- ФОНД РАЗВИТИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФИИ
- МЕЖДИСЦИПЛИ- НАРНЫЙ ЦЕНТР ФИЛОСОФИИ ПРАВА
- КОНКУРСЫ
- New!НАШИ АВТОРЫ
- ПУБЛИКАЦИИ МПФК и МЦФП
- БИБЛИОТЕКА
- ЖУРНАЛ «СОКРАТ»
- ВИДЕО
- АРХИВ НОВОСТЕЙ
Соколов Е.С.
МГУ им. М.В. Ломоносова, факультет философии, 2-й год аспирантуры
Государство как произведение искусства: конфигурации новоевропейского государства, войны и субъективности
I.
Формулировка Я. Буркхардта сегодня может сбивать с толку. В его «Культуре Италии в эпоху Возрождения» речь ведь идет не о том, чтобы осмыслить государство как эстетический феномен. Точнее, не только об этом и, во всяком случае, не в том смысле, в котором мы называем «эстетическим феноменом» картину, например (если бы это было иначе, мысль Буркхардта представляла бы, после работ Р. Барта и Д. Дики, только исторический интерес). Буркхардт характеризует чрезвычайно нестабильную политическую ситуацию, сложившуюся в Италии в XIV – XVI вв.: ни папа, ни император не обладали достаточными ресурсами, чтобы подчинить себе весь полуостров; в образовавшемся вакууме силы правители городов-государств плели интриги, вели бесконечные войны и призывали, руководствуясь скоротечным интересом, на итальянские земли то французов, то испанцев, а то и турок. Ослабевали сословные барьеры, «целесообразность, индивидуальные качества и талант значили здесь больше, чем законы и обычаи остальной Западной Европы. Ведь это было время, когда сыновья пап основывали княжества»01. Политическая деятельность в условиях величайшей неопределенности, когда нельзя было вполне рассчитывать ни на одно средство, когда постоянную угрозу представляли не только внешние враги, но и собственная семья, становилась искусством: «в столь искусственных условиях существования только виртуоз мог достигнуть успеха, и каждый должен был подтверждать и доказывать, что он достоин обладать властью»02.
Как показывает уже Макиавелли, между папой, императором и французским королем, а с другой стороны – между народом и знатью – возникает неустойчивое равновесие, зазор, в котором оказывается возможным утвердить собственное господство, балансируя, сталкивая или гармонизируя крупные силы. Здесь обнаруживают себя новые изощренные тактики власти, здесь требуются тщательный расчет (см., например, описание статистики в флорентийской республике, «первом современном государстве» по Буркхардту), хладнокровное суждение, «политическая объетивность». Новое государство, «государство как сознательно задуманное построение, как произведение искусства»03 требует новой рациональности. Иначе говоря: специфическая социально-политическая конфигурация является условием вознкновения нового типа власти и – одновременно – нового человеческого типа. «Тирания, – пишет Буркхардт, – в высшей степени способствовала развитию индивидуальности самого тирана, кондотьера, затем тех, кому он протежировал, и талант которых одновременно беспощадно использовал – секретарей, должностных лиц, поэтов, компаньонов»04. Здесь была, конечно, своя эстетика. Но какая! А.Ф. Лосев называет ее «обратной стороной титанизма». «Обнаженная от всяких теорий человеческая личность, в основе своей аморальная, но зато в своем бесконечном самоутверждении и в своей ничем не сдерживаемой стихийности любых страстей, любых аффектов и любых капризов доходившая до какого-то самолюбования и до какой-то дикой и звериной эстетики», – пишет он05.
Мы попытаемся продолжить аналитику Буркхардта применительно к одному частному моменту.
Демонстрируя «каким образом и война принимала характер произведения искусства», Буркхардт отмечает в качестве специфических моментов организацию наемного войска, растущую роль огнестрельного оружия и возникновение военной науки, заключая, что «такое рациональное отношение к проблемам войны при известных обстоятельствах сменялось ужасными злодеяниями»06. Однако, остается не вполне ясно, как изменившийся характер войны связан с новыми государственными формами и как он участвует в производстве новой субъективности. Над этими вопросами (не ограничиваясь материалом Возрождения) мы хотели бы порассуждать в настоящей работе.
II.
