренний процесс оптимизации логической структуры (поиск моде­лей эффективности бизнеса и госу­дарственного управления).
«Лидерами в выходе из кризиса ока­жутся те государства, в которых про­изойдут наиболее радикальные социаль­но-экономические преобразования, в ре­зультате чего станет возможной дейс­твительно антикризисная политика». Колташов Василий Георгиевич, ру­ководитель Центра экономичес­ких исследований Института гло­бализации и социальных движений (ИГСО).
69
полития
УКРАИНА У КРАЯ?
Как мировой кризис может отразиться на стране перманентного кризиса
Олег Кильдюшов
«Отродясь такого не видали, и вот опять».
Виктор Черномырдин, экс-посол РФ на Украине
«[Советский] Союз знал, как сде­лать из Украины Родину. А вот Украина без Союза так и не смогла ею остаться».
Михаил Елизаров, роман «Библиотекарь»
Каждый день мы слышим о «триум­фальном шествии» по планете фи­нансового кризиса, ставшего насто­ящим шоком для многих стран, от­раслей и поколений, привыкших за время prosperity к безгранично­му росту благосостояния, доходов и ожиданий дальнейшего роста. Психологически этот «идеальный шторм» (В. Путин) будет особенно тяжело пережить обитателям т.н. «зо-
лотого миллиарда», поскольку мно­гие из них позволили убедить себя в том, что Запад поймал бога за боро­ду: еще вчера их лидеры всерьез поу­чали весь мир, воспевая собственные экономические порядки, политичес­кие режимы и культурные модели как «единственно разумные», «про­грессивные» и т.п. Стоит ли гово­рить, что после краха дискурсивных и институциональных достижений
70
V
эпохи «Вашингтонского консенсуса» этим несостоявшимся учителям жиз­ни самим во многом предстоит зано­во учиться ходить.
Кризис кризису рознь
Как известно, кризисом на Ук­раине никого не удивишь, посколь­ку он здесь давно приобрел инсти­туциональные формы: в силу ряда структурных причин «демократия по-киевски» является перманент­ным хаосом, неустранимым никаки­ми выборами и «политреформами». При этом или, вернее, несмотря на это все последние годы украинская экономика, — если верить офици­альной статистике, — росла темпа­ми, вполне соизмеримыми с россий­скими, —7,2% (2007). На этом пара­доксе, противоречащем интуициям здравого смысла («нет устойчивого порядка — нет экономического рос­та»), и базируется довольно распро­страненное мнение о том, что эко­номика Украины имеет неплохие шансы благополучно пережить ны­нешние потрясения мирового хо­зяйства и общества. Оно часто зву­чит в устах известных на Украине экспертов и политологов и имеет различные формулировки, одна­ко в целом сводится к набору чуть ли не прописных истин: «Украина состоялась как самостоятельное го­сударство и худо-бедно выживет», «Украинская экономика уже вписа­лась в мировое хозяйство» и, нако­нец, «хуже, чем в 90-е годы, все рав­но не будет». Несмотря на своеоб­разный оптимизм подобных аксиом (особенно последней), есть немало оснований усомниться в их непре­ложности. Дело в том, что ряд пара­метров самого институционально­го кризиса глобального капитализ­ма указывает на проблематичность подобного рода экстраполяций: структурный ландшафт «нового мира» может настолько измениться, что в нем просто не окажется фун­кционального места для территори­ально-политических структур вро­де Украины, обладающих многими признаками несостоявшихся госу­дарств (внутренняя дезинтеграция и др.). Впрочем, судя по всему, она может быть не одинока в списке failed states, разделив эту печальную
участь со многими другими «несу­веренными демократиями». Речь идет о (псевдо)государственных об­разованиях, например, в той же Вос­точной Европе, возникших и имев­ших хоть какой-то смысл лишь в рамках конкретной исторической и геополитической ситуации кон­ца 80-х —начала 90-х годов. Имен­но эти исторически уникальные и контингентные обстоятельства при­дали странам-лимитрофам несораз­мерную значимость как в глазах их собственных элит, так и в глазах За­пада. В случае пересмотра со сторо­ны global players —все больше заня­тых собственным спасением —явно спекулятивного курса геополити­ческих акций проектов вроде ряда государств Прибалтики, Кавказа и Балкан, будущее последних в дол­госрочной перспективе может ока­заться под большим вопросом вви­ду отсутствия у них каких бы то ни было стратегических ресурсов для существования в качестве самостоя­тельных политических сообществ.
В этом смысле для прояснения онтологического статуса проекта «незалежна Украина» будет весьма кстати вспомнить важное гегелевс­кое различение реальности и дейст­вительности: так, может реально су­ществовать некое образование (с соб­ственным флагом, гербом и т.п.), но все это, говоря словами Гегеля, «преходящее наличное бытие, вне­шняя случайность, мнение, лишен­ное сущности явление, не-истина, заблуждение», —если причина это­го существования находится вне его самого. Ведь правом быть, т.е. дейс­твительностью обладает только то, что «обладает ею таким образом, что само сообщает ее себе». Поэтому «не все, что существует, действительно», поскольку «действительность есть только единство внутреннего и вне­шнего». Это не просто наличие чего-либо, это единство сущности и су­ществования, то есть такое существо­вание, которое обладает свойством необходимости (структурной обус­ловленности). В этом и заключает­ся смысл знаменитого «что действи­тельно, то разумно». А то, что недейст­вительно, вполне может принимать формы, столь распространенные на территории, мифическая «независи­мость» которой является идеологи­ческой компенсацией структурной
зависимости от действительных цен­тров силы —Москвы, контролирую­щей важнейшие рынки (в т.ч. куль­турных смыслов), Вашингтона с его геополитической «биржей» и Брюс­селя с его визионерской «лавкой тор­говли будущим».
Понимать происходящее на Ук­раине следует исходя из тех рамоч­ных условий, в которых ее элита ве­дет борьбу за власть/собственность: важны не лозунги обитателей укра­инского «политикума», а сама струк­турная рамка, в которой вынуждены действовать группы киевских куль­тур-предпринимателей. Поэтому, ка­кая бы партия ни побеждала на оче­редных внеочередных выборах, ка­кие бы изменения ни вносились в украинскую конституцию, никто и ничто не сможет в принципе изме­нить саму дилемму конструирова­ния виртуальной по сути реальности под названием «Украина как незави­симое государство». Сомнительный выбор между конкретными персо­нажами —утратившим связь с реаль­ностью В. Ющенко, утратившим ли­дерские качества В. Януковичем или принципиальной оппортунисткой Ю. Тимошенко —все это может пов­лиять лишь на степень вменяемос­ти номинальных лидеров, на уро­вень хаоса в 'политикуме', но никак не разрешить эти базовые, структур­ные проблемы самого украинского проекта.
Тонущий Запад в роли спасателя?
Несколько лет назад политолог А. Окара высказал примечательную сегодня для нас мысль: «Похоже, при отсутствии серьезных внешних вызовов Украина-как-страна впол­не может просуществовать без Ук-раины-как-государства». Однако ис­тория распорядилась иначе: новые экзистенциальные вызовы оказа­лись вопросом не столь отдаленного времени, как думалось многим ана­литикам. Впрочем, это касается не только Украины, но и многих дру­гих квазисубъектов эпохи «конца истории», широко разрекламиро­ванного теоретиками «Вашинтонг-ского консенсуса» вроде «провидца» Ф. Фукуямы. Мировой кризис мо­жет только усугубить структурный
71
полития
72
V
Дискурсивный тупик
Все эти процессы сопровождают­ся идеологической борьбой, которая не только давно превратилась на Украине в настоящий Kulturkampf со всем русским и советским, но и завела страну в концептуальный и морально-ценностный тупик в виде «националистической пирамиды». Именно так публицист О. Бузина охарактеризовал «гуманитарную по­литику» молодого государства, отме­чая при этом, что это не просто кри­зис режима Ющенко или «оранже­вых»: «Это кризис всего украинского национализма, оказавшегося на по­верку еще одной пирамидой. С 1991 года правящая клика обещает клиен­там этой пирамиды счастливое буду­щее. Все три президента, сменивши­еся за эти годы, отдавали культур­ную сферу на откуп националистам, уничтожали "советское наследие" и боролись с русским языком, а в ре­зультате добились только распро­странения суржика с "канадийским" акцентом. Грамотность падает. По улицам с утра слоняются толпы мо­лодежи с бутылками пива. Безрабо­тица растет. Алкоголизм разливается водочным морем. По сути, вся Укра­ина стала депрессивным регионом, начиная с Киева и заканчивая самым глухим селом. А власть, кажется, ин­тересует только то, как идет украи­низация. Иногда создается впечатле­ние, что идеалом для Ющенко и его компании является не живая страна, а кладбище, где все надгробные над­писи — на "державнш мовГ'».
Ситуация зашла столь далеко, что, по образному выражению пи­сателя М. Елизарова (кстати, родом с Украины), жертв насильственной украинизации в России может радо­вать даже буква «ы», которой совсем не осталось в тех краях, где столько лет «свирепствовала незалежнисть». Речь идет о том, что половина населе­ния оказалась отторгнутой государс­твом «Украина», все более вырож­дающимся в этнофундаменталист-скую диктатуру протонацистского толка. Причем «профессиональных украинцев» во главе с «3-процент­ным» президентом не заботит то, что, выталкивая значительные слои этнически и культурно русского на­селения за рамки официозной лу­бочно-украинской модели, они тем
JR 28 Millimetres project: Women dans le bidonville de Kibera — Kenya
коллапс проекта «незалежна Украи­на», дееспособность которого пара­лизована самой его структурой: се­годня украинское государство пред­ставляет собой реализованный на практике политико-экономический идеал М.Б. Ходорковского. Этот уза­коненный олигархат нуворишей («новобогатько») напоминает всемо­гущих венецианских патрициев, контролировавших все администра­тивные органы города-государства, а подконтрольная олигархам Рада — мало чем отличается от Большого со­вета Венеции, куда допускались толь­ко патриции, обладавшие полити­ческими правами определять «общее дело», res publica. Несостоявшееся украинское государство, приватизи­рованное полудюжиной финансово-промышленных групп, по опреде­лению не в состоянии осуществлять свою основную функцию: формиро­вать гражданское пространство со­циальной жизни, определять «всеоб­щее» в виде разделяемых большинс­твом смыслов, ценностей и целей совместного проекта, создавать ус­тойчивые институты для их реали­зации.
В случае радикального измене­ния рамочных условий реализации во многом виртуального проекта «Евроукраина» Украина реальная может оказаться самым большим из этих лопнувших проектов, посколь­ку уже по своим территориально-демографическим параметрам она просто не вписывается в перепол­ненную коммуналку несколько поб­лекшего Евросоюза. Министру инос-
транных дел Германии Ф.В. Штайн-майеру совсем не улыбается идея взять на содержание несостоявших­ся европейцев: «Если мы скажем "да" Украине, то что мы будем делать с Молдовой или с Грузией? Где все это начнется и где закончится? Сможем ли мы ограничиться Украиной?» Несмотря на такого рода холодный душ из Брюсселя, Киев не прекраща­ет отчаянные попытки «вступить» в тот Запад, которого уже нет и, скорее всего, уже никогда не будет в пре­жнем блеске силы и самоувереннос­ти. Политические предприниматели Украины, словно не слыша намеков Европы —а скорее, делая вид —про­должают свои старые песни о «евро-атлантической интеграции». Забав­но, что фиксированность национа­листов на «незалежности» никак не мешает им стремиться как можно скорее от нее избавиться: на словах «самостийники» объявляют незави­симость абсолютной ценностью, но при этом пытаются вступить в струк­туры, серьезно ограничивающие на­циональный суверенитет в пользу брюссельской евробюрократии. Од­нако в условиях (пост)кризисной Ев­ропы подобная жертвенность вряд ли понадобится очередным кандида­там в европейцы. Ведь «новые евро­пейцы» —усилиями своих «титанов мысли» и «отцов молодых демокра­тий» типа братьев Качиньских — на­глядно продемонстрировали Старой Европе необходимость внимательно смотреть, кого она принимает в свои ряды- и с кем ей в итоге приходится иметь дело.
73
полития
самым разрушают основания и без того хрупкой лояльности граждан к «своему» государству, без которой невозможно существование никако­го политического образования в дли­тельной перспективе. Ведь у милли­онов людей с украинским паспор­том исчезают какие-либо причины для признания проекта «Украина» в качестве онтологического горизон­та для себя и своих детей или, говоря гегелевским языком, для «примире­ния» украинского общества с самим собой, что также вряд ли будет спо­собствовать сохранению «державы Украина» в ее нынешнем виде.
ко лет назад: «История не закончи­лась, и в случае дальнейшего усу­губления кризиса Евросоюза (спас­ти который теперь вряд поможет даже исключение Польши) одновре­менно с ослаблением США (напри­мер, вследствие внешнеполитичес­кого поражения в регионе Большого Ближнего Востока и Латинской Аме­рики) «суверенная держава Украи­на» может остаться без всякой поли­тической «крыши». —Трудно было тогда представить, что структурный кризис Запада наступит так быстро, на различных уровнях (институци­ональном, дискурсивном) и с такой глубиной. —Далее я писал о том, что в таких условиях «только лени­вый в России не начнет подумывать о том, как бы завершить этот затя­нувшийся эксперимент на наших соотечественниках», даже не наде­ясь услышать от нового президен­та России новую формулу взаимо­отношений с «ближним зарубежь­ем», посредством которой он ввел
для обозначения процесса геополи­тического возвращения РФ на тер­риторию исторической России по­нятие «привилегированные нацио­нальные интересы»: «У России, как и у других стран мира, есть регио­ны, в которых находятся привилеги­рованные интересы. В этих регионах расположены страны, с которыми нас традиционно связывают дру­жеские добросердечные отношения, исторически особенные отношения. Мы будем очень внимательно рабо­тать в этих регионах». Правда, не­смотря на столь важные геополити­ческие изменения, усиленные миро­вым кризисом, мы все еще слышим от персонажей типа Дж. Байдена за­явления о том, что США не призна­ют никаких зон влияний (кроме сво­их собственных, разумеется). Между тем среди американской элиты раз­даются и более трезвые голоса: так, авторы доклада «Правильное на­правление политики США в отно­шении России» советуют Б. Обаме
Какую позицию в украинском кризисе может занять РФ
История стремительно ускоря­ется, и в качестве примера подобно­го ускорения исторического процес­са процитирую свою собственную статью, опубликованную несколь-
74
V
JR 28 Millimetres project: Women dans le bidonville de Kibera — Kenya
признать реальность и наконец пе­рестать пытаться игнорировать мне­ние России...
