- ФОНД РАЗВИТИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФИИ
- МЕЖДИСЦИПЛИ- НАРНЫЙ ЦЕНТР ФИЛОСОФИИ ПРАВА
- КОНКУРСЫ
- НАШИ АВТОРЫ
- ПУБЛИКАЦИИ МПФК и МЦФП
- БИБЛИОТЕКА
- ЖУРНАЛ «СОКРАТ»
- ВИДЕО
- АРХИВ НОВОСТЕЙ
Савчук В.В.,
проф. каф. онтологии и теории познания
философского факультета СПбГУ, директор цента «Медиафилософия»
при философском факультете СПбГУ
Культуролог в России больше, чем философ
Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою. Французские, английские авторы могут обойтись без нашей похвалы, но русским нужно по крайней мере внимание русских.
И.М.Карамзин
Культурология в ходу. Несть числа монографиям, учебникам и учебным пособиям по этой, ставшей ныне популярной, дисциплине. Мода институционализируется: открываются кафедры, отделения и диссертационные советы. В этой ситуации естественно задаться вопросом о существе культурологии и специфике ее предмета. Почему для философского дискурса о культуре стали тесны рамки онтологии, этики и эстетики, истории и теории культуры, религии? Почему и чему не удовлетворяют более дисциплины “теория культуры” и “культуроведение”? Разве они говорят не о том же предмете? И, наконец, как возможен сегодня логос о культуре? Является ли культурология философской дисциплиной и что отличает культурологический подход от социокультурного, а также от подходов таких дисциплин, как теория и философия культуры, социальная и философская антропология?
Повсеместная ориентация на Запад дает здесь неожиданный сбой, так как там в перечне научных дисциплин культурология не значится, как нет ее в предметных указателях научных книг. Культурология как наука — и этим можно гордиться — продукт исключительно отечественного производства. Ни во французской, ни англо-американской, ни немецкомй традиции такой науки, как культурология, нет. У немцев, например, имеет место “Kulturwissenschaften” (науки о культуре) — “редко употребляемый термин научной теории культуры, возникший в оппозиции к наукам о духе (Geistwissenschaft)”. Хотя само слово культурология существует. Так в книге Лесли Уайта (Leslie White. The concept of cultural Systems. The key to understenning tribes and nations. N-Y. – London, 1975) обращает на себя внимание посвящение автора: “математику, культурологу, другу”. Здесь культурология выступает как синоним интеллигентности или то, что у нас в пору бурных споров физиков и лириков понималось под последними.
Сами термины “культурология”, “культуролог” на отечественном гуманитарном горизонте возникли приблизительно в 70-80-е годы ХХ века. Культурологами стали называть (часто вопреки их воли) М.М. Бахтина, Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, А.Я. Гуревича, В.В. Топорова, В.Вс. Иванова, В.В. Малявина и др. В Петербурге таковыми были И.П. Смирнов, Э.В. Соколов, А.М. Панченко, А.Т. Драгомощенко, Б. Гройс, Б. Останин, и Т. Горичева. В 90-х годах, к такими значимыми фигурами в Петербурге добавились: С.Л. Фокин, В.Е. Лапицкий , А.Д. Митрофанова, А.В. Демичев, А.К. Секацкий. Этих авторов объединяло по меньшей мере одно — все они размышляли и писали о культуре, избегая жестких марксистско-ленинских схем. Они заняли нишу, которая образовалась на стыке конкретных наук, литературы и того, что в ту пору понималось под философией. Для конкретных специалистов работы культурологов были слишком метафизичны, вне- и наддисциплинарны, для философов — ненаучны, описательны, эссеистичны, а для писателей – наукообразны и внеличностны. Немаловажно добавить, что в этот период вырабатывался (а в некотором отношении – воскрешался) новый стиль гуманитарного письма. Посему в ту пору «культурология стремилась стать не только философией, но и определенного сорта литературой. И эта, особого рода литература (non ficiton), являлась неким вызовом существующим представлениям о "литературе", "воображении" “реальности”» (А.Т. Драгомощенко). Часто цитировался О. Уальд: «Это хуже, чем ложь, это плохо написано». Плохо писать на темы культуры стало уже невозможно.1
Не вдаваясь в детали истории отечественной философии в последние десятилетия ХХ века, отмечу, что на рубеже 80-х была найдена форма выживания философии под видом нефилософии: культурология. Еще одна форма выживания в условиях диктата жестких схем по-сталински понятого марксизма — уход отечественных философов в историко-научную проблематику и логико-методологические исследования. Попутно замечу имеющий место парадокс: дело в том, что те же философы, которые не хотели быть жертвами навязывавшегося извне образа философской науки, ускользнув от “идеологии” в логику, в теорию и историю науки, впоследствии дисциплинировались и стали исповедовать ту, в значительной мере вынужденную, форму мысли, представшей отечественным (здесь означает скрываемым) вариантом позитивизма, которая стала для них единственно возможной и адекватной существу дела формой философии. В своей вынужденной форме существования «ускользнувшие» словно забыли о традициях русской философии, которая изначально тяготилась немецким её регламентом. (Не это ли стало причиной того, что именно кафедры логики, в перестроечный период дали самый широкий веер «логиков-дезертиров» от писателей и религиозных мыслителей, до художников и культурологов?) Русская философия оставалась более эссеистичной, чем системосозидательной, скорее страстной и эмоционально неравнодушной, чем отстраненной и научной. Из всех инвектив западному рационализму приведу, наугад, позицию В.