Как известно, Макиавелли, которого Буркхардт называет «бесспорно самым великим из всех, кто считал себя способным построить государство»07, настоятельно советовал государю озаботиться состоянием своей армией. Более того: «государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого»08. Новаторство Макиавелли в том, что, ставя вопрос о средствах завоевания и удержания власти, он мыслит в перспективе задачи объединения Италии. Пока нет политического единства и собственной армии, Италия не может сопротивляться «варварам»09. Принципиальное значение имеют поэтому не «рецепты» или «стратегемы», щедро рассыпанные в текстах великого флорентийца, а проект создания нового государства (как характеризует «Государя» уже Гегель10 ), который может быть реализован только при условии создания новой армии и нового человека. Проект первой Макиавелли, не смущаясь неудачной попыткой создания флорентийской милиции, описывает в «О военном искусстве»: он ставит в один строй римских легионеров, германских пикинеров и фюзильеров, прикрывая их с флангов эскадронами жандармов11. Странная фантазия, казалось бы. Но нас не должна вводить в заблуждение классическая стилизация – речь идет о регулярной армии, единообразно организованной и вооруженной, прекрасно подготовленной. А самое главное – в отличие от отрядов кондотьеров, разоряющих страну, заинтересованных в войне и угрожающих собственным нанимателям, – набранной из своих подданых, одушевленных любовью к родине и потому стойких в бою. Была, правда, серьезная проблема: Флоренция не желала делиться правами ни с сельским населением, ни с подчиненными Пизой, Ареццо, Прато и др., да и в самом городе, конечно, не было гражданского мира (свидетельство тому – постоянные перевороты). Как пишет Г. Дельбрюк, характеризуя деятельность Макиавелли во время его работы над милицией, «он и не мог иначе поступать, как искать средних путей между желанием республики иметь собственное войско и страхом республики быть поглощенной этим самым собственным ее войском»12. Здесь нет его вины. Те же условия, которые сделали возможным феномен Макиавелли, то есть социологический анализ avant la lettre (см., например, конец 5-й главы I-й книги «Рассуждений»), политику как науку и новые тактики власти, основанные на балансировании между «народом» и «знатью», делали одновременно невозможным создание народной армии. Слишком противоречивы были интересы различных социальных групп, жителей различных областей и т.д., слишком велика неопределенность, вынуждающая полагаться на «фортуну» по меньшей мере столь же часто, как на «доблесть».
Государь стоит, помимо прочего, перед задачей изменения самого себя. Советы, которые дает Макиавелли, достаточно хорошо известны, чтобы имело смысл подробно на них останавливаться; кроме того, вполне традиционны: закалять тело упражнениями, а ум – чтением и размышлениями. Так что выделить хотелось бы, пожалуй, единственный момент: Макиавелли не просто отбрасывает моральные соображения в своем анализе, он требует радикального переопределения ценностной иерархии. Когда речь идет о спасении отечества, все прочее не имеет значения. «Не бойся греха, если в грехе спасенье»13, – таков смысл афоризмов Макиавелли», – пишет А.К. Дживилегов. Конечно, большинство деятелей Возрождения святыми не назовешь, однако Макиавелли говорит о принципиальном изменении ориентации: средневековые ценностные доминанты – как христианское благочестие и спасение души, так и рыцарская честь и слава – уходят в тень, на их место заступают патриотизм и virtu, деятельный разум, целеустремленная активность. Его порыв, его упорство, его мысль, устремленные к новому человеку и к новому государству, производят, конечно, сильнейшее, в том числе и эстетическое, впечатление. «То, во что он верил, то, что он делал, чтобы претворить свою веру в жизнь, то, что он перестрадал из-за этого, поставило его в ряду пророков единства на одно из первых мест. Люди Risorgemento […] ему этого не забыли. И помнит, и будет помнить новая Италия. Это она поет у Джозуэ Кардуччи: «Я – Италия, великая и единая. И воспитал меня Николло Макиавелли»14.