И хотя политический класс РФ пока не готов предложить интегра­ционный проект для постсоветского пространства, для российской поли­тики в отношении юго-западной со­седки уже сегодня крайне важно раз­личать две сущности: «Украина как враждебное РФ государство» и «Ук­раина как братская России страна». Хотя подобное аналитическое разли­чение трудно реализуемо на практи­ке, оно крайне необходимо для того, чтобы простые жители Украины не почувствовали на себе мер РФ в от­вет на недружественные шаги офи­циального Киева и клики В. Ющенко (т.н. «люб1 друз1»), которого, кстати, на Украине —с легкой руки В. Пу­тина —часто именуют не иначе как «мазурик». Для сохранения возмож­ности совместного будущего наших народов граждане Украины долж­ны знать, что Москва рассматрива-
ет их как братский народ, волею ис­торического случая оказавшийся по другую стороны границы. О сущес­твовании такой интенции у россий­ской власти лучше всего говорят сло­ва Владимира Путина, сказанные во время последней газовой авантюры «оранжевых»: «Мы исходим из того, что у нас особые исторические отно­шения с украинским народом. И мы не хотим сделать ему хуже, мы хотим избавить украинский народ от вся­кого рода проходимцев». Более того, РФ должна активнее работать с груп­пами политически релевантного ук­раинского населения, донося до них ту простую истину, что антироссий­ский курс означает, по сути, антиук­раинскую политику, самоубийствен­ную для слабой и бедной Украины.
Любой преемник Ющенко на пос­ту президента будет вынужден учи­тывать то обстоятельство, что «вер­нувшаяся» Россия уже вряд ли сми­рится с существованием враждебного государства в братской стране. И хотя
пока мало признаков того, что Моск­ва собирается системно заняться лик­видацией антироссийского режима на Украине, в среднесрочной перс­пективе дилемма для киевского по-литкласса может свестись к формуле: Украина должна стать (более) дру­жественным государством, или тако­го государства может просто не быть. Именно об этом говорил В. Путин, когда просвещал Дж Буша относи­тельно статуса Украины: «Что такое Украина? Часть ее территорий —это Восточная Европа, а часть, и значи­тельная, подарена нами!», прозрачно намекнув на то, что попытки втяги­вания Украины в недружественные России структуры могут привести к краху украинской государственнос­ти, по крайней мере в ее нынешнем виде. Кто не верит, тот может спро­сить у М. Саакашвили.
75
идеологии
КРИЗИС И КОНЕЦ ЭПОХИ ИДЕОЛОГИИ
Юрий Пущаев
Кризис и конец эпохи идеологий
Особенность сегодняшнего кри­зиса состоит в глобальной расте­рянности. люди чувствуют себя не­уверенно по всему свету. Никто не понимает, что, по-хорошему, надо делать. при этом ничего действи­тельно страшного и непоправимо­го не произошло, по крайней мере пока. Но в воздухе словно носится ощущение медленно, но неотвра-
тимо надвигающихся грозных со­бытий. Как заметил один иронич­ный блогер в Живом Журнале, «пе­ред тем как выплюнуть, Бог нас жует медленно, как жвачку».
Что-то похожее было перед са­мым распадом советского союза. Уже за год-полтора до августовского путча (или неудачной августовской попытки контрреволюции) и Бело­вежских соглашений стало понятно, что скоро страна станет совсем дру­гой. Крах ссср, болезненный слом
прежнего образа жизни и шоковые реформы приближались тоже мед­ленно, не торопясь, что называется, «с оттяжкой».
Однако, что на самом деле озна­чает нынешний медленный, затяну­тый темп кризиса? Может быть, на самом деле всё не так уж и плохо, и нас только зря пугают, как говорят, специально «кошмарят»? В этом и со­стоит задача сМи — им постоянно нужна сенсация. Что может быть по­нятнее для прессы, чем производить
76
Алексей Беляев-Гинтовт «Родина-Дочь»
апокалиптические прогнозы, растя­нутые на долгие месяцы? зато они постоянно будут держать в напряже­нии аудиторию и всякий раз воспри­ниматься как сенсация. полуистери­ческое внимание публики обеспе­чено. А там, глядишь, все забудется: страшен сон, да милостив Бог.
Нынешняя Россия —
не идеологическая страна
действительно, нам не дано пре­дугадать, чем нынешние события обернутся. Нельзя знать свою буду­щую историю. Может, всё обойдет­ся. Однако в сегодняшней ситуации удивляет та готовность, с которой именно у нас стали встречать плохие новости. растерянность везде, но, возможно, нигде нет такого настро­ения, что всё это не случайно. слов­но здесь, в россии, люди в глубине души уже задолго до официально объявленного кризиса были готовы к глобальному, тотальному срыву.
связано это с тем, что с падением советского союза у нас больше не было идеологического проекта, ко­торый был бы общим для всех. для кого-то общественным идеалом вы­ступила либеральная демократия, для кого-то советский социализм, для кого-то Византийская империя, но решающего общего согласия по
этому вопросу не было. этим была вызвана путинская оборонительная политика, преимущественно так­тического порядка, направленная на удержание и стабилизацию. се­годняшняя россия — не идеологи­ческая страна. Чувство глубинной неуверенности в немалой степени имело место из-за отсутствия четко­го плана «как нам обустроить рос­сию», с которым было бы согласно решающее большинство общества. Отсюда и неуверенность — от неоп­ределённости с ответом на вопрос, в какой же стране и в каком мире мы живём?
Сегодняшний кризис — это кризис идеологии как таковой
Теперь вдруг глубинное чувство неуверенности и неопределенности оказалось присуще не только нам. Ведь если сравнить смертельный со­ветский кризис двадцатилетней дав­ности и кризис нынешний, уже все­мирный, вот что можно заметить. Тогда у нас, разуверившись в идеоло­гии коммунистической, захотели ка­питализма. Уверенность в «прекрас­ном далеке» основывалась на том, что под рукой была готовая «модель по сборке» — либерально-демократи­ческая идеология. Был под рукой и
наглядный пример того, что все бу­дет хорошо, — Запад. Там люди сво­ими мозгами и руками создали себе «нормальную» жизнь, наконец-то на­дежно и удобно устроились на земле в отличие от нас, горемык. Поэтому тот кризис проходил в каком-то экс­тазе, упоительной горячке. В Герма­нии радостно сносили Берлинскую стену, стирая границу между Восто­ком и западом, и мы этому радова­лись тоже. Музыкальным фоном ра­дикальных перемен была «Ода к ра­дости» Бетховена на слова Шиллера: «Обнимитесь, миллионы»!
сегодня же приветствий надви­гающейся грозе не слышно совсем. На этот раз под рукой нет ни го­товой идеологической модели для сборки, ни конкретного примера того, где знают и умеют как надо. Дала сбой система западного обра­за и устройства жизни в целом. под вопрос поставлена не только модель финансового капитализма, но и свя­занная с ним либерально-демокра­тическая идеология. Оказывается, и она тоже не гарантирует надежного существования на Земле.
Однако особенность «текущего момента» в том, что на смену демо­кратическому либерализму не при­ходит никакой другой идеологии, которая могла бы выступить ему альтернативой во всемирном мас­штабе. Ведь идеология лишь тогда
78
VI
идеология, когда ее претензии но­сят универсальный характер, когда она претендует на целый мир, на то, что только на ее основе можно на­дежно устроиться на Земле. Тем са­мым возникает вопрос: не означает ли сегодняшний кризис, связанный с этим кризис либеральной модели и отсутствие модели альтернатив­ной начало конца новоевропейской эпохи идеологий вообще?
Что такое идеология
Термин «идеология» ввёл фран­цузский философ и экономист А.Л.К. Дестют де Траси в начале XIX века для обозначения учения об идеях, которые позволят установить твёрдые основы для политики и эти­ки. идеология как таковая — это но­воевропейский феномен, связанный с попыткой эмансипации челове­ка от религии в Новое и Новейшее время. суть его в том, что идеоло­гия претендует на понимание логи­ки истории, на проникновение в эту логику и на обладание знанием, как должно быть устроено человечес­кое общество. идеология строится рациональными средствами, апел­лирует к рациональному знанию и предлагает проекты того или иного типа общественного устройства, ко­торые человечество своими силами должно воплотить в реальной жиз­ни. поэтому идеология представля­ет собой попытку человека надеж­но устроиться на Земле лишь с опо­рой на собственные силы и разум. В этом смысле понятие «христиан­ская идеология» — не меньший ок­сюморон, чем деревянное железо. Естественно, я не хочу сказать, что не может быть обществ, где господс­твующей формой общественного сознания будет христианство или другая религия. Но христианство неидеологично и неполитично. Оно ориентирует не на земное самоуст­роение, а скорее на отказ от него в надежде на помощь Бога.
при этом нынешние призывы срочно создать новую «четвертую
теорию» ни к чему реально не ведут. Они лишь подчеркивают нынеш­нюю нехватку «теории» как таковой и растерянность человека перед воп­росом, как же ему теперь быть.
К этому можно присовокупить, что неслучайно сейчас наблюдается вырождение политики. Нынешние ведущие политические деятели вы­глядят несерьёзно. Так венесуэльский Уго Чавес или боливийский прези­дент эво Моралес — скорее, пародия на кубинских революционеров соро­калетней давности, а, например, Ни-коля саркози — пародия на де Голля. разочарование в политике и разоча­рование в идеологиях — феномены взаимосвязанные: оказывается, они не могут дать то, что обещают. и со­ответственно, на политической сце­не, которая во многом уже лишь по инерции считается сферой сопер­ничества и борьбы идеологий, веду­щими деятелями оказываются полу­пародийные фигуры. стоит только посмотреть на предыдущего прези­дента сША или президента нынеш­него. это, скажем так, не рузвельты, не гении. Например, при взгляде на Б. Обаму возникает стойкое подозре­ние, что он на самом деле ничего не может и ничего не решает, а являет собой сугубо имиджевый проект.
Три главных идеологии
Либерализм, коммунизм и фа­шизм — вот три основные домини­рующие политические теории, ко­торые, как пишет французский кон­серватор Ален де Бенуа, породили множество промежуточных идео­логических течений в XX веке1. Он отмечает, что «теории, которые по­явились позже, раньше других ис­чезли. Фашизм, появившись позже всех, погиб быстрее всех остальных. потом коммунизм. Либерализм — самая старая из трёх этих теорий — исчезает последним»2.
Либерализм из этих трех основ­ных идеологий наименее экспансио­нистский. В отличие от коммунизма он оставляет известное пространство
свободы за религией. В либерализ­ме как идейном умонастроении во­обще есть некоторое доверие к дан­ностям жизни. Как писал Фридрих Хайек, «проследив совокупный эф­фект индивидуальных действий, мы обнаружим, что многие институты, на которых зиждутся человеческие достижения, возникли и функцио­нируют без участия изобретающе­го и направляющего разума; что, по выражению Адама Фергюсона, «на­ции спотыкаются об установления, которые являются на самом деле ре­зультатом человеческих действий, а не человеческого намерения»3.
В то же время одна из определя­ющих черт либерализма лежит в области скорее антропологичес­кой — это понимание человека как самодостаточного автономного су-щества,исполненного«нервногочувс-тва собственного достоинства», — по выражению нашего Константина Ле­онтьева. Коммунизм — это ставка на коллективное «мы», которое для фи­лософии коммунизма является под­линным основанием и средоточием бытия. Либерализм же — это ставка на индивидуальное «я» как на свое­го собственного господина. Кто бо­лее эффективен в освоении мира — индивидуальное раскрепощенное «я» или коллективное, объединенное «мы» — вот один из центральных пунктов расхождений между ком­мунизмом и либерализмом.
смертельный кризис идеологии коммунизма и коммунистического строя случился 20 лет назад. Коллек­тивное «мы» проиграло битву пре­тендующему на автономию индиви­дуальному «я», потому что основан­ный на последнем строй жизни был одновременно и более гибким, и в то же время более отвечал внутренне­му человеческому тщеславию и гор­дости. Если при коммунизме я лично должен еще смиряться перед партией и государством, отвечать их строгим, драконовским нормам, то при сов­ременном капитализме я могу вести уже почти какой угодно образ жизни. Однако, похоже, оказалось, что Вави­лон — это всё же не очень надолго.
1 Ален де Бенуа. Тезисы к четвертой теории //Профиль, 2008. № 47 (15 декабря).
2 Там же. С. 28.
3 Хайек Ф. Индивидуализм истинный и ложный // О свободе. Антология мировой либеральной мысли (первая половина ХХ века). М, 2000. С. 389-390.
79
идеологии
цать лет назад Ф. Фукуямой «конец истории» и необратимая победа ли­беральной идеологии также несбы­точны, как и светлое коммунисти­ческое будущее.