Ф. Эрна: “Русская философская мысль ... в противоположность этому рационалистическому стремлению к дурной отвлеченности была существенно конкретна, т.е. проникнута онтологизмом, <...> она достигает мировых всечеловеческих вершин в глубоко философском творчестве Тютчева, Достоевского, Толстого. Она же обусловливает любопытную черту: отсутствие систем.” Неистребимая по сей день тяга русского гуманитария к литературе, к мистике, к истине “уничтожающей разрыв между мыслью и сущим”, к цельности восприятия с неизбежностью приводит к вопросам, которые затрагивала культурология на этапе своего конституирования.
II
Сегодня же, дело обстоит иначе. Пафос и идеологические интенции, которые питали культурологию, в новой исторической ситуации утрачены. Если отцам-основателям отечественной культурологии (оставим за скобками вопрос о самоопределении названных авторов, мне здесь важно не то, как они себя называли либо не называли, но то, что исполнялось этим понятием в самосознании отечественной культуры) было тесно в рамках четко очерченных границах конкретных дисциплин, в которых, замечу, они были состоятельны как никто другой, то современные их последователи, вставшие под знамена культурологии, большей частью не могут выполнить условия дискурса традиционных гуманитарных дисциплин. Последнему типу культуролога чужды как научность конкреных дисциплин, так и метафизическая строгость. Таким образом, “патриархи” шли в культурологию от избытка, а массовый поход в нее зачастую продиктован недостатком культуры и дисциплины. Из эзотирической области она превратилась в профанную. По-видимому ощущая это, культурологи записывают своими предшественниками таких авторов как Г. Риккерт, Э. Кассирер, В. Дильтей, Э. Гуссерль, М. Вебер, К. Юнг, О. Шпенглер и др.1 (которым, естественно, и в страшном сне не могло присниться, что они могут именоваться культурологами), тем самым специализирующиеся здесь пытаются придать респектабельность тому пространству, которое в западной традиции отсутствует.
Культурология 90-х, оформившись в самостоятельную науку и учебную дисциплину, потребовала своих учебников и учебных пособий, своей истории. Вскорее она столкнулись с интересами преподавания и преподавателей истории партии и научного коммунизма, нашедших себе здесь применение. Как следствие — дискурс технологизировался. В том массовом виде, в котором культурология представлена сейчас, она отторгает мыслящую часть “культурологов”; которые уходят либо в освободившуюся от прежних догм философию, либо в специально-научные дисциплины. Парадокс, но с ростом популярности культурологии, уровень рефлексии современных проблем культуры падает.
Проанализировав предмет, методы и способы исследования, имеющие место в культурологии, можно сделать вывод о том, что по всем указанным параметрам они не являются специфичными и решительно отстоящими от традиционного философского дискурса, поскольку последний не мыслим вне культуры, логоса, рациональности. Посему у культурологии был, да, пожалуй, еще остается свой шанс — под видом отказа от философии (понимаемой как различные модусы западной рационалистической мысли) нелегально протащить через издательские таможни – попутно обманув внутреннего цензора, – русскую философскую традицию в ее актуальном, а не историко-философском виде. Для этого ей необходимо идти не по пути облегчения логоса, описательности и внешней эрудиции, не путем взвинчивания просветительского пафоса и культурпросветительской установки, но по пути строгости топологической рефлексии. Ведь способ, каким может быть эта рефлексия, заявляет собой иной тип дискурса. В топологическую рефлексию – фундаментальным условием ее осуществимости – включается особенность топографии того объекта, который подвергается рефлексии, рефлексии, которая не столько учитывает специфику своего объекта, сколько специфическим образом разворачивается в пространстве его существования. Конкретные условия становятся онтологической предпосылкой рефлексии, ее принципиальной обусловленностью. Аккумуляция опыта отечественной мысли рождает сегодня способность познания, участвующего в познаваемом объекте и сопереживающего ему. Стоит также учесть, что логос, в котором определяет себя культура, не тождественен ratio (что убедительно было обосновано В.Ф. Эрном еще в 1910 г.). Он мог бы реанимировать те стратегии отношения к миру, которые были утрачены при переводе его в режим ratio.