Макиавелли был идеологом нового государства, но возникало оно как бы само собой, вне любых планов и идеологий. Этот «объективный» процесс привычней сравнивать с действием природной стихии, нежели свободной воли художника. Но сама возможность социальных наук связана с отказом от альтернативы «естественная причинность» – «свободная причинность» и признанием социального реальностью sui generis (классическая формулировка принадлежит Э. Дюркгейму). Новые формы власти утверждались в тысячах локальных и спорадических схваток, результаты которых, тем не менее, оказывались взаимонаправленными и взаимоподдерживающими, иначе говоря, складывались в стратегию. Это происходило не потому, конечно, что где-то за ними стоял некий автор, – здесь обнаруживает себя действие интереса, «невидимой руки» (впервые описанной А. Смитом применительно к рынку). Какое уж тут, казалось бы, «произведение искусства»? Однако ведь социологический анализ от К. Маркса до П. Бурдье направлен не только на то, чтобы доказать, что позиция (в системе производства, например) определяет интерес (чаще всего неосознаваемый), который, в свою очередь, определяет тактику, – но и на то, чтобы рассмотреть, каким образом сформированный данной позицией человек выражает ее в своей деятельности. А это уже непосредственным образом смыкается не только с буркхардтсковской постановкой вопроса (в специфических исторических обстоятельствах новоевропейская индивидуальность возникает впервые как фигура тирана-«виртуоза», создающего новое государство и армию), но даже и с эстетической проблематикой в собственном смысле. Уже В.Г. Белинский пишет: «Тип в искусстве – то же, что род и вид в природе, что герой в истории…»15. А Гете – гораздо тоньше, конечно, – определяет поэта не как прямо выражающего общее в конкретном, но как открывающего смысл в «разрозненности жалкой», связующего эту разрозненность гармонией, объединяющего ее, то есть как открывающего синтезом (невольно вспоминается здесь Хайдеггер с его «Истоком художественного творения»): «Созвучный миру строй души его – // Вот этой тайной власти существо»16.
Утверждение нового типа господства происходит в борьбе королевской власти с феодальным порядком, важнейшими инструментами ей служат регулярная армия (первая форма которой, ордонансные роты, появляется во Франции в середине XV в.) и чиновничество. Новая власть претендует на то, чтобы установить монополию на легитимное физическое насилие, запретить феодальные войны и частные распри. Количество стали, которым располагает король, увеличивается пропорционально уменьшению его на перевязи дворянина, где меч сменяется декоративной рапирой. В общем завершаясь к середине XVII века, этот процесс находит классическое выражение в формуле Томаса Гоббса: повиновение за защиту. Примерно тогда же окончательно складывается язык права, на котором власть говорит о себе: «через развитие монархии и ее институтов, – пишет Мишель Фуко, – установилось это измерение «юридически-политического»; оно, безусловно, не адекватно тому способу, каким осуществлялась и осуществляется власть; однако же оно является тем кодом, в соответствии с которым власть себя предъявляет и в соответствии с которым, по ее же собственному предписанию, ее и нужно мыслить. История монархии и сокрытие деяний и процедур власти юридически-политическим дискурсом шли рука об руку»17.
Своеобразной вехой, указывающей на оформление суверенного государства и, одновременно, особой формы войны, служит Вестфальский мир. Процессы возникновения государства, обладающего монополией на легитимное насилие, и государственной войны взаимно обуславливают друг друга: ограничение влияния церквей, религиозных союзов и других подобных акторов означает превращение войны религиозной и гражданской в войну justi hostes, войну-дуэль, которую «на европейской земле и по правилам европейского военного права ведут организованные армии»18. С другой стороны, именно концентрация капитала физического принуждения позволяет эффективно контролировать территорию и собирать налоги, она служит условием любой другой. «Концентрация вооруженных сил и финансовых ресурсов, – пишет П. Бурдье, – сопровождалась концентрацией символического капитала признания, легитимности. […] всеобщий сбор налогов вносил вклад в объединение территории или, точнее, в формирование – в действительности и в представлениях – государства как целостной территории, как реальности, объединенной подчинением одним и тем же обязанностям, чье существование вызвано той же необходимостью защиты»19. Конкретный анализ обнаруживает связи между военными и гражданскими институтами: либо прямое происхождение от армейских служб органов администрации (столетиями сохраняющих лишь несколько измененные мундиры и названия)20, либо появление их в связи с военными нуждами: Банк Англии, например, «своим возникновением обязан войнам, которые вела Великобритания против Людовика XIV»21.