Что же касается России как не­идеологической страны, то здесь мож­но, как это ни странно, попытаться из­влечь из слабости силу. То, что совсем недавно представлялось очевидным недостатком, может парадоксальным образом обернуться преимуществом. В условиях конца идеологий отсутс­твие у нас господствующей идеоло­гии дает нам большую степень сво­боды, чем у западных стран. Мы не привязаны ни к какому проекту, и значит, у нас более широкий гори­зонт зрения, и поэтому больше воз­можностей для действия.
Кроме того, мы, возможно, еще не успели привыкнуть к материаль­ному достатку, который на истори­чески относительно непродолжитель­ное время организовала у себя запад­ная цивилизация и который мы в течение уж совсем короткого време­ни пытались устроить и у себя. Ни­когда человечество, по крайней мере его значительная часть, не жила так обеспеченно, как во второй полови­не XX века. Но разве кто-то давал сто­процентную гарантию, что это будет длиться вечно? А что касается нас, то, как говорил с некоторым надрывом и в то же время со смирением Василий Шукшин, «никогда хорошо не жили, не хрена и начинать».
Неважно жить в материальном плане — это только к лучшему в том смысле, что такое положение дел продолжает длить историю. В хрис­тианской теологии последние вре­мена однозначно связываются с вре­менами всеобщего материального благополучия. Человек такой эпохи гораздо менее способен и к творчес­тву, и к самопожертвованию.
Однако отход от принципа идео­логии как попытки деятельного са­моустроения на Земле не обязатель­но означает отказа от активности вообще. по-своему может быть пре­дельно деятелен торговец, по-свое­му офицер, по-своему монах. Вопрос в том, на что активная деятельность направлена: попытка ли это самодо­вольного самоустроения и самовоз­вышения, или это следование цен­ностям более высоким, чем земные ориентиры.
Angel 41. «Рalpitations», 2009
правда, даже если мы правы в своем прогнозе наступившей смены эпох, понятно, что происходить она будет не одномоментно. прошлое всегда уходит не сразу, оно словно исчезает или осыпается частями. Не стоит ждать, что уже завтра нас ждет новый мир. Будущее будет отвоевы­вать себе место постепенно, а про­шлое еще долго будет сопротивлять­ся и цепляться за жизнь. Так, долго и постепенно уходила, сдавала поле боя античность, а потом, почти че­рез тысячу лет — средневековье.
говорят, «урегулирование кризиса», на удачную «борьбу с кризисом». подсудимый не способен бороть­ся с судом, по крайней мере на рав­ных. суд заканчивается лишь приго­вором. Лишь в этом смысле судебное дело может быть «урегулировано». и побег здесь тоже исключён. В сфе­ре бытия, как отмечал М. Бахтин, алиби быть не может.
Окончательный приговор ны­нешнего суда-кризиса пока не оз­вучен, как и наказание. Но на се­годняшнем примере практически панического восприятия даже на­чальной стадии будущих весьма ве­роятных потрясений можно сделать вывод, что прочно устроиться чело­веку на Земле не получится, это не­возможно. Человек и сам это в глу­бине души знает, иначе нынешних массовых панических настроений бы не было. провозглашенный двад-
Кризис — это суд
слово «кризис» пришло из ан­тичности. по-древнегречески оно оз­начает «суд». Если кризис понимать как суд над зарвавшимся человечест­вом, то нелепо рассчитывать на, как
80
VI
81
идеологии
КРИЗИС ИННОВАЦИИ
Олег Матвейчев
Поразивший нас мировой кризис не является кризисом финансовым, и вообще экономическим. Это кри­зис потери видения будущего, кри­зис девальвации прежних ценностей, которые обеспечивали моральное лидерство сША как стране-гегемо­ну. сейчас прежнее «потребитель­ское общество» признано невозмож­ным не только во всем мире как цель, но и в сША как реальность. разго-
воры о «демократии» после цинич­ной демонстрации всевозможных двойных стандартов и несправедли­вых войн набили оскомину. Эта ри­торика просто больше не в моде и не в тренде. Апгрейда требует и миро­вая экономическая система, которая давно уже не является рыночной, но все стыдятся это признать, как буд­то «нерыночный научный дискурс» есть что-то неприличное. Мир в за-
стое, и самое обидное, что данный кризис — это не борьба старого и но­вого, а полное отсутствие этого «но­вого» даже на горизонте. надежды оп­тимистов, верящих, что кризис ско­ро закончится, зиждутся на том, что Америка опять включит станок, под­нимется цена на нефть и все будет по-старому... Но так не будет, кри­зис будет продолжаться, пока некое «новое» не появится на горизонте и
82
VI
Эрвин Вурм «Держи голову в холоде» Центральный Дом художника
83
идеологии
не подчинит своей власти все сферы жизни на Земле. Подобно тому как первобытные общества сменили пер­вые государства и империи, подоб­но тому как феодальные общества сменил современный капитализм (в том числе и в форме госкапитализ­ма), современное общество будет за­менено каким-то другим, новым об­ществом. Поэтому надо пристально смотреть на сферу инноваций.
В последнее время в России мно­го говорят об инновациях и инно­вационной экономике. Инновации стали одним из «И», которые долж­ны вытащить Россию из кризиса, по словам президента Д. Медведева. Од­нако за всеобщим, казалось бы, кон­сенсусом относительно нужности инноваций не замечают огромные общественные силы, которые им противостоят. В противном случае инновации давно бы внедрялись, и не было бы никакого российского и мирового кризиса.
Современное общество считается инновационным. В отличие от тради­ционного общества, где всякого но­ватора ждало или порицание, или смерть (представьте, какой-то ду­рень решил бы сеять пшеницу не как деды сеяли, а по-новому — можно ли подвергать риску всю общину?), в современном обществе инновациям не сопротивляются, их приветству­ют, о них много говорят. Традицион­ное общество держалось на том, что­бы противостоять инновациям или адаптировать их. Если традицион­ное общество сталкивалось с тем, что оно не могло «переварить», оно гиб­ло, распадалось. Общества, которые научились принимать инновации и даже делать их своей стихией, явля­ются лидерами мирового порядка, истории, прогресса.
Благодаря инновациям удалось решить многие проблемы традици­онных обществ: ушли в прошлое мно­гие болезни, эпидемии теперь не вы­кашивают до трети населения стран, инновации сократили детскую смер­тность, население Земли растет ог­ромными темпами. Инновации уве­личили производительность труда, и это позволяет хоть как-то прокормить такое население, что прежде было бы немыслимо. Инновации обеспечили доступ большому количеству людей к образованию, к сокровищницам культуры, науки и техники. Инно-
вации освободили массы людей и обеспечили им политическое учас­тие, реализацию их прав и свобод. Инновации сделали мир удобным, комфортным за счет различных, не­виданных ранее вещей. Да, можно сказать, что всё еще есть голод, эко­логические проблемы, не все люди имеют удобные вещи, умеют читать, имеют медицинскую помощь. Но все это проистекает не из инноваций, а из их недостатка. Обновление техни­ки решит экологические проблемы, инновации в сфере биоинженерии и экономики помогут накормить лю­дей, инновации в СМИ и коммуни­кациях обеспечат образование, ин­новации в медицине продлят людям жизнь. Создается впечатление, что, в самом деле, мы живем в бесконечно меняющемся мире, не успевая при­выкнуть к новым поп-звездам, техни­ческим новинкам, испытывая стресс от динамики событий. Кажется, что все проблемы решатся скоро, вот уже через несколько десятилетий...
Однако мы видим тенденцию сокращения инноваций. 30 лет на­зад философ О. Тоффлер написал книгу «Футурошок». Он прогно­зировал новую болезнь, с которой столкнутся люди в результате стре­мительного наступления будущего, постоянного стресса и смены образа жизни. Книга не стала сбывшимся кошмаром. Написавший ее фило­соф ошибся. Сознание людей мо­жет заблуждаться насчет прогресса, но отсутствие серьезных мутаций человека говорит о том, что «орга­низм не обманешь». Да, есть мно­го чудаков, принимающих «новый улучшенный шампунь» за прогресс, новую версию Windows за иннова­ции, а «оранжевую революцию» за всемирно-историческое событие, но на самом деле все эти улучшения и «новости» есть лишь имитация но­ваторства.
В политике мы уже 250 лет но­симся с «демократией» и не только не можем придумать новый дискурс, но даже не сознаем такую задачу, повторяя на всех уровнях заклина­ния о свободах, правах, о борьбе с авторитаризмом... Настоящей же идеологией всех государств являет­ся старая добрая геополитика, с ее принципами «разделяй и властвуй», «у нас нет вечных друзей и врагов, а есть вечные интересы» и проч. Все
разговоры об общих интересах — только прикрытие, способ запутать геополитических соперников, на­дуть их посильнее. Разговоры о де­мократии, в частности, выполняют эту функцию.
В мировой экономике продолжа­ется борьба свободного рынка и изо­ляционизма (протекционизма), точ­но так же, как это было 200 лет тому назад. Та же эксплуатация одних стран другими. Колониализм, конеч­но, сменился неоколониализмом, но и самому неоколониализму уже 50 лет. Кроме того, сам экономический дискурс не обновлялся 100 лет.
Со времен Локка и Монтескьё никто не выдумывает ничего в сис­теме управления государством. Всё то же пресловутое «разделение влас­тей», «сдержки и противовесы». Вез­де одни и те же парламенты и пре­зиденты, хотя столько слов сказано о плюрализме!
Армия, для которой инновации есть условие ее выживания и бое­способности, принципиально не ме­нялась уже более 50 лет. Все эти ис­требители четвертого и пятого поко­лений напоминают как раз «новый улучшенный шампунь». Реально, ни­каких прорывов со времен атомной бомбы нет, собственно, ее наличие или отсутствие до сих пор и опреде­ляет расклад сил в мире.
Техника и производство стагни-руют. Огромное количество патентов скуплено на корню транснациональ­ными корпорациями и не запускает­ся в производство, потому что еще не отбились инвестиции, вложенные в старые технические проекты. Капи­тализм тормозит прогресс ровно так же, как это делал социализм. Собст­венно, крупная экономика уже дав­но стала плановой, просто индика­тивные ориентиры устанавливает не Госплан, а другие институты.
В начале ХХ века, когда люди пе­ресели с извозчиков на автомобиль, они думали, что через 50 лет будут летать по воздуху, еще через 50 лет перемещаться с помощью мгновен­ной транспортировки, как об этом мечтали фантасты (разобрали тело на молекулы, а через 10 000 км — собрали), но мы уже сто лет ездим на автомобилях, хотя им давно уже изобретены альтернативы.
Да и если быть честным, за пос­ледние десятилетия сделано не так
84
VI
Гоша Острецов «Мертвые души». Галерея «Триумф»
уж много по-настоящему фундамен­тальных открытий. Число ученых в мире сокращается, открытия мель­чают. Новаторский вклад Интернета переоценен: по различным исследо­ваниям он не так уж принципиально поменял и экономику, и жизнь в це­лом. Где новые источники энергии? Где безотходное производство? Где лазерные бластеры и «пыльные тро­пинки далеких планет»? Где робо­ты, которые полностью заменили бы человека на производстве и дали ему свободное время для творчества? Про «антигравитаторы» и «машины времени» даже не будем напоми­нать...
В социальной сфере, в борьбе с бедностью, преступностью все инс­титуты заинтересованы в том, что­бы объект их борьбы сохранялся как можно дольше, чтобы можно было получать новые ассигнования и увеличивать штаты для органи-
зации «более эффективной борь­бы». Так, наркомафия специально подбрасывает борцам с наркотика­ми отдельные партии, чтобы те мог­ли демонстрировать свои победы. Цену убытков вставляют в цену то­вара, и ее оплачивает потребитель. Благотворительная гуманитарная помощь голодающим в Африке на­меренно приобретает такие формы, что убивает на корню все возмож­ное собственное сельскохозяйствен­ное производство и таким образом консервирует нищету, расширенно воспроизводит отсталость и голод.
Нет, не Тоффлер со своим «Фу-турошоком», а Фукуяма с «Концом истории» оказывается прав, хотя последнего засмеяли настолько, что он в ужасе сам отказался от своей концепции. И напрасно!
Сфера, от которой зависит буду­щее человечества, сфера, в которой это будущее производится — сфе-
ра образования полностью подвер­глась симуляции. Подобно тому, как папка с документами на рабо­чем столе компьютера изображает именно то, что она отменяет (папку с бумагами), современное образо­вание есть изображение образован­ности, которая давно уже отменена системой и не ценится ею.
Абитуриент-филолог выбрал на вступительном сочинении свобод­ную тему. Он сам придумал назва­ние, сюжет и главных героев произ­ведения «современного писателя», критически разобрал конфликт этого произведения и его «мораль». И полу­чил пятерку. Другой студент-социо­лог написал диплом, в котором посто­янно цитировал якобы переведенные им несуществующие работы совре­менных западных социологов. Он за­кончил учёбу с «красным дипломом». Менее изобретательные студенты просто заказывали старшекурсникам
85
идеологии
лам в надежде получить новые связи и информацию о грантах. Выполне­ние этих грантов так же симулирует­ся, и это, как ни странно, мало забо­тит грантодателей, которые просто осваивают фонды и часто получают откаты. Распространено виртуаль­ное соавторство, взаимное цитирова­ние и даже (высший пилотаж!) рас­крутка псевдопроблем, под решение которых выбиваются фонды из пра­вительства и иных внебюджетных ис­точников, под которые организуются псевдонаучные коллективы. (Извест­ный физик-интеллектуал Фримен Дайсон говорит, что пресловутые нанотехнологии есть плод раскрут­ки псевдопроблемы группой высоко­поставленных научных шарлатанов.) Получение премий, научных званий и степеней оказывается тем символи­ческим капиталом, который превра­щает учёного в медийный персонаж, псевдоэксперта, который, пользуясь своим влиянием, способен лоббиро­вать любые бюджеты по любой про­блеме для дружественного научного коллектива. С развитием и становле­нием бизнеса в эту сферу приходит и коммерческий интерес. Ученые подписывают псевдоэкспертные за­ключения о полезности или вреде тех или иных материалов, продуктов питания, промышленных проектов. Социологи пишут липовые отчеты для политиков и публикуют заказ­ные рейтинги и формирующие оп­росы (опросы, в которых важна ин­формация, содержащаяся в вопросе, а не сам ответ). Многим «открытиям» придается сенсационная форма, что­бы книги имели коммерческий ус­пех, а сделанная на основе «откры­тия» продукция хорошо продавалась (возьмите распространенные сейчас диеты на основе группы крови).