В нынешнем контексте культура существует между двумя полюсами. На одном культура “нагружена” нравственно-этическими значениями – культурный значит нравственный, воспитанный, добропорядочный, дисциплинированный и т.д. На другом, культура понимается “как специфический способ организации и развития человеческой жизнедеятельности... В понятии культуры фиксируется как общее отличие человеческой жизнедеятельности от биологических форм жизни, так и качественное своеобразие исторически-конкретных форм этой жизнедеятельности.” Разговор о культуре как таковой, ее определении, ее предмете и методе исследования, который велся на протяжении последних десятилетий, пронизан ощущением усталости от обязательных упражнений в категориальной виртуозности. Возможно, культурология обнаруживает — по инерции — желание “поиска неведомой нам прежде исследовательской парадигмы, которая наметилась в конце 80-х годов.”2 Но и этот запал гаснет. Сегодня культурология не оправдала надежд одних, так как “проявила свою несостоятельность в той мере, в какой она претендовала на научность, и вопреки всем попыткам, хотя поверхностным и конъюнктурным, вместить в себя принцип научности”3 , но других привлекает до сих пор — именно тем, за что ее критикуют: литературностью, описательностью, невниманием к абстрактным определениям культуры и игнорированием метафизических и теоретико-познавательных проблем культуры как таковой. Полагаю, однако, что культурологический дискурс словно бы взял на себя, а в лучших проявлениях (московский, сиречь общероссийский, рейтинговый лист открыт для заполнения) и сегодня, берет на себя труд воскресить те особенности русской философии, которые отметил В.В.Зеньковский: онтологизм, антропологизм, панморализм, синтетические устремления4 и, как необходимое дополнение, противостояние системосозиданию как таковому, и признание познания “лишь частью и функцией нашего действования в мире”.5 Этой последней своей особенностью культурология может сохранить связь с традицией местной мысли и обрести собственное лицо в постсовременности.
Культура, если ее понять как некоторую органическую целостность, при всех изменениях сохраняет свои константы. Соглашаясь с Ф.Боасом, полагающим, что культуру нельзя описать строгими законами, считаю все же, что архаический Космос или, что то же, архаическая культура, как и вся культура в целом, подчинен фундаментальному закону симметрии ран. Рана, наносимая Земле, животному, дереву с необходимостью наносится телу Рода в виде жертвы — закладной, календарной, земледельческой. Там, где нет политической культуры, культуры труда и досуга, там интеллектуальные ставки исследователей культуры как таковой много выше, роль ее весомей, а деятели заметнее. То, что в других регионах означивается как Kulturwissenschaften или Geistwisseschaften у нас определяется не наукой, но логосом. В этом я вижу не только отрицательные моменты.
III
“Cultural Studies” (это название американского журнала и научной дисциплины так и не нашедших адекватного русского эквивалента) – наука, изучающая явления культуры очевидно не совпадает по методам исследования с культурологией, но соотносима с нею по объектам. Дисциплина сultural studies в лице своих основоположников заявляла себя как средство утверждения равноправия и равноценности культур. Она говорит от имени угнетенного меньшинства перед лицом аристократической культуры, культуры господствующей. Она по сути своей подозрительна, а по форме научна. Если отечественная культурология одержима пафосом поиска правды и смысла в размышлении о предельных основаниях жизни духа и судьбы человека в их российском, т.е. вселенском, понимании, то сultural studies ведет речь о научном бесстрастном подходе вне ценностных предпочтений; она табуирует проявление политической некорректности. Культурология в момент ее возникновения есть дитя — реакция и следствие — тоталитарной системы идеологического воздействия. В споре Добра и Зла, атеизма и религии, тоталитаризма и гуманизма, коммунистической идеологии и буржуазной демократии, марксистской и немарксистской методологий она определена в своем выборе этими полюсами противостояния. Если сultural studies тяготеет к методам этнологии и культурной антропологии, то культурология — к философии, религии, к этике и эстетике. В 70-80 годах, являясь реакционным по отношению к марксизму и научному коммунизму течением мысли — так как отказывала господствующей культуре и идеологии пролетариата в равенстве с буржуазной идеологией — культурология была прогрессивной, а в политической терминологии — левой мыслью. Сегодня же она стоит на распутье между образом западного ее варианта типа cultural studies и собственным путем, исходящим из традиции отечественной мысли и освоившей как свое советское прошлое, так и концептуальные новации ХХ века.