Мундир можно считать символом тех воздействий, которые государство оказывало на доставшийся ему человеческий материал. В конце XVII – XVIII вв. государство открывает тело как объект воздействия22; мундир может быть понят как одна из техник власти и, в то же время, как своеобразная визуализация всей совокупности дисциплинарных методов. Из армии униформа распространяется в департаменты и школы, а затем – на фабрики, в тюрьмы, больницы… Само слово указывает на ключевую роль в формировании индивида послушного и полезного. В конце XIX века, когда этот процесс был завершен, Фридрих Ницше взывает устами Заратустры: «Я вижу множество солдат; как хотел бы я видеть множество воинов! «Уни-формой» называется то, что они носят; пусть не будет униформой то, что они этим скрывают!"23. Тщетная надежда. Государство становится обладателем монополии также и на легитимное символическое насилие, то есть «власть навязывать (и даже вдалбливать) произвольные (но не признаваемые за таковые) средства познания и выражения (таксономия) социальной реальности»24. Власть, как показывает Бурдье, формирует категории мышления, вводит легитимные номинации и классификации. Муштра не только метод «политической анотомии» (Фуко), муштра – это способ утверждения иерархии, способ добиться мгновенного и беспрекословного подчинения, а тем самым сделать невозможной любую критику в отношении отдающей приказ инстанции. «Вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Советник министерства финансов: не рассуждайте, а платите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте!"25, – пишет Кант. Сам он отстаивает право на свободное использование разума, однако только «публичное» – там, где человек выступает в качестве «части механизма», рассуждать не дозволено26. Однако и то распоряжение разумом, которое Кант называет «свободным», зависит от государства: кто же обеспечивает институционально эту «публичность»? кто устанавливает требования, которым должен соответствовать текст, чтобы быть признанным «научным»?
Удивительная диалектика новоевропейской политической рациональности: от виртуозного расчета, искусного балансирования, от индивидуальности, неудержимой, переходящей любые границы, от творца – к скрупулезному подсчету и классификации, к таблице27, к упорядоченной человеческой массе, к человеку-машине, к человеку как произведению искусства.
III.
Новое время не кончилось. Мы все еще принадлежим к человеческому типу, сформированному суверенным государством, мы все еще, как это показал Фуко, мыслим власть «юридически»: только как полагающую некие границы и оставляющую нетронутой заключенную в них часть свободы28. Однако, тем важнее теперь, когда униформа вышла из моды, указать на некоторые разрывы, на произошедшие в XX веке трансформации государства, войны и субъективности, на появление новых фигур. Этому будет посвящена заключительная часть работы.
Карл Шмитт описывает в «Номосе Земли» конец старого пространственно-правового порядка, обозначая в качестве условного рубежа 1890 г.29 Прежний номос Земли (номос – категория, характеризующая связь пространственного порядка и политико-правовых отношений, «мера, в соответствии с определенным порядком делящая поверхность Земли и ее локализующая, а также заданная этой мерой форма политического, социального и религиозного порядка»30 ) основывался на оппозиции твердой суши и открытого моря. «Линии дружбы» разделили мир надвое: свобода новых, открытых европейской экспансией пространств противостояла специфическим ограничениям международного права, действующим на европейской земле. С одной стороны, «естественное состояние»: борьба за колонии, уничтожение туземцев, свобода морского разбоя, с другой – сфера относительного порядка, jus publicum europaeum, политики баланса сил, ограничения войны, превращающего ее в ведущуюся по строгим правилам «дуэль» (характерна здесь точка зрения Гроция, возводящего bellum к duellum31). Собственно установление этого порядка стало следствием и одновременно raison d'être новоевропейского государства: «первым способствующим торжеству рационализма последствием возникновения пространственного образования «государство», – пишет Шмитт, – стала детеологизация общественной жизни и нейтрализация непримеримых противоречий, выразившихся в конфессиональной гражданской войне»32. Межгосударственный правовой порядок был основан на взаимном признании территориально замкнутых политических единств. До конца XIX в. «господствовало убеждение, что международное право – это специфически европейское международное право. […] Конечно, существовали всемирные, универсальные понятия, такие как человечество, цивилизация и прогресс, определявшие как всеобщие теоритические понятия, так и словарь дипломатов. Но именно благодаря этому целостная картина с самого начала была сугубо европоцентричной, ибо под человечеством понималось прежде всего европейское человечество, цивилизация естественным образом означала европейскую цивилизацию, а прогресс был прямой линией развития этой цивилизации»33.