Симуляция и нежелание обнов­лений появились не вдруг, не свали­лись с неба. Модернизм как инно­вационная идеология имеет немало грехов перед человечеством. Пре­жний модернизм был не только ис­точником инноваций, но и в гораздо большей мере источником жесто­кого уничтожения прежних форм жизни, которые были объявлены консервативными и реакционны­ми. Все, что якобы мешало прогрес­су, — подлежало уничтожению. На жесткость модернизма человечество ответило сворачиванием модернист-
ской программы, включило систему мягкого замораживания прогресса, неоконсерватизма, симуляции, гу­манизма и экологизма.
Означает ли это, что модернизм должен умереть? Нет, умереть дол­жен старый модернизм, который не столько творил новое, сколько раз­рушал старое. Новый модернизм говорит о том, что прежние фор­мы природы, общества, человека должны не уничтожаться, как яко­бы мешающие прогрессу, а сами об­новляться. Так, например, старый модернизм вел борьбу с религией как «пережитком прошлого», новый модернизм выступает за инновации внутри самой религии. Причем эти инновации должны вырасти из ее сердца, а не быть реакцией на из­менения среды. Проповеди и при­частия в Интернете — это не инно­вации, а профанация и симуляция инноваций, а вот глубокая разра­ботка богословского и мистического наследия, открывающая новый ду­ховный опыт, путь к новой святости и новым святым — это инновация.
Не существует некоей особой ин­новационной сферы или сектора в обществе, в противоположность не­ким, якобы вечно консервативным институтам и секторам. Инновации возможны везде, причем здесь и сей­час. Все, что мы видим вокруг себя, можно улучшить, сделать совершен­нее.
• Мы должны искать единомыш­ленников, объединять их, обеспечи­вать им площадки для коммуника­ций;
• Мы должны разоблачать симу­ляцию, лжеинновации;
• Мы должны бороться с мрако­бесием и его различными форма­ми, с теми, кто рядится в тогу науки (например, пресловутым «Римским клубом», доказывающим, что чело­вечеству не хватит ресурсов, а зна­чит, пора сокращать население, спа­сать «золотой миллиард» и проч.);
• Мы должны бороться с пре­жним отрицательным модернизмом и его методами, с теми, кто уничто­жает и критикует старые формы, вместо того чтобы предлагать новые;
• Мы должны популяризировать настоящие инновации, технологи­ческие, но, прежде всего, — гумани­тарно-социальные.
Александр Косолапов «Мясорубка», 1972
и аспирантам написание рефератов, курсовых, дипломов, а затем и дис­сертаций. В сети можно скачивать все. Целые порталы рефератов, курсовых и дипломов. На уличных развалах — коллекции дисков со школьными со­чинениями, ответами на вопросы по всем видам экзаменов. В подземных переходах можно приобрести дип­ломы практически любого вуза стра­ны. Программы типа «антиплагиат» позволяют найти источник сданных преподавателю рефератов и курсо­вых. Однако против хенд-мейд или, точнее, брейн-мейд работ эти про­граммы бессильны. Точно так же они не способны выявить и фальсифици­рованные ссылки и источники, так как хороший фальсификатор может позаботиться о том, чтобы сначала за­пустить в Интернет псевдоссылки и псевдоупоминания придуманных им ранее работ и авторов.
Научная жизнь сводится к пов­торению десятилетиями читаемых лекций, публикациям тезисов вирту­альных конференций, формальным защитам, на которых все предвари­тельно оговорено с оппонентами и главной частью является банкет. Про­фессора путешествуют по межрегио­нальным форумам и круглым сто-
86
VI
87
идеологии
ИСКЛЮЧЕНИЕ КРИЗИСА
И ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО
Михаил Богатов
Т ема кризиса, столь же спровоциро­ванная, сколь и действительная, — хороший повод для радикальной постановки некоторых вопросов, до которых в другое время, что на­зывается, не доходят руки. конечно же, констатируя наличие кризиса, мы задним числом конструируем модель некоторого другого, докри­зисного времени, когда, по-видимо­му, все было очень хорошо или же
более-менее благополучно. так хо­телось бы думать, но, скорее всего, здесь действует иной принцип, ко­торый в закромах народной мудрос­ти значится под рубрикой: если кто-то думает, что хуже быть не может, тот ошибается — хуже может быть всегда, за исключением, правда... Впрочем, хочется верить, что до этих исключений дело не дойдет, хотя можно назвать этот экономический
кризис ничем иным, как кризисом исключений — начиная с массовых увольнений и негласных перепод­писаний унизительных трудовых контрактов до исключений рефлек­сивного порядка, исключений са­мой возможности интеллектуально­го осмысления, что показывает всю тщету и фактическую бесплодность гуманитарной мысли там, где речь идет об экономике.
88
VI
Итак, это экономический кри­зис определенных исключений, но ни в коем случае не исключающий экономику, показывающий ее под­линное господство над любыми аль­тернативными возможностями по­нимания современной действитель­ности: ничто, кроме экономики, сегодня по-настоящему не важно. Сразу же после подобной конста­тации возникает справедливое же­лание найти опровержение этому тезису, если не теоретическое (пос­кольку с возможностями теорий все понятно, в том числе и с возможнос­тями теорий экономики), то хотя бы историческое.
В свое время Маркс в первом томе «Капитала» критиковал теорию сто­имости, излагаемую Аристотелем в «Никомаховой этике». Речь шла о довольно наивном — с позиций эко­номически обоснованной современ­ности — тезисе Аристотеля. Арис­тотель брал за основу рассмотрения факт обмена нескольких деревян­ных лож на дом, и при этом он ука­зывал на то, что сущность ложа и сущность дома различны, а потому экономика, по сути, это нечто фило­софски невообразимое, поскольку речь идет о немыслимом акте обме­на несхожих сущностей разных ве­щей. Маркс критиковал ход мысли Аристотеля, говоря о том, что Арис­тотель — из-за господства рабовла­дельческого строя — не увидел того, что теперь-то стало отчетливо вид­но: всеобщим эквивалентом для лю­бых сущностей произведенных че­ловеком вещей является человечес­кий труд, а точнее — время, на этот труд потраченное. Причем особен­ное различие в качестве этого вре­мени Маркс не выделяет, поскольку время уравнивает всех людей, толь­ко в нем мы все и равны, о чем от Аристотеля до Маркса напомина­ли многие, но показательнее всего, пожалуй, в этом отношении первое письмо Сенеки к Луциллию.
Несмотря на справедливость те­зиса Маркса, в основании которо­го лежит понимание того, что раб и господин, имущий и наемный ра­ботник, вопреки экономически ис­числяемому неравенству их собст­венности, неисчислимо, существен­но и действительно равны тем, что один из них живет некоторое время и другой делает то же самое, Маркс
пропустил одно принципиальное указание Аристотеля на альтерна­тивное экономическому понимание происходящего: указание на поли­тическое измерение человеческой жизни. Цены на рынках в Греции могли устанавливаться тогда в со­ответствии с интересами живущих граждан, где под интересами высту­пали политические интересы. Се­годня очевидно, что политика — за редким исключением — есть не что иное, как экономическая надстрой­ка, поскольку в эпоху кризиса реша­ются глобальные экономические воп­росы и это называется политикой, в то время как во времена Аристотеля все было с точностью наоборот.
Нет сомнения в том, что сей­час — другие времена, не аристоте­левские и не марксовские, и перспек­тива рабовладельческого решения вопроса, равно как и социалисти­ческой революции сегодня вряд ли кого порадует (хотя находятся фа­наты как первого, так и второго спо­соба решения), однако кризис ис­ключений — это повод увидеть всю эту безумную прыть, которая так и норовит устремить нас, в этом кри­зисе себя нашедших, к некоему до­кризисному времени, будто бы кри­зис — это то, что сейчас, а не то, по­чему мы в нем оказались. Когда вокруг постоянно слышны призывы «хотя бы что-то делать» и «делать срочно», это время по праву мож­но назвать чрезвычайно опасным; ситуация этого времени — это слу­чай из анекдота про обезьян и пра­порщика: обезьяны не смогли тряс­кой сорвать с верхушки пальмы ба­нан и взяли палку, а прапорщик всё тряс и тряс и на предложение поду­мать отвечал: «а что думать-то, тряс­ти надо».
Различие с этой историей в том, что нашей задачей является не мыш­ление для достижения каких-то це­лей, которых можно добиться тем же самым путем, пусть и дольше, но не думая, но — переоценка самой этой цели, к которой устремляет нас кри­зисная прыть «срочно-что-то-дела-нья».
Можно посмотреть на робкое указание Аристотеля в «Никомахо-вой этике»: «Конечно, в действи­тельности, вещи столь различные (как ложе и дом. — М.Б.) не могут стать соизмеримы, но, если иметь
в виду потребность, основания для соизмерения достаточны». Позво­лим себе задать вопрос об этой ого­ворке Аристотеля: «конечно, в дейст­вительности» и «если иметь в виду потребность». Аристотель четко раз­личает некую действительность, по отношению к которой экономичес­кая потребность обмена является факультативной, но, поскольку эко­номика имеет в виду эти незначи­тельные (в силу рабовладельческого способа ведения хозяйства — доба­вил бы Маркс) факультативные по­требности, то экономике позволи­тельно игнорировать эту самую «дей­ствительность» — но лишь при со­хранении отчетливого понимания того, что речь идет о факультатив­ной, обслуживающей науке.
Теперь представим себе, что ныне об этом забыли. И тогда факульта­тивное (в силу рабовладельческо­го способа ведения хозяйства) стало основным — теперь-то можно пере­иначить Аристотеля с точностью до наоборот, поменяв некую «потреб­ность» на единственное основание «действительности» и отнеся тем са­мым к статусу факультативных все другие составляющие этой самой «действительности»: политику, ис­кусство, образование и все, что долж­но было бы касаться жизни людей в действительности прежде всего, если бы действительность не была подме­нена экономикой.
И поэтому, если сегодня думается, что экономический кризис — даже не столько действительный кризис, сколько кризис самой действитель­ности, то это лишь потому, что все ос­тальное «действительное» уже отда­но на откуп некоему само собой ра­зумеющемуся прозябанию, и именно это, исключенное из нашего понима­ния «действительности», сейчас и на­поминает о себе.
Конечно же, дело исключитель­но в экономике, но до этого уже было сделано так, чтобы все возмож­ное дело было экономикой исключе­но. Кризис исключений — это появ­ление голоса маргиналий действи­тельности, которых под рукой — в обычном деловитом прозябании — почему-то не оказалось, хотя вроде бы они должны были быть.
Возвращаясь к аристотелевским «общим» и «неактуальным» вопро­сам, можно сказать, что теперь вновь
89
идеологии
Алексей Беляев-Гинтовт. «Арт-Москва», 2009
и действительно поставлено под вопрос понимание сущности ве­щей, низведенных экономикой даже уже не до общей траты времени на­шей человеческой жизни, но до по­требительских иллюзий. Иллюзий посредством исключительно дейст­вительной (и потому иллюзорной) экономики достичь той другой, эко­номикой исключенной, «остальной» действительности. И действительно­го под рукой, за этой «исключитель­ной и исключающей экономикой» не оказалось именно потому, что мол­чаливо предполагалось, будто она — единственный путь для достижения неэкономических, т.е. собственно че­ловеческих и жизненных целей.
И именно в этом смысле необхо­димо — в модусе не другого, а имен­но этого времени — попытаться пе­реоценить сам принцип постановки подобной цели: принцип достиже­ния жизненной исполненности и цельности (энтелехии — у того же Аристотеля), которая не вмещается в экономические рамки исключаю­щих действительность потребнос­тей. Более того, эта самая действи-
тельность никогда в экономику и не вмещалась.
Кризис исключений — это кри­зис забвения того, ради чего это всё было. Ницше в свое время предуп­реждал, что люди весьма склонны, в процессе достижения определен­ной цели, забывать о ней и выстав­лять средство (которое никогда не вмещает всей полноты цели) в ка­честве единственной и последней цели. Вот это выставление средства в качестве единственной цели — это и есть кризис, суд беспамятства.
И две маргиналии, исключен­ные экономикой в качестве ненуж­ной прислуги и развлечения для неспособных — политика и гумани­тарная мысль — сегодня снова поя­вились, пускай даже под знаком их недостатка или даже отсутствия, по­скольку речь идет о необходимости изменения принципа постановки цели человеческого совместного бы­тия для политики и о постановке за­бытого вопроса о сущности вещей, столь различных в действительнос­ти между собой, для гуманитарной мысли.
Не забывать о том, что экономи­ка не исключительна, хотя и способ­на исключить всё, — именно эту за­боту мы могли бы по праву назвать заботой собственно политической, в которой политика только и может обрести достоинство главнейшей из всех наук.
Не забывать о том, что в действи­тельности — не в экономической, все уравнивающей в потреблении, но в важной для человеческой судь­бы, — сущности вещей различны, и ни деньги, ни труд их в этой дейс­твительности не уравнивают — эту заботу мы могли бы праву назвать заботой собственно философской, в которой философия только и мо­жет обрести достоинство лучшей из всех наук.
Эта «действительность», требую­щая понимания, никуда не исчеза­ла, она всегда была тут, под рукой — и именно поэтому экономический кризис не является апокалипсисом всего сущего. Остается только понять эту подлинную подручность дейс­твительного и суметь исключить то, что само норовит исключать всё.
90
alma mater
ПРОГРЕСС ПО ОБЕ СТОРОНЫ ЗЕМЛИ
С Вадимом Васильевым беседуют Алексей Козырев и Жанна Алфимова
На философском факультете МГУ произошло не сов­сем обычное мероприятие. Два вечера подряд студен­ты и преподаватели, не безразличные к судьбам фило­софии, собирались возле больших экранов в не до конца еще обжитой, но технически оснащенной и «продвину­той» аудитории нового учебного корпуса. Там происхо­дил телемост «Философский факультет МГУ — кафед­ра философии SUNY (США): О прогрессе в философии за последние 50 лет». Обычно о таких событиях мы уз­наем с экранов телевизора. Здесь же сами студенты были активными участниками диалога с философами, насе-
ляющими обратную сторону Земли. Об итогах и о теме телемоста мы поговорили с заведующим кафедрой ис­тории зарубежной философии МГУ профессором Вади­мом Васильевым.
A. К. Вадим, почему выбрали такую тему круглого стола?
B. В. Мы с Робертом Хауэллом — это довольно извест­ный современный кантовед, автор самой большой и тол­стой книги по дедукции кантовских категорий — реши­ли вновь поставить кантовский вопрос. Кант отвечал на такой вопрос, заданный в конце XVIII века в Прусской
92
VII
академии наук, о действительных успехах, о прогрессе в метафизике за последние годы. и мы такой вопрос во­зобновили.
A. К. Для XVIII века, который был веком Просвещения, прогресс воспринимается как нечто неоспоримое, долж­ное: плохо, если нет прогресса. А вот век XX — я не знаю, можно ли уже говорить о специфике XXI, который только начался, — по-моему, не очень любит это слово?
B. В. Я согласен. Но если говорить о первой полови­не — тогда всё рушилось и ломалось. Вторая половина возвращается к просвещенческому видению мира, по крайней мере, я целиком им пропитан и вижу вокруг себя много людей — и прежде всего философов, — ко­торые сделаны из материи XVIII столетия.
A. К. А что вообще может представлять собой про­гресс в философии? Это некое приращение знания, на­копление имён, это разработка новых концепций, или это, следуя гегелевской логике историзма, некое прира­щение истины как таковой?
B. В. Гегелевское понимание хорошо тем, что оно со­здает иллюзию полного объяснения и успокоения, при чтении гегелевских текстов возникает состояние, подоб­ное нирване. Но если мы в них вдумаемся, то увидим, что тут нужны некоторые уточнения. Я считаю, что прогресс состоит, во-первых, в отбраковке заведомо ложных тео­рий — вроде теории предустановленной гармонии, ок­казионализма — если говорить о метафизике; в проясне­нии сути «вечных проблем»: проблемы остаются теми же, но мы понимаем их всё лучше и лучше, — а также в изоб­ретении новых аргументов и мысленных экспериментов. Последние 50 лет мы видим просто дождь новых идей в этом плане. Но и самое, может быть, важное событие — это революция в философии, связанная с возникновени­ем новых перспектив, совершенно нового подхода к уже известным вопросам. и если мы посмотрим на современ­ную философию, то увидим, что здесь есть много удач за последние 50 лет. Хоть я и далеко не полный оптимист в этом плане и вижу много тревожных моментов.
A. К. В плане прогресса материально-технической ци­вилизации всё понятно: изобретается сотовая связь, и те­лефоны распространяются по всей планете, каждый име­ет возможность включиться в коммуникацию без особых проблем. А вот философия приносит кому-либо пользу, кроме философов? или речь идет о прогрессе в специаль­ной отрасли знания, о которой знают и помнят только те, кто имеет в кармане диплом философского факультета?
B. В. Это вопрос, как ни странно, не философский, а скорее социологический, и философов это не долж­но заботить. В XVIII веке был прекрасный философ ио­ганн Тетенс, и он сказал: «истина — это как золото: вы найдите её, а употребление потом уже придумаем». Т.е. меня не заботит прикладной аспект; меня просто инте­ресуют сами проблемы, которые я пытаюсь решить. и я думаю, что большинство людей, которые находятся в нашей профессии, думают так же. истина, в конечном счете, полезна, так или иначе.
А.К. В XIX веке русская философия началась как фи­лософия систем, можно сказать, с магистерской диссер­тации Владимира Соловьева «Кризис западной фило­софии (против позитивистов)». Кризис философии, в видении Соловьева, заключался в отсутствии метафи-
зики, т.е. в потере философией её сущностного ядра. Можно ли говорить, что сейчас философия находится в кризисе, и если да, то хорошо это или плохо?
В.В. Я согласен с некоторыми оценками — т.е. это не моё единичное мнение — что вторую половину ХХ века можно сравнить с самыми продуктивными эпохами в ис­тории мысли: с эпохой Платона и Аристотеля и с XVIII веком. Мы живем, на мой взгляд, не в период кризиса, а в период невиданного расцвета философии, и Соловьёв, думаю, был бы очень рад... Недавно я беседовал с замеча­тельным оксфордским философом Ричардом Суинбер-ном и спросил его: «Занимаются у вас лингвистической философией до сих пор?» — и он ответил: «Нет, теперь у нас все метафизики». Ещё один любопытный факт: не­давно был проведен опрос «Самые великие философы ХХ века». На первом месте оказался Витгенштейн, естес­твенно, на втором Рассел, а на третьем — Дэвид Льюис, который считается современными профессионалами ме­тафизиком par exellence, так сказать. Так что даже по кри­териям Соловьева сейчас время расцвета — все метафи­зики, по крайней мере, в англоязычной традиции.
A. К. О чем говорит нам метафизика? Какая её сфера сегодня наиболее актуальна?
B. В. Классические аристотелевские темы: проблема сущего, проблема категорий, возможности и действи­тельности.
A. К. Аристотель сегодня популярен в Америке, на­сколько я знаю.
B. В. Пожалуй, да. Многие философские курсы, в том числе вводные, — там действительно зачастую основа­ны именно на философии Аристотеля.
A. К. Но ты не находишь это парадоксальным: стра­на, которая явилась родиной прагматизма — собствен­но, прагматизм считается единственной национальной американской философией — становится местом, где находит приют метафизическая традиция?
B. В. Американцы в этом на нас похожи: они впитыва­ют внешние влияния, очень и очень активно, поэтому и аналитическая философия была депортирована в Амери­ку после того, как нацисты захватили Австрию. Аналити­ческая философия просто продолжает традиции класси­ческой философии. Это классика в современном облике. Они обсуждают те же вечные проблемы, пытаются ре­шать их доказательно, строго. Был, конечно, в аналити­ческой философии деструктивный период, когда «терми­наторы» вроде Шлика или Карнапа пытались сокрушить метафизику, но потом аналитическая философия верну­лась к метафизике. А поскольку так уж получилось, что её центром стала Америка, то она и стала такой метафизи­ческой страной. В этом, я думаю, нет противоречия.
A. К. Движение в философии — от прагматизма к аналитике, от аналитики к метафизике — это внутрен­ние правила игры на философском поле, или они в ка­ком-то смысле предопределяются культурой, полити­кой, социумом? Не случайно же греческая метафизика родилась в полисной демократии?..
B. В. Я — сторонник теории имманентного развития философии и поэтому всегда пытаюсь отсечь экстрафи­лософские факторы. Но полностью отрицать влияние культурных факторов невозможно. и конечно, влияние это было; только в свободной стране может возникнуть
93
alma mater
Blu - Demos 2008
94
VII
философия и расцвести. Опять же, пример немецкой философии XVIII века показателен: в начале века на не­мецком языке вообще никто не философствовал, а через сто лет уже говорили, что только на этом языке и мож­но философствовать, а по-французски нельзя. Объясня­ется это, по-моему, вполне естественно, а именно фигу­рой немецкого короля — Фридриха Великого. Он был вольнодумцем и поощрял свободу мнений, суждений; привозил к себе французов, которые пропагандирова­ли британскую философию, и пиетистов не подавлял, и Вольфа вернул — в общем, этим создавались необычай­но благоприятные условия для свободы мысли, и воз­никла великая немецкая философия.
A. К. То есть для философии важно наличие просве­щенного тирана? Козимо Медичи во Флоренции эпо­хи Возрождения. Ведь и у нас страна была в какие-то периоды управляема философами на троне. Екатери­на. иосиф Виссарионович. Ленин, хоть и не считал себя философом, писал тексты, приближенные к философс­ким. Но Сталин-то был уверен, что он философ и пок­ровитель всех философов. Это, как ни странно, не очень способствовало развитию свободной философии, кото­рая должна была пробиваться, как сорняк из-под кор­ней. А в Америке — как с этим? Есть ли там политики, которые могут себя провозгласить философами или хотя бы их покровителями?..
B. В. Ну, Джимми Картер, как известно, держал на своем прикроватном столике книгу Б. Рассела «история западной философии» — это была его любимая книга. Так что, если провозгласить философами себя они не могут, то философские книжки, по крайней мере, чи­тают. Всё-таки просвещенный тиран и свобода сужде­ний — это не одно и то же. У нас не было, разумеется, свободы суждений в сталинские времена. А в Америке, платоновской Греции, Германии XVIII века она была. Сейчас у нас, мне кажется, очень благоприятное время для философии. интеллектуальная свобода, по-моему, абсолютная в наши дни.
A. К. У нас в России была всегда двойственность тра­диций: университетская философия, которая всегда считала себя профессиональной, сюда же можно отнес­ти философию духовных академий, и, скажем так, воль­ная, неакадемическая философия. Как обстоят с этим дела в США? Там философия локализована в универси­тетах, на кафедрах, или тоже существует традиция воль­ной философии?
B. В. Нет, эта традиция там практически замерла, если она вообще была... Хотя нет, была: Чарльз Пирс, в кон­це концов, может служить её иллюстрацией, хотя тоже с оговорками. Философия существует в Штатах в универ­ситетской форме, там огромное количество кафедр фи­лософии — более 2000, и там можно найти всё, что хо­чешь. На одних кафедрах увлекаются континентальной философией, на других аналитической, на третьих пы­таются возродить прагматизм. Огромное количество раз­ных подходов и направлений. Поэтому нет никакого диктата, и это создает очень плодотворную среду. Есть и много других деталей, таких ноу-хау, которые объяс­няют, почему в Америке неплохо обстоят дела с фило­софией. К примеру, выпускники американских факуль­тетов, защитившие диссертацию аспиранты, не имеют
права устраиваться на работу в тот университет, где они защищались. Для нас это звучит абсолютно «марсианс­ки». Вот мы вскормили человека, специалиста, и мы не можем взять его на работу? Но это заставляет демонстри­ровать товар лицом. Он будет устраиваться на работу в другой университет, и таким образом происходит цир­куляция кадров. Они стремятся выпускать хороших док­торов, чтобы их престиж не упал. Это одна сторона. и другая: люди, уходящие в другие университеты, сохра­няют связи со своими университетами, и так возникает некая сеть, органическое единство, живое сообщество.
A. К. Но это, наверное, связано и с тем, что в Аме­рике по-другому устроено само пространство страны? У нас считается, что жить можно только в Москве и Петер­бурге, и столичному выпускнику уехать в провинцию — это колоссальное личное потрясение. Наверное, иногда такое все же случается, если, например, предоставляют жилье, но всё равно — это будет исключительный факт. Америка в этом плане, как мне кажется, совсем другая.
B. В. Согласен. Хотя тоже есть свои центры, разумеет­ся: и Гарвард, и Нью-Йоркский университет...
A. К. Как можно определить разницу в стиле, в под­ходе к философствованию в выступлениях на телемосте с той и с другой стороны?
B. В. Разница была колоссальной. Все наши докла­ды были обобщенными, т.е. все мы начинали с рассуж­дений о том, что такое прогресс, некоторые говори­ли о том, что такое философия, прежде чем перейти к вопросу о том, есть ли в ней прогресс. Все, без исклю­чения, американские доклады, были посвящены конк­ретным разработкам последнего десятилетия в опреде­ленных областях. Такое ощущение, что для них не было физической возможности взглянуть на эту проблему с принципиально иной стороны, так сказать, «со шпиля МГУ». Для нас же нет ничего проще, чем забраться на такой шпиль.
A. К. Американский подход всем ли хорош? Может быть, это неумение выйти за границы собственного де­партамента, своей секции.
B. В. Да, но так получилось, и это ощутили все, что нам поразительным образом удалось совместить достоинства обоих подходов, и недостатки исчезли: в конце телемоста все были абсолютно счастливы — это редкое состояние! Мы даже устроили небольшой перформанс — выносили перед камерой небольшие скульптуры, точнее, статуэт­ки, ставили их на стол во время выступлений.
A. К. Статуэтки, изображающие кого?..
B. В. Сначала сову принесли, потом пошли боги, на­до было ещё и Сократа, конечно, принести. Они в от­вет выставили на стол что-то своё, что-то среднее между Сократом и Соловьевым, из гипса, кажется.
A. К. Это не напомнило тебе посещение миссионером какого-нибудь дикого африканского племени? Он пока­зывает им зажигалку, а индейцы начинают молиться на неё, как на божество.