Однако к началу XX в. свободное пространство закончилось, а европоцентризм все более вытеснялся универсалистским пониманием права. Америка становилась ключевым политическим игроком; в Европе крупная буржуазия, заинтересованная в новых рынках, толкала империи к войне. Первая мировая война стала концом старого мира: прежние ограничения войны были отброшены, система европейского равновесия разрушена. Определяющим для нового мирового порядка разделением стала граница между экономическими системами. Соответствующим образом изменился смысл войны: она перестала быть столкновением признающих друг друга политических противников и превратилась в «тотальную войну» (термин Э. Людендорфа), войну абсолютных врагов, она в значительной степени утратила инструментальный характер («Мы за ценой не постоим», «Зло должно быть побеждено», «Никаких переговоров с террористами» и тд.). Пакт Келлога-Бриана юридически оформляет эту трансформацию: война более не признается легитимным средством политики. Оборотной стороной этого документа стала возможность вновь, как до 1648 г., квалифицировать войны как справедливые и несправедливые, а впоследствии – изменение номинации. Новым политическим инструментом становится непризнание государством того факта, что оно находится в состоянии войны – поскольку если война предполагает легализацию противника (по крайней мере, de facto на время военных действий), то «вооруженный конфликт», «контртеррористические» и «миротворческие» операции, напротив, криминализируют его. Дело осложняется тем, что политическая практика порождает соответствующие научные подходы, а «экспертная оценка» становится оружием.
Сегодня, когда битвы, разворачивающиеся на экранах и страницах, имеют по меньшей мере такое же политическое значение, как реальные сражения, такие ученые эксперты, как Майкл Уолцер, Хенрик Сисе, Джон Ролз или Николас Фоушин должны приравниваться к полку, а то и дивизии. Их «этика войны» строится на концептуализации здравого смысла, базовые очевидности (незыблемость буржуазного порядка, либеральных ценностей) не подвергаются рефлексии и полагаются в качестве универсальных. Недвусмысленно утверждается превосходство определенного типа рациональности и определенной организации общества над другими34. «Справедливость» трактуется во вполне себе мелкобуржуазной логике: прежде всего как «равные возможности», но также и как «законопослушность, разумность и доброта»35. В том же духе ведется своеобразная «борьба за наследие», обосновывающая данный дискурс как единственно-возможный: пололжения античных (Цицерона) и средневековых (Аврелия Августина, Фомы Аквинского, Иоанна Салисберийского, Данте Алигьери) аторов интерпретируются в отрыве от контекста и модернистски, все иные способы мыслить «справедливую войну» (в марксизме, русской религиозной философии или у того же Карла Шмитта, например) игнорируются. Критерий законной власти понимается, например, как «необходимые знания и компетенции»; критерий «рациональной вероятности успеха», критерий «пропорциональности» и некоторые другие в трактовке Х. Сисе (последователя Уолцера и, помимо прочего, редактора-составителя известной антологии «The Ethics of War: Classic and Contemporary Readings, Blackwell Publishing, 2006») означают конвертацию военно-технического, административного и интеллектуального превосходства США и их европейских союзников в превосходство этическое. Простой силлогизм в качестве примера: морально по возможности уменьшить потери среди гражданского населения; высокоточное оружие позволяет это сделать; США используют высокоточное оружие. Следовательно, США воюют морально.
Конечно, война единодушно объявляется злом, однако оправдываются оборонительные войны (что лишает этической легитимации попытку переустройства существующего порядка насильственным путем, а, следовательно, способствует его консервации) и «гуманитарные интервенции». При этом необходимая для вмешательства оценка (этнического конфликта как «геноцида», ситуации как «чрезвычайной», военного вмешательства как «необходимого», войны как «справедливой» и тд.) выносится заинтересованной стороной и в условиях абсолютного информационного господства США и их европейских союзников36. Если, как пишет Э. Тоффлер, в конце XX века знание («в широком смысле») становится решающим фактором поражения37, то это означает, что символическое насилие становится предпосылкой физического. Корректива, которую мы вносим тем самым в хрестоматийное веберовское определение38, позволяет понять экспертную оценку, «этическую» в данном случае, как инструмент государственного господства. В эпоху заката национального государства это господство вынуждено принимать форму soft power.