B. В. По крайней мере, какая-то магия здесь безусловно присутствовала. Потому что после этого — полное было ощущение, что все преграды рухнули, экраны раство­рились... мы и так уже знали друг друга, у нас хорошие отношения с этой кафедрой, но тут — состояние полно­го блаженства...
95
alma mater
A. К. То есть нас объединяют не только спорт и ис­кусство, но ещё и философия, как выяснилось?
B. В. Похоже на то.
A. К. Часто говорят, что сегодня в сфере философс­кого знания профессионалы всё меньше и меньше по­нимают друг друга, происходит специализация, члене­ние философского знания, которое иногда выдают за прогресс; но аналитики не понимают философов со­знания, философы сознания не понимают метафизиков и т.д. У тебя есть такое ощущение? или всё-таки идёт контрпроцесс?..
B. В. Я думаю, всегда процессы идут в обе стороны. Т.е. это, безусловно, есть, но в ответ на проблемы, ко­торые здесь возникают, появляются философы, кото­рые пытаются синтезировать разные области и созда­вать системы. За последнее десятилетие мы увидели появление новых системостроителей в философии: это и Сёрл, и Деннет, если говорить только об аналитичес­кой традиции, это и Куайн. и этот процесс продолжа­ется. Я вообще считаю, что современная аналитическая философия, в лучших её образцах, нацелена именно на созидание систем, которое должно преодолеть ту раз­общенность, про которую ты говоришь.
А.К. Как говорил М. Волошин: «Мы, возводя соборы космогоний, Не внешний в них отображаем мир, А толь­ко грани нашего незнанья».
Да, мне сразу же вспомнились грани его силуэта в Коктебеле, и его домик там, который мне удалось в своё время посетить. да, лучше Волошина здесь не скажешь, мне остается только благоговейно умолкнуть.
A. К. А прогресс — это некие античные пропилеи, по которым мы восходим, или он всё-таки прерывист, и в каких-то местах бывают разрывы, катастрофы, кризи­сы, опять-таки? Нас сейчас приучают к мысли о том, что развитие невозможно без кризисов, что кризис есть ес­тественный момент всякого развития. и что перманент­ный кризис есть самый оптимальный модус развития.
B. В. Я уже говорил, что вижу сейчас немало и тревож­ных явлений, особенно в области философии сознания, по которой я специализируюсь, и могу говорить ответс­твенно, так сказать. Если в двух словах, то проблемы эти связаны с каким-то докритическим духом. Мне многие построения современных философов напоминают до-кантовскую метафизику. Нужна кантианская прививка, какие-то свежие перспективы, чтобы эффективно исполь­зовать то, что было сделано. и эти перспективы связаны с именно внедрением критического духа и прививки — причем не только кантианской, но и феноменологичес­кой, гуссерлевской. Пока этой прививки не сделано.
Ж.А. Не кажется ли вам, что в современной фило­софии наоборот, слишком много критицизма, при­чем именно по отношению к самой себе? У меня та­кое впечатление, что философия хочет отречься от самой себя — в своей исторической развернутости. Как в свое время от философии отпочковывалась, предпо­ложим, наука, богословие. Теперь такое ощущение, что она сама — особенно показателен именно ХХ век, дав­ший большое количество методологических разрабо­ток — имеет стремление максимально сузить себя, а это возможно осуществить только с помощью какого-либо критического подхода. Может быть, это стремление
приблизиться к научности, или хотя бы оставить в сто­роне некоторые вопросы, которые показали свою несо­стоятельность?
A. К. Очертить своё предметное поле.
Ж.А. Даже не предметное поле, всё-таки этот вопрос стоит перед философией достаточно давно. Вопрос ско­рее не в том, что изучать, а как изучать?
B. В. Всё это, разумеется, было, но мне кажется, что сейчас-то философия снова пошла «вразнос». Занимают­ся всем, чем хотят. Недавно я увидел список официаль­ный философских специализаций в Штатах — 33 пункта! А у нас, кажется, около десятка. Они, конечно, говорят, что надо бы сократить, но пока не торопятся.
Ж.А. Развитие и устойчивое существование возмож­ны при неком оптимальном многообразии?
В.В. В разные периоды по-разному. Сам я не возра­жаю против философского плюрализма и всячески его поддерживаю. Больше разных суждений, чем у нас на кафедре, наверное, найти трудно. Мне это нравится.
A. К. Диалог — не разговор двоих, а разговор многих. Главное, чтобы в этой беседе все голоса были услышаны и звучали не в унисон, но в консонансе, в симфонии.
B. В. Безусловно. Я не уверен, что нынешняя фило­софия — это симфония, скорее какофония. но какая-то мелодия слышна. и она, мне кажется, довольно сим­патичная. Есть времена, которые я не люблю. XIX век, например, конец XIX-го — начало XX-го, такая истери­ческая эпоха, где всё какое-то надрывное. Громадный такой призрак Достоевского встает над всей этой эпо­хой, как мне кажется.
Ж.А. Если говорить о том, что сейчас философия больше напоминает какофонию, то не может ли это быть связано с тем, что границы самого философско­го сообщества сегодня в каком-то смысле призрачны?.. О философии и на философские темы может говорить кто угодно.
В.В. У нас, действительно, о философии говорят все. Но здесь стоит вспомнить Канта, утверждающего, что все люди имеют склонность к метафизике. и задача фи­лософа состоит как раз в том, чтобы попытаться убить метафизика внутри себя, поэтому на философских фа­культетах нет метафизиков — они ходят по улицам. и вот они, эти «метафизики», и рассуждают постоянно. Надо это, безусловно, запретить, я считаю. Негласно, ко­нечно, на уровне какого-то осуждения, общественного порицания такого рода безобразия.
A. К. Т.е. такой отсебятины?.. Когда человек начи­нает заниматься философией как продолжением своих собственных внутренних неврозов, комплексов?
B. В. Да, мне кажется, что студенты и преподаватели могли бы таких личностей отслеживать. Я лично забро­сал бы их тухлыми яйцами!
Ж.А. Но часто, кстати, происходит следующее: фи­лософское сообщество обвиняют в снобизме, в какой-то если не герметичности, то уж в стремлении оставаться интеллектуальной элитой (что, безусловно, приятно). Такой укор со стороны действительно существует, и происходит сейчас, как мне кажется, на каждом шагу. Если профессиональный философ пытается немного «спрессовать» непрофессионала, пусть даже справедли­во, всё равно его можно обвинить в элитизме.
96
VII
97
alma mater
Blu - Suicides, 2008
98
VII
A. К. Да, от философии ждут как раз той самой до­стоевщины, чтобы вышел философ и сказал что-то типа «Все за всех виноваты», или «Красота спасет мир», или «Смирись, гордый человек», т.е. дал бы некую макси­му, которую вся нация коллективно восприняла бы «на ура», опустилась бы на колени и сказала: «Да, слава богу, у нас есть Философ».
B. В. Я думаю, что всё это исправится. Это связано и с зыбкостью границ, да вообще очень много тут причин, но всё исправится, если наше философское сообщество будет развиваться, как оно последние годы и делает — я вижу очень много позитивных явлений. Если так пой­дет дальше, то эта граница станет резкой. Проблема в том, что многие наши профессиональные философы не интересуются философскими новостями, не читают ничего из совсем нового в философии, и поэтому сами иногда не очень профессиональны. Вот это и приводит к размыванию границ.
A. К. А вот в Соединенных Штатах место философа только за университетской кафедрой? Можно ли уви­деть ли философа в ток-шоу, например.
B. В. Есть замечательное радиошоу «Philosophy Talk» — его ведут два профессора Стенфордского университета уже, по-моему, пять лет. Каждую неделю они приглашают гостей, обсуждают самые разные проблемы. Каждую неде­лю 30 000 человек слушают эту передачу только в районе Сан-Франциско. По стране нет статистики, но это сотни тысяч человек, она через интернет транслируется.
A. К. У нас роль публичных философов часто выпол­няют юмористы. Михаил Задорнов, например, даёт ка­кую-то забавную этимологию слов. и такие люди дейс­твительно формируют мировоззрение многих людей, причем именно мировоззрение нации. Сами филосо­фы, представители научного сообщества от этого са­моустранены... Был опыт такого прорыва в конце 80-х годов, когда по телевидению шла передача «Философ­ские беседы». Но всё равно, несмотря на то, что удава­лось привлечь интересных людей — всё это напоминало официозное мероприятие, как будто находишься в зале ученого совета, где мэтры продолжают свой узкокорпо­ративный спор о проблемах, интересных им одним.
B. В. У Гордона был, мне кажется, неплохой экспери­мент — он же тоже много философов приглашал, там были очень интересные беседы. Но главное — не толь­ко стремиться в публичное пространство, но и постоян­но самим улучшаться, совершенствоваться. Например, наладить практику рецензирования книг, журналь­ных статей. Как у нас рецензируются книги? Прихожу к знакомым, пишу рецензию. Если вообще пишу! Мож­но просто написать: рецензенты такие-то и всё. Кроме того, много издается книг за свой счет. Мы почему-то стремимся к наибольшему количеству публикаций. Это ужасно, нигде такого нет! Не нужно килограммами их измерять. Наоборот: если вы опубликовались в плохом журнале, то это минус вашей репутации. Если прий­ти в Oxford University Press — одно из самых влиятель­ных университетских издательств в мире — и попробо­вать за деньги издать книгу — вас, как мне объяснили, с лестницы спустят! Невозможно опубликовать книгу в серьезных издательствах за деньги, если она не про­шла многоступенчатое рецензирование, а если она про-
шла, её опубликуют без всяких ваших денег, сами. Если нет практики рецензирования, то никто ничего не чи­тает. А если есть, то я волей-неволей должен читать и тогда нахожусь в курсе дела. Таким образом, сообщест­во структурируется, становится единым организмом, и даже возникает конкурентная среда. и тогда уже диле­танты будут казаться просто смешными.
A. К. Как ты считаешь, философии в России сегодня нужна публичность? или ей лучше замкнуться в своих корпоративных стенах?
B. В. Здесь я согласен с одним известным — скан­дально известным — австралийским философом Пите­ром Сингером. Он считает, что только философы могут быть экспертами, скажем, по этическим вопросам. Мне кажется очень правильной эта идея, что в некоторых об­ластях только философы могут проводить «эксперти­зу». Поэтому философия должна выходить в публичное пространство.
A. К. А американские философы затрагивали эти­ческие проблемы в телемосте?
B. В. Один доклад был посвящен проблеме абортов и тому, что было сделано в последние десятилетия для её решения. Тяжелейший вопрос — морален или аморален аборт?.. Но послушав этот доклад, я понял, что у сторон­ников абортов есть аргументы, хотя на первый взгляд кажется, что никакому рациональному объяснению их позиция не подлежит. Был еще доклад о Ролзе.
A. К. Можно ли говорить, что философия всё-таки уходит из Германии в англо-саксонский мир?
B. В. По факту, думаю, да. Сами немецкие филосо­фы стремятся уехать на стажировку в англоязычные страны. Кульминацией всего того, о чем я говорю, стало высказывание немецкого философа Томаса Мецингера: опубликовать статью на немецком языке — всё равно, что выбросить её в мусорную корзину. Эта фраза пере­дает реальное положение дел.
A. К. Трагичная ситуация. Это нас призывает к тому, что каждому поколению нужно самому возобновлять то дело, которое есть в традиции. Я надеюсь, что в нашей традиции есть русская философия.
B. В. Конечно! У нас есть made in Russia религиозная философия, это просто факт, что мы что-то уже приду­мали. Как американцы придумали примерно в то же время прагматизм. У нас действительно есть эта тради­ция, и мы должны её всячески сохранять и изучать, ис­следовать.
99
alma mater
ОБРАЗ БУДУЩЕГО
В СВЕТЕ РЕФОРМЫ ОБРАЗОВАНИЯ.
КРИЗИС ПРОДОЛЖИТСЯ?
Василий Ванчугов
государственного бюджета не хвата­ет на содержание всех университетов. вполне естественно в таком случае попробовать одни вузы финансиро­вать из казны, а других отпустить на самостоятельные заработки. в спо­ре, какое образование обеспечива­ет лучшее качество — коммерческое или бесплатное, за государственный счет, — часто указывают на Шта­ты. еще бы, несмотря на высокую
стоимость обучения в сША все рав­но едут со всех концов света, что в со­вокупности обеспечивает дополни­тельные миллиарды долларов! и это помимо своих граждан, получающих степени бакалавров и магистров.
Образование в Штатах являет­ся, прежде всего, сферой бизнеса, а здесь на первом плане всегда сто­ит вопрос о прибыли. Система вы­сшего образования воспринимается
там прежде всего как сфера выгод­ного вложения средств и, как пока­зывает практика, затраты на диплом (BA, MA, PhD) со временем окупают­ся. в выигрыше от этого бизнеса уни­верситеты, студенты, да и само госу­дарство. после «11 сентября», когда у иностранцев — потенциальных сту­дентов — возникли проблемы с по­лучением американских виз, доволь­но скоро ректоры университетов
100
VII
настояли на встрече с госсекретарем сША. Они не просто выразили ему свое неудовольствие, а назвали при­мерную сумму убытков, которые не­сут не только они, но и казна за счет недополученных налоговых отчис­лений. Цифра впечатляла, так что вскоре в этой сфере последовали со­ответствующие послабления.
университет в Штатах почитаем как «храм науки», но прежде всего он — бизнес-структура, и оборот иного учебного учреждения сопос­тавим с деятельностью трансна­циональных корпораций. и сила влияния у университетов схожая, и социальный статус обладателя дип­лома высок. при всей демократичнос­ти общественного строя американ­цы понимают, что каждый получает в нем в зависимости от прилагаемых усилий и средств. и среди факторов, помогающих в успехе, не последнюю роль играет диплом о высшем обра­зовании: бакалавр — хорошо, а ма­гистр еще лучше! все это не гаранти­рует автоматически высоких доходов у его обладателя, но повышает воз­можности в их получении. Чем пре­стижнее университет, тем выше цена получаемого в нем диплома, тем больше шансов с таким «билетом» ус­троиться на достойную и высокооп­лачиваемую работу. пройденные то­бою учебные программы, зафикси­рованные в резюме или Curriculum Vitae («творческая биография») — как хорошая «кредитная история». и ради этого люди готовы к тратам: за­долго до поступления в колледж от­кладывают деньги, ищут гранты, бе­рут кредиты...
вот и у нас в новых экономичес­ких условиях возникает соблазн — а давайте сделаем так же, как там, за океаном, хотя бы частично! Госу­дарство давно устало от попечитель­ства. в период «перестройки» оно даже лет на десять просто забыло об образовании, лишь приглядывая за этой сферой, но не особенно забо­тясь. Не в состоянии обеспечить нор­мальное финансирование высшей школы, оно позволило вузам вести коммерческую деятельность. Земель­ные участки и корпуса сдавались в аренду, наряду с бюджетными сту­дентами появились и «коммерчес­кие». Число студентов возросло на порядок, вузы прирастали филиала­ми, сотнями появлялись новые уни-
верситеты и академии. Но односто­роннее решение проблемы (обеспе­чение дополнительных источников финансирования) обострило другие. За короткий промежуток времени возникло множество вузов, выдаю­щих всем желающим дипломы, слов­но поздравительные открытки, а ак­тивная коммерческая деятельность то и дело вовлекала администрацию университетов в полукриминальные истории. Так что с возрождением го­сударственности у нас вновь пришла пора наводить порядок в сфере выс­шего образования.
Но что можно сделать? Брать всех под государственную опеку или предоставить право самостоя­тельной коммерческой деятельнос­ти? или только часть отпустить на вольные хлеба, а другую оставить за собой? Первое вроде бы уже как не­возможно (бюджет не бездонная боч­ка), второй вариант пока отпугива­ет, а вот третий путь видится при­влекательным — сохраняя контроль над образованием, государство ста­вит эксперимент, а там, если все по­лучится, можно перейти ко второму варианту...
Рассмотрим вариант «коммерчес­кой автономии» (выражаемый в деви­зе «зарабатывайте сколько сможете, только платите налоги») в основном применительно к сфере гуманитар­ного образования. При либерализме государства этому сценарию разви­тия событий благоприятствует еще и такое явление, как Болонский процесс (стандартизированная система оцен­ки знаний, академическая мобиль­ность, возможность студенту само­стоятельно формировать свой учеб­ный план и проч.). все это, однако, можно найти и в американской мо­дели обучения в высшей школе. Как бы то ни было, сразу же следует отме­тить радикальное изменение модели в системе образования. Прежде все­го, предстоит отказаться от привыч­ного многим типа взаимоотношений в «храме науки», когда переступаю­щий его порог студент полностью принимает установленные прави­ла игры, потому что он еще никто и ничто, tabula rasa, так сказать, или пустой сосуд, и мудрые преподава­тели наполнят его нектаром знаний, тем, что между ними считается нуж­ным и важным. Но отныне все не так, потому что поведение выстраивает-
ся согласно парадигме «оказания об­разовательных услуг». в данной сис­теме взаимоотношений есть клиент (студент) и тот, кто берется за оказа­ние услуг, — Университет, в лице про­фессорско-преподавательского соста­ва (ППС). Чем больше клиентов, тем лучше Университету, тем полнее каз­на, тем выше зарплата ППС!
Но если рассматривать данный процесс не отвлеченно, а конкрет­но, то многие плюсы сразу же разла­гаются как минимум на два мину­са, а временные улучшения сейчас дают гарантированные ухудшения потом, приводящие к длительно­му и масштабному кризису. При­чем кризису не только системы об­разования, но и всего общества, по­тому что из высшей школы выходят те, кто завтра войдет в состав эли­ты страны. возьмем такой количес­твенный аспект, как «много студен­тов». Для казны Университета это, безусловно, хорошо. Только вот, как показывает практика, аудитор­ный фонд при этом обычно остает­ся неизмененным, и где раньше си­дело два десятка человек, теперь, после «уплотнения», сорок! в по­гоне за числом студентов забывают про санитарные нормативы, а от за­предельной скученности и спертого воздуха спасением бывают разве что многочисленные прогульщики. На это администрация также старается не обращать внимания: зачем отчис­лять студента, источник дохода? По­гоня за количеством неизбежно при­водит к появлению и такой пробле­мы, как рост среди учащихся числа маргиналов, а то и просто полукри­минальных элементов, от которых страдают и нормальные студенты, и преподаватели.
Но даже если девиантов и мар­гиналов отсекать на первых этапах (хотя этого, по существу, не может себе позволить у нас пока ни один вуз), то все равно проблема качест­ва еще не решена. ведь и посредс­твенность, когда она имеет массо­вый характер, не менее опасна для общества. К увеличению числа се­рых личностей приводит пониже­ние уровня требований, неизбеж­ное при ведении учебного процесса в новых либерально-рыночных ус­ловиях. Причем происходит все это в контексте «оказания образователь­ных услуг» вроде как естественно
101
alma mater
и незаметно. Студент — прежде всего клиент, имеющий четкий де­нежный эквивалент — сумма, кото­рую он готов заплатить за оказание ему со стороны ППС услуг. и если предъявлять к клиенту слишком вы­сокие требования, он всегда най­дет более снисходительного испол­нителя. Так что из двух заявленных на один курс программ большинс­твом будет выбираться та, что мень­ше напрягает, принося те же креди­ты (очки, баллы).
в условиях рынка, когда верти­каль «преподаватель — студент» меняется на горизонталь «студент (заказчик) — преподаватель (испол­нитель)», демократизация образова­ния есть лишь проведение в жизнь в новой сфере известного всем деви­за «клиент всегда прав». в прежней схеме образования (для либераль­но-рыночной модели она видит­ся ныне уже не иначе как «тотали­тарной», подавляющей свободную творческую личность) науку (зна­ния, навыки) студенту как бы на­вязывали, а здесь к этому заботли­во ведут, как капризного клиента, осторожно оказывая ему «образова­тельные услуги». Как в ресторане вам подают меню на выбор, так и в вузе новой формации — студенты сами выбирают предметы (курсы). Чтобы получить степень бакалавра, скажем, надо заработать «кредиты» («баллы», «очки», назовите это как угодно... суть в том, что это своего рода «у.е.», в которых оценивается предлагаемый (выставляемый на продажу) курс). Курс может оцени­ваться в один или несколько «кре­дитов». Чтобы заполучить на выхо­де диплом, надо накопить за четыре года (если это бакалавриат, два — в магистратуре) требуемую сумму. Часть курсов при этом все еще обяза­тельна, а другая — по выбору. и сту­дент наш, естественно желая наи­меньшего сопротивления, начинает выбирать из предлагаемого то, что «попроще». Если в заявленном курсе обещать ему, что научишь отличать «трансцендентное» от «трансцен­дентального» на основе доскональ­ного разбора нюансов «Критики» Канта, то он чаще всего предпочтет его той программе, где все как бы о том же, но намного проще, а еще лучше, если ему изобразят все это в танце или споют...
Кому из преподавателей захочет­ся терять в зарплате? Так что посте­пенно все курсы «по выбору» будут упрощаться. Но и те предметы, что пока числятся в разряде обязатель­ных, также эволюционируют в сто­рону упрощения, чтобы не раздра­жать «клиента» трудностью пони­мания. и никто не гарантирует, что и они не перейдут в категорию «по выбору», если потребуется удержать клиента или привлечь нового. Это ведь он деньги в университет прино­сит, а не преподаватель. Последний всего лишь получает возможность за­работать!
Таким образом, залогом будуще­го процветания университетов явля­ется упрощение учебных программ. А что в итоге? Дипломированная армия посредственностей, которые вскоре начнут принимать решения, возьмутся за исполнение проектов федерального и регионального уров­ней. Судьба страны в таком случае будет предрешена. А потому, пока этот формат обучения («оказание об­разовательных услуг на рынке тру­да», с акцентом на «услугах», с пло­хо скрываемым «чего изволите?») не принял масштабный характер, надо подумать о возможных последствиях. в интересах все той же государствен­ности принимать решения стоит, все же согласуясь с мнением академичес­кого сообщества, а не корпорации чиновников. Придание нашей систе­ме образования инновационного ха­рактера — хороший замысел, но ин­новации под контролем чиновни­ков — утопия!
Оставив одни вузы на своем со­держании, а других отпустив на са­мостоятельные заработки, но сохра­нив за ними контроль посредством чиновников, ведающих правом ли­цензирования, государство уже за­дает проблему на будущее. Но даже без этих «товарищей», решающих за университеты, что и как в них преподавать, существует угроза ка­честву образования. Модель, когда студент — «заказчик», а преподава­тель — «исполнитель», в принципе губительна, причем для обоих участ­ников «сделки». ведь если при преж­ней модели студент подтягивался до уровня преподавателя (что есть эво­люционный момент, полезный для общества), то теперь преподавате­лю предстоит упрощаться, подстра-
иваться под запросы того, кто еще с точки зрения науки никто. А в этом заложена деградационная модель поведения. Негативные последст­вия скажутся не сразу, зато они не­избежны по наступлению и чрезвы­чайно губительны по результатам. Конечно же, для того чтобы студент изучал не то, что ему «понравится», а то, что надо изучать, если хочешь достичь успеха в выбранной сфе­ре деятельности, университет дол­жен быть корпорацией интеллекту­альной элиты, гарантирующей под­готовку высококвалифицированных кадров, конкурентоспособных как на рынке труда, так и на государст­венной службе.
102
VII
Mantis «Everybody has a price», 2008
А как же в Америке, с которой мы начинали свои рассуждения? Там ведь вроде бы тот же механизм, что начинают применять и у нас, только почему такое различие в конечном продукте? Потому что там универ­ситет сам решает, что и как препода­вать, объединяясь в ассоциации, оп­ределяющие правила игры, и в ус­ловиях рынка проигрывает и теряет кредит доверия, если что-то не так в его тактике и стратегии. Между уни­верситетом и обществом нет про­слойки чиновников. А до тех пор, пока у нас на принятие решений влияет эта «корпорация» посредни­ков, даже самые замечательные мо­дели образования, будь они скопи-
рованы с учебного процесса в Ivy League («Лиги плюща»), или внед­ряемы в формате «Болонского про­цесса», — все они выставляют нас в самом неприглядном виде. и лад­но бы только виде... Это ведь снова станет настоящей бедой, превраща­ющей страну в аутсайдера со всеми геополитическими последствиями, в то время как другим та же образова­тельная модель позволяет сохранять господствующее положение.
в общем, прежде чем затевать реформу, необходимо еще раз поду­мать, в особенности академическо­му сообществу, чтобы не повторить судьбу панургова стада. Какова роль России в будущем? Многое зависит
от модели образования. Здесь про­образ нашего будущего. Реформа, безусловно, нужна, но пока интел­лектуальное сообщество мало влия­ет на ее формат, а без его активно­го участия любые инновации могут превратить путь великих реформ в блуждание по кругу. впрочем, воз­можно, что для кого-то это нормаль­ное состояние, и может быть, даже проявление патриотизма. Но дви­жение по кругу, хотя и позволяет не заблудиться, всё же не является при­знаком истинного пути.
103
alma mater
104
105
культура
«РАСПУТИН» В «ГЕЛИКОН-ОПЕРЕ» Анна Булычева
СКАЗКА С ОТТЕНКОМ ТРИЛЛЕРА
«Распутин» американского ком­позитора Джея Риза впервые уви­дел свет в 1988 году на сцене театра нью-Йорк сити опера. пятнадцать лет тому назад, будучи в России с концертами, композитор предло­жил свое сочинение «Геликон-опе­ре», но тогда, в 1990-е, постановка не была осуществлена. партитура мирно лежала в портфеле театра, пока его художественный руководи-
тель Дмитрий Бертман неожиданно для всех не решил, что «Распутина» пора ставить.
трудно сказать, что оказалось удивительнее — сам спектакль или внимание, которое он привлек. сра­зу стало понятно, что получился не «одноразовый продукт», как сплошь и рядом происходит с современны­ми произведениями, а нечто более долговечное.
«Распутин» ни в коей мере не мюзикл. За исключением песенки Юсупова «прелестное дитя», ко­лыбельной Александры Федоров­ны и начала сцены оргии у Распу­тина, музыка Риза далека от попу­лярной и очень непроста как для исполнения, так и для восприятия. спектакль тоже непростой — с оша-рашивающе стремительным раз­витием действия и неожиданными
106
VIII
сценическими метафорами. тем не менее благодаря постановке «Распу­тина» аудитория «Геликона» не су­зилась, а напротив, расширилась, в зале на новом Арбате впервые ока­зались люди, не привыкшие ходить в оперу.
Заказ «Распутина» театром Нью-Йорк сити опера и американская премьера совпали с «перестроечной» волной интереса к России, особенно к негативным сторонам российской действительности. «Распутин» стал первым театральным опытом Джея Риза. позднее творчество компози­тора приняло несколько иное на­правление: он закончил фильм-опе­ру «Дьявол во плоти» (по Раймону Радиге), увлекся южноиндийской музыкой и в настоящее время рабо­тает над оперой «соната призрака» (по августу Отриндбергу) и «пекин­ской оперой» «Белая змея», сочета­ющей китайскую и западные музы­кальные традиции.