Почему так происходит? Формирование универсального пространственно-правового порядка, изменение смысла войны, а затем теория и практика международных процессов над «военными преступниками» и гуманитарных интервенций ставят под вопрос государственный суверенитет, самую основу новоевропейского государства. Первая мировая война вызывает кризис европейского сознания, становится тяжелым трезвлением после опьянения прогресистскими идеалами. Сообщения о зверствах немцев в Бельгии, бессмысленная позиционная война и ужасающие попытки перейти в наступление: газовые атаки, «верденская мясорубка», танки… Меняется способ рефлексии. Послевоенная философия тематизмирует «закат Европы», бездушный техницизм, противостоящий культуре, «заброшенность» и «забвение бытия». Послевоенная эстетика открывает абсурд и безобразное. Альтернатива «упадничеству» – реваншизм консервативный или фашистский, тоталитарное искусство.
Неожиданным эффектом войны стала женская эмансипация: женщины заняли «мужские» места на производстве, впервые стали объектом государственной пропоганды и получили избирательные права. Война нанесла сокрушительный удар по прежним формам мужского господства. Окончательно подорваны были позиции дворянства, наиболее консервативного социального слоя, поскольку, во-первых, физически уничтожено было огромное количество кадровых офицеров, во-вторых, государство, погрязшее в займах, более не могло искусственно поддерживать разорявшееся на протяжении всего XIX в. «первое сословие». Напротив, война обеспечивала все более широкую поддержку революционным движениям, в том числе и суфражисткам. Но главным фактором, конечно, стало изменение структуры трудовой занятости. Удар по мужскому господству не только стал еще одной (наряду с описанным Шмиттом изменением пространственно-правового порядка) подвижкой европейской субъективности – шагом к универсализации морального сознания (и в то же время – к постановке под вопрос субъект-объектной парадигмы), он стал ударом по государственному господству. Именно здесь находятся истоки депопуляции, ставящей под вопрос национальное государство в Европе.
Следующим этапом была Вторая мировая война и ядерные взрывы, ставшие ее заключительным аккордом. Трагический опыт нацизма, холокоста изменил европейское сознание, способствовав признанию мультикультурализма, альтернативных образов жизни. Мировые войны породили усталость; атомное оружие породило страх. Его появление, как пишет Мартин ван Кревельд, было началом конца большой межгосударственной войны39. Абсолютное оружие, пародоксальным образом, стало сдерживающим фактором: страх эскалации конфликта не позволял ядерным державам «воевать друг с другом напрямую, всерьез и в существенном масштабе»40. Теоретики глобализации (Э. Гидденс, У. Бек, З. Бауман, Д. Стиглиц и др.) утверждают, что возможность ТНК избежать уплаты налогов подрывает силы государства, в нашем рассмотрении представляется важным подчеркнуть не столь еще заезженную мысль ван Кревельда: с концом большой войны «люди перестанут видеть смысл в сохранении большей лояльности к государству, чем, например, к General Motors или IBM»41.
Ресурсы, которыми может располагать государство, уменьшаются. Ситуация в некотором смысле близка той, которую описывал Буркхардт: те усилия, которые власть сегодня прикладывает для самообоснования, могут быть поняты как искусство. Конечно, в духе времени, то есть как «современное искусство». Ограниченный в ресурсах князь в опасной, непредсказуемой ситуации становился виртуозом. Западная политическая элита, все более ограниченная в ресурсах, приобретает сходство с арт-галереей или аукционным домом. «Мягкое» господство, иначе говоря, символическое, эвфемизированное, то есть скрывающее себя в качестве такового, а потому, пародоксальным образом, одновременно принятое добровольно и оставшееся незамеченным, является не свободным выбором «гуманных» элит, а вынужденной формой существования власти в западных обществах. Так же как специфический характер современного искусства – не результат чьего-то умысла (или постмодернистского заговора) и не каприз моды. Утрата «объективных» критериев прекрасного коррелирует с утратой государством суверенитета (в классическом понимании, 1648–1914). Искусство становится привилегированной формой престижного потребления; начинает существовать в постоянном противоречии между индивидуалистическим «месседжем» (насмешки над табу, над обществом потребления и тд.) и жестким следованием определенным моделям, «стилям жизни». Признание художника зависит сегодня не столько от качества его произведений, сколько от некоего обряда посвящения, совершаемого теми кругами, которые делают искусство легитимным42. Единственным критерием оценки произведения становится цена, на которую влияют в том числе такие факторы, как репутация маршана, формат и время продажи… Потому ничтожные, с любой, остающейся только эстетической, точки зрения, вещи стоят огромные деньги.