подготовка российской премье­ры шла на фоне нарастания «распу-тинского» книжного бума, отнюдь не остановленного началом эконо­мического кризиса. Была переиздана книга Эдварда Радзинского, вышло первое полное издание «Мемуаров» Феликса Юсупова, незадолго перед этим — новое издание его воспоми­наний «Конец Распутина» под одной обложкой с «Дневниками» пуришке-вича, в серии «Жизнь замечательных людей» появилась монография Алек­сея Варламова, напечатаны прекрас­но иллюстрированная книга Матре­ны Распутиной «Воспоминания до­чери», затем «Дневник Распутина»... Это если говорить о более или менее серьезной литературе и публикаци­ях документов, не упоминая откро­венно беллетризованные или откро­венно фантастические версии исто­рии «старца».
среди посвященных Распутину книг огромное место занимают со­чинения, наполненные домыслами, полуправдой и намеренными фаль­сификациями. Традиция заложена написанными по горячим следам воспоминаниями его убийц Юсупо­ва и пуришкевича, мемуарами Аро­на симановича «Распутин и евреи», развита в знаменитом «Дневнике Анны Вырубовой», где Алексей Тол­стой придал материалам историка павла Щеголева откровенно литера-
турную форму, по стилю несколько декадентскую, и в наше время про­должена уже упомянутым «Днев­ником Распутина». История этого человека, изначально замешанная на притворстве, лжи и лицемерии, словно создана для того, чтобы об­растать легендами.
Хронологически первые музы­кальные сочинения о Распутине — вероятно, песни «Гость» и «Лиму­зин» молодого участника француз­ской «Шестерки» Дариюса Мийо из цикла «петроградские вечера» (1919) на слова начинающего поэта Рене Шалю, где под роскошный пе­резвон колоколов «святейший мо­нах Распутин покорно следует сво­ей судьбе». Вскоре стали появляться мюзиклы, фильмы и оперы. Развле­кательные произведения, эксплуати­рующие колоритный образ «мона-
ха» и его скандальную роль при рос­сийском дворе, появлялись во всякое время, серьезные интерпретации — такие, как «Агония» Элема Климо­ва — в переломные, кризисные мо­менты истории.
Распутин явился в столице в мо­мент агонии династии и судорожных поисков спасителя, но его имя почти автоматически всплывает, едва на­чинается поиск виновника всех бед российской монархии. Кто завел ее в тупик? Кому было выгодно сущест­вование при царе Распутина? Что за тайные силы за ним стояли? Часто упоминаются германская разведка, масонские организации, правомо-нархические салоны, секта хлыстов, но проблема Распутина настолько актуальна, что список все продолжа­ет обновляться. Увлекательные рас­следования заводят следопытов даже
Распутин — Николай Галин
107
культура
Князь Феликс Юсупов — Василий Ефимов
Длдвз
сегодня рискует высказаться о Распу­тине, больше сообщает о себе самом и о своем времени.
У художников, которые обраща­ются к этому историческому персо­нажу, с одной стороны, развязаны руки, с другой стороны, приходит­ся так или иначе отвечать на поч­ти уже стандартный набор вопро­сов: «черт» Распутин или «святой», какого рода отношения связывали его с императрицей, каковы были истинные мотивы убийства «стар­ца» князем Юсуповым и почему ли­шить его жизни было так трудно?
В опере Джея Риза Распутин — вне всякого сомнения, черт, без ка­ких-либо иллюзий. Композитор сам составил либретто, опираясь на мно-
гочисленные исторические источ­ники; в частности, сцены Распутина с Юсуповым во многом следуют тек­сту воспоминаний князя. Касатель­но личных отношений своего героя с императрицей и с Феликсом Юсу­повым композитор придерживается наиболее скандальной версии, что сообщает музыке явный эротичес­кий подтекст. Не говоря о том, что в двухактной опере уместилось целых три оргии.
Но самое интригующее — это за­гадочная смерть Распутина, во мно­гом заслонившая его загадочную жизнь (для авторов художественных произведений, во всяком случае). То, что убитый несколько раз «оживал», Риз объясняет мистически: невиди-
1 Бурлешин М. «Мир Зазеркалья», Зеленый дракон в судьбе Григория Распутина// «Вечерний Волгоград» от 6 сентября 2005. C. 12.
108
VIII
Князь Феликс Юсупов — Василий Ефимов, Ирина — заслуженная артистка россии Елена Ионова
мый хор хлыстов призывает Григо­рия восстать, подобно Христу, и тот «воскресает». Когда заговорщики его все-таки добивают, хлысты провозг­лашают реинкарнацию Распутина в виде... Ленина, и начинается рево­люция. Здесь уже трагедия и фарс, во многих сценах мирно соседствовав­шие, сливаются до неразличимости. Хотя Дмитрий Бертман и говорил в дни премьерных спектаклей: «Меня не волнует ни историческая правда об этом человеке, которую нам не уз­нать до страшного суда, ни мое от­ношение к нему. Важно показать, от чего и от кого порой зависит судь­ба целых народов», — но, вероятно, в этом смешении жанров как раз и заключена большая часть правды о главном герое.
Монолог Распутина-триумфато­ра, только что подчинившего своей
воле безобидных, страдающих и до­верчивых «царей» (с помощью не­ких хлыстовских заклинаний он за­говорил кровь царевичу), в спек­такле «Геликон-Оперы» поется на авансцене перед суперзанавесом, на котором воспроизведена фото­графия толпы народа, сделанная на торжествах по случаю 300-летия дома Романовых — прекрасные рус­ские лица! Во время монолога Рас­путин «снимает маску», буквально стягивает с лица кожу, а под «мас­кой» — ни святой, ни черт. Лицо ар­тиста без грима. Так где же тот зло­дей, виновник национальной катас­трофы?..
Американская опера буквально иллюстрирует сентенцию «умом Рос­сию не понять...»: изучив множество исторической литературы, Джей Риз все-таки предпочел дать загадкам не-
вероятного влияния и невероятной живучести Распутина иррациональ­ное объяснение, ухватившись за так кстати пришедшееся учение хлыстов. Кстати, хлыстовские хоры — почти единственная в опере музыка в рус­ском стиле, не считая вальса из «Ле­бединого озера», который процити­рован в сцене бала в Зимнем дворце. И похоже, что в периоды кризисов и депрессий красивые фантастические версии событий более ко двору, не­жели суровые прагматические. сказ­ка с оттенком мистического трилле­ра вроде бы повествует о реальных и страшных событиях падения россий­ской монархии, но в то же время вы­тесняет их в область иррациональ­ного. Ошеломляет — и в то же вре­мя развлекает. Для этого нет ничего удобнее, чем история Распутина.
109
VIII
Илья Исупов «Золотые яйца». Галерея «триумф», 2009
111
культура
(ПОСТ)СОБЕТСКИИ СПОРТ: Олег Кильдюшов
В ПОИСКАХ МОДЕЛИ ДЛЯ ТОП-МОДЕЛЕЙ
«Покажи мне, как ты бегаешь, и я расскажу тебе об обществе, в котором ты живешь». х. Эйхберн, исследователь спорта
Спорт всегда связан с социаль­ным контекстом. Однако, несмотря на очевидную банальность данно­го утверждения, в этой связи кроет­ся интеллектуальная задачка, раз­решить которую пытались многие
великие умы. речь здесь не только о том, что Платон и аристотель бла­гожелательно высказывались об иг­рах, а Сартр и витгенштейн обра­щались к понятиям спорта и игры при разработке своих концепций че­ловеческой деятельности. для нача­ла может быть продуктивной поста­новка вопроса о социологии спорта в духе социального теоретика Нор-берта Элиаса: как связаны между
собой (нынешнее) развитие струк­тур и организационных форм та­кого досуга, как спорт, с тенденци­ями в развитии организации труда и структур социального действия в ходе цивилизационного процесса?
Применительно к нашей ситу­ации эту проблему можно сформу­лировать в виде вопроса о поиске постсоветским спортом новых инс­титуциональных форм, адекватных
112
VIII
как нынешней общественно-эконо­мической модели в россии, так и структурному развитию у наших ос­новных конкурентов (сША, китай). Причем это касается как активно­го занятия физической культурой и спортом, так и пассивного «пот­ребления» спортивных игр в качест­ве «болельщика» или телезрителя. речь идет о моделях взаимоотноше­ний, затрагивающих не только про­фессиональных спортсменов, но и разнонаправленные интересы мо­гущественных «внешних» игроков вроде государства, общественных организаций, а также крупных кон­цернов, выступающих в качестве спонсоров — естественно, в надежде на трансфер позитивного имиджа спорта и спортсменов на собствен­ные бренды и продукты в марке­тинговых целях.
Последнее напрямую связано массовыми представлениями в сфере медийной антропологии, где важную роль занимает фигура социально ус­пешного типа в семантическом ряду «спортсмен — телезвезда — мил­лионер». вторжение рыночных при­нципов взорвало представление о максимальном доходе спортсмена, и теперь профессионалы, по край­ней мере звезды, являются одно­временно и предпринимателями в одном лице. вместе с другими аген­тами рынка (клубами, спонсорами) они продают продукт «аутентич­ное переживание», являясь, по сути, актерами шоу-бизнеса. Однако не меньше изменилась и сама публи­ка, превратившаяся в sport interested consumers. Непонимание подобных структурных изменений современ­ного спорта, ставшего важной отрас­лью экономики, может приводить к когнитивному диссонансу у действу­ющих лиц, например, после рециди­вов применения советского стиля взаимоотношений со спортсмена-ми-«звездами» — вроде известных тренерских скандалов в российском хоккее.
С другой стороны, коммерциа­лизация и «гламуризация» спорта а la russe стала причиной возникно­вения странного антропологичес­кого феномена, вызвавшего куль­турный шок у Гуса Хиддинка. Этот специалист впервые в своей тре­нерской карьере — особенно после опыта работы со сверхмотивиро-
ванной сборной Кореи — столкнул­ся в лице наших лучших игроков с эдакими гламурными топ-моделя­ми, играющими «лишь по несколь­ко минут в том или ином матче». Футбольные миллионеры, с ленцой отбывающие на поле свой номер (в буквальном смысле), поразили ви­давшего виды голландца своим от­ношением к делу: «Российские фут­болисты начинают играть лишь после забитого мяча! Вдруг появля­ется какое-то движение, темп, скоро­сти... Но все это, к сожалению, длит­ся недолго. Затем игра вновь идет на спад, наступает тишина, стано­вится откровенно скучно. Конечно, мало кто в состоянии играть все 90 минут матча на высочайших скоро­стях. Но готовность к постоянному противоборству должна быть, а ее у российских футболистов, как вид­но, нет...»
Разговоры об институциональ­ном развитии постсоветского спорта идут ровно столько, сколько сущес­твует он сам. Причем катализатором их усиления выступали ожидания полного краха России как великой спортивной державы — как прави­ло, после неудачного чемпионата мира по общественно релевантному виду спорта или в преддверии оче­редной олимпиады. Однако, к счас­тью, катастрофический сценарий в российском спорте — несмотря на всю обоснованность алармистских прогнозов многих специалистов — так и не осуществился, если судить, например, по т.н. медальному «ко­мандному зачету» на Олимпийских играх. Как известно, наша олимпий­ская сборная, утратив абсолютное лидерство (последняя командная победа на летних играх имела мес­то аж в 1988 году в Сеуле, а на зим­них — в 1994 году в Лиллехаммере), тем не менее на последних олимпи­адах стабильно находится в тройке-пятерке лидеров. Примечательно, что эти, относительно успешные, выступления в свою очередь порож­дают волну разговоров о «советском заделе», наконец-то истраченном на последней олимпиаде, об утра­ченных тренерских кадрах, о сла­бой материально-технической базе подготовки сборных, не говоря уже о школах олимпийского резерва.
Между тем пекинская Олимпиа­да, на которой спортсмены КНР с ог-
ромным отрывом обошли как сбор­ную России, так и доминировавших после распада СССР американцев, вновь со всей силой поставила воп­рос о модели управления спортом как важнейшей отраслью. Причем теперь озадачились представите­ли спортивной общественности и на Западе: успех китайцев поставил под сомнение саму «либеральную» модель спорта как частного бизне­са «конкурирующих агентов сво­бодного рынка». «Невидимая рука» спорт-рынка оказалась неконкурен­тоспособной по сравнению с китай­ским «госспортом», находящимся под прямым управлением властей по советской модели. Более того, постоянные подозрения чемпионов из КНР в употреблении допинга по­родили призрак воспроизведения китайскими товарищами «спортив­ного чуда» ГДР, детско-юношеские школы и элитные спортклубы ко­торой создавали головную боль за­падным конкурентам, причем не только в спортивной, но и в фарма­цевтической сфере. Кстати, по мне­нию историка спорта Кристины Айзенберг, западногерманская аль­тернатива «тоталитарному спорту» с институциональной точки зрения не была такой уж альтернативной, как принято считать, ограничива­ясь лишь различиями в названиях. Да и сама отрасль по-прежнему на­ходится в ведении МВД ФРГ...
Такие социально релевантные телесные практики, как спорт, слу­жат индикатором структурных из­менений общества. Б результате из­меняющиеся телесные образы и образцы адаптируются под изме­няющиеся требования общества, а вместе с ними — представления социума о «человеке», поскольку спортивные практики являются за­мечательным примером социокуль­турных форм формирования «лич­ности».
Б России, и не только, происхо­дит новое определение роли госу­дарства в этом процессе, например в лице крупных чиновников, поса­женных во главе спортивных феде­раций. Немаловажную роль в этом процессе играл и продолжает играть и спортивный габитус второго пре­зидента РФ, лично инициировав­шего «возвращение» государства в сферу физкультуры и спорта. Не ме-
113
культура
114
VIII