Политика все более приобретает подобный характер: формы прямой демократии, даже реального представительства (когда политик сохраняет связь с группой, зависимость от нее) замещаются политтехнологиями; публичная политика становится шоу. Противоречие здесь обнаруживается между демократической, модернизационной и подобной риторикой (в конечном счете, речь всегда идет об «общем благе») – и действием, обусловленным только, используя терминологию Бурдье, внутренней логикой политического поля. Как говорил К. Лоренц, когда отбор происходит под действием одного лишь внутривидового соперничества, без действия внешней причины, возникает опасность оказаться загнанным «в самые нелепые тупики эволюции»43. Политики, карьеры которых построены в логике бюрократического выдвижения, в любой иной логике представляются ничтожными. Общее снижение электоральной активности, наблюдаемое сегодня, – результат (и свидетельство) элитарности, политического отчуждения.
Эксперты, инженеры грядущей субъективности, предлагают описания социального мира, политические импликации которых тем более значимы, чем менее очевидны (мы попытались показать это на примере «этики войны»). Навязанные государством фигуры становятся способом сохранения лояльности. Важнейшей такой фигурой является, конечно, террорист. Универсальный правовой порядок, мировое разделение труда, культурный империализм, поставляющий образы жизни, к которым большая часть населения Земли заведомо не сможет даже приблизиться, порождают перманентную «гражданскую войну планетарного масштаба». Государство пытается обосновать себя, подчиняя ее привычной логике противостояния, то есть учреждая террориста как «Большого Другого».
Теракт производится СМИ как медиа-продукт, вписанный в символический и коммерческий порядок. Иначе говоря: связанный со всей индустрией производства образов (неслучайно после 11 сентября 2001 года говорили об «эффекте бумеранга» – в рухнувших башнях-близнецах воплотились фильмы-катастрофы) и обладающий конкретной денежной стоимостью, повышающейся или понижающейся в зависимости от затронутых политических, экономических и карьерных интересов (может быть, например, некий взрыв должен был быть предотвращен определенной службой, или, может быть, он показал, что безопасней пользоваться услугами другой транспортной компании). Террорист вынужден говорить через своих врагов и на их языке; теракт как событие совершает журналист, смысл вписывается в него жертвами и их родственниками, чиновниками, экспертами, политиками, редакторами… Теракт становится вызовом, на который власть вынуждена отвечать – причем в логике, схожей с той, которую анализирует Фуко, описывая в первой главе «Надзирать и наказывать» казнь Дамьена, покусившегося на жизнь короля. Вызовом, позволяющим ей реучередить себя в качестве сакральной, позволяющим заявить о себе даже как о чрезмерной, начав войну со Злом, объявив чрезвычайное положение и ограничив ряд гражданских свобод. Жан Бодрийяр пишет: «Самый драматичный политический результат последних событий заключается в крушении такого понятия, как мировое сообщество, и, шире, всей системы представительства и легитимности. […] Ведь ситуация складывается следующим образом: никто не хочет войны, и тем не менее, она состоится – состоится с более или менее явного согласия правительств всех стран мира»44. Но в том то и дело, что терроризм обеспечивает государству carte blanche. Террорист становится «новым Гитлером», воплощением абсолютного зла, его действия воспринимаются как бесконечное преступление. В результате исчезает «полемика, сравнивающая принципы и практики». Принцип этого исчезновения, как пишет Жак Рансьер, – «представление абсолютной жертвы, жертвы бесконечного зла, требующего бесконечного возмездия»45. В войне с террором, таким образом, оказываются хороши любые средства.
Мы не придерживаемся, конечно, конспирологических объяснений терроризма (хотя уже их популярность свидетельствует, что разговорам о выгодности терактов для правительств и спецслужб присущ некоторый «здравый смысл»). Напротив, мы хотели бы подчеркнуть, что в навязывании террориста как фигуры представления нет чьего-то циничного умысла – такова логика функционирования полей символического производства (политики, журналистики, науки). Это означает, однако, что вопрос победы над теророризмом – это вопрос изменения социального порядка, обеспечивающего данные формы символического производства. Или: вопрос о социальном порядке как произведении искусства. От того, какие ответы мы будем давать на него, зависит развитие саморегуляции, появление новых форм интеграции и солидарности – или, напротив, искусственное возрастание государства, обеспеченное эскалацией «мировой гражданской войны».
Список литературы:
01 Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения // http://www.gumfak.ru/kult_html/italy/kultura03.shtml
02 Там же. http://www.gumfak.ru/kult_html/italy/kultura05.shtml
03 Там же. http://www.gumfak.ru/kult_html/italy/kultura01.shtml
04 Там же. http://www.gumfak.ru/kult_html/italy/kultura12.shtml
05 Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Losev_EstetVozr/_05.php
06 Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения // http://www.gumfak.ru/kult_html/italy/kultura09.shtml
07 Там же. http://www.gumfak.ru/kult_html/italy/kultura07.shtml
08 Макиавелли Н. Государь // http://lib.ru/POLITOLOG/MAKIAWELLI/gosudar.txt
09 Там же.
10 Гегель Г.Ф.В. Лекции по философии истории. – СПб., 1993. С. 414.
11 Макиавелли Н. О военном искусстве // Искусство войны: антология. – СПб., 2004. С. 354-355.
12 Дельбрюк Г. История военного искусства (электронное издание) – М., 2005. С. 3510.
13 Дживилегов А.К. Никколо Макиавелли // Дживилегов А.К. Творцы итальянского Возрождения. В 2 тт. Т.2. М., 1998. Т. 2. С. 252.
14 Там же. С. 250.
15 Цит. по: Михайлов П. Тип // Литературная энциклопедия в 11 тт. Т. 11. – М., 1939. – Стб. 266-271.
16 Гете, И.В. Фауст. – М., 1960. С. 43.
17 Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. – М., 1996. С. 186-187.
18 Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. – СПб., 2008. С. 171.
19 Бурдье П. Дух государства // http://www.politanaliz.ru/articles_341.html?page=2
20 Дельбрюк Г. История военного искусства (электронное издание) – М., 2005. С. 3854-3855; Герлиц В. Германский генеральный штаб. История и структура. 1657-1945. – М., 2005. С. 8.
21 Кревельд, М. Ван. Расцвет и упадок государства. – М., 2006. С. 413.
22 Фуко М. Надзирать и наказывать. – М., 1999. С. 198.
23 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого // Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 4. – М., 2007. С. 35.
24 Бурдье П. О символической власти // Бурдье П. Социология социального пространства. – М., СПб., 2007. С. 93.
25 Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? // Кант И. Сочинения. В 8 т. Т. 8. – М., 1994. С. 31.
26 Там же.
27 Фуко М. Надзирать и наказывать. – М., 1999. С. 216-218.
28 Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. – М., 1996. С. 186.
29 Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. – СПб., 2008. С. 307 – 328.
30 Там же, С. 52.
31 Гроций Г. О праве войны и мира. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/gr_prvoin.php
32 Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. – СПб., 2008. С. 166.
33 Там же. с. 309.
34 Ролз Д. Закон Народов: неидеальная теория // http://magazines.russ.ru/nz/2002/4/rolz-pr.html
35 Сисе Х. Справедливая война? О военной мощи, этике и идеалах. – М., 2007. С. 20.
36 Хомский Н. Новый военный гуманизм. М., 2002.
37 Тоффлер Э. Война и антивойна. – М., 2005. С. 113.
38 Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. – М., 1990. С. 645.
39 Кревельд, М. Ван. Расцвет и упадок государства. – М., 2006. С. 415-423.
40 Там же. С. 422.
41 Там же. С. 414.
42 Бенаму-Юэ Ж. Цена искусства. – М., 2008.
43 Лоренц К. Так называемое зло. К естественной истории агрессии. – М., 2008. С. 223.
44 Бодрийяр Ж. Под маской войны // http://www.strana-oz.ru/?article=718&numid=15
45 Рансьер Ж. До и после 11 сентября: разрыв в символическом строе? // Мир в войне: победители/побежденные. 11 сентября 2001 г. глазами французских интеллектуалов. М., 2003. С. 55.