IV
Есть еще одна сторона проблемы, которую трудно обойти вниманием. Следствием культурологической невнятности стало несовпадение дискурсов, взаимное разочарование и отсутствие контакта философов с филологами, историками, искусствоведами и прочими гуманитариями, что, в частности, показали попытки наладить коммуникацию в различных регионах и различных ситуациях. Речь идет о том, что те критерии научности, которые прикладывают специалисты той или иной гуманитарной науки к текстам философов, оказываются убийственны для последних (и здесь они совпадают с претензиями естествоиспытателей судить философов). У философов нет ни научной строгости, ни обоснованности выводов, а специалистам-гуманитариям недостает чувства жизни и иронии по поводу истины исходных посылок, которые они отстаивают. Дело доходит до взаимных обвинений: филологи — киллеры, убивающие всякую живую мысль, философы – романтики, предлагающие читать классические тексты адамическим взглядом, доверяющие своей интуиции, опыту, а не фактам.
Есть одно обстоятельство, которое мешает поставить точку и ограничиться констатацией коммуникационного тромба, лишь изредка пробиваемого взаимными инвективами. Это обстоятельство мы находим в истории взаимоотношений гуманитарных дисциплин с философией на почве культурологии.
Надлежит вспомнить спор факультетов в Германии, в котором самое непосредственное участие принимал И. Кант. Именно ему принадлежит самое заметное продвижение критериев научности в гуманитарном дискурсе: “В каждом университете должен быть философский факультет. Он служит для того, чтобы контролировать три высших факультета и тем самым быть полезным им, ибо важнее всего истина (существенное и первое условие учености вообще); полезность же, которую обещают для целей правительства высшие факультеты есть лишь второстепенный момент ... именно эта непритязательность, стремление быть свободным, а также не мешать другим свободно отыскивать истину на пользу все наукам и поставлять ее для любого применения высшим факультетам, — все это философский факультет должен рекомендовать самому правительству как находящееся вне всякого подозрения и, более того, как безусловно необходимое.”6 Что такое научная истина и насколько необходимо свободно пользоваться разумом сегодня хорошо известно. Свобода в рамках всеобщности, необходимости и повторяемости. Критерии научности, выработанные в лоне философии, были усвоены новоевропейской наукой, в том числе и гуманитарной.
Требуя, чтобы философская рефлексия соответствовала идеалам научности, современные частные науки, а в особенности культурологи осуществляют субтильную месть, возвращая философии то, что она декларировала два века назад.7 Однако критерии “истины”, к которым пришла философская мысль в постсовременности, существенно отличаются от тех представлений, которые манифестировала философская классика. Посему — в споре «киллеров» и «романтиков», — мы имеем не столько меж-, сколько внутридисциплинарные противоречия между классическим и постклассическим дискурсом: между теми, кто с некоторым опозданием и досадной нечуткостью к изменившейся ситуации отстаивает “безусловно необходимое” знание, и теми, кто решительно настаивает на его контекстуальности.
V
Противоречивая ситуация в отношении культурологии, надежды и разочарования ею порождаемые, имеют причины, которые своими корнями уходят в особенность исторического пути российской ментальности. Это мешает отнестись к ней исключительно негативно. Сумятица, царящая в умах и настроениях соотечественников относительно интеллектуальных лидеров нации: "властителями дум" побывали поэты, художники, писатели, режиссёры, публицисты, сегодня к ним добавим телеведущих, обозревателей, политических лидеров и юмористов. В этом ряду не было, и в ближайшее время не предвидится, фигуры философа. Механизм наших предпочтений работает так, что в общественном сознании последние воспринимаются в лучшем случае нейтрально. Профессиональные философы, к сожалению, дают слишком много поводов для этого: заметно их отсутствие в спорах по актуальным проблемам жизни, в состязаниях специалистов красноречия. Кроме того, неопределённость в самоназывании интеллектуальной субкультуры, отражает её отсутствие в иерархии популярности, которая легко конвертируется во власть. Иные из этой ситуации выходят остроумным способом, называя себя на французcкий манер комментаторами.8 В этом случае они могут не раскрывать ни места, из которого произносится речь, ни идеологических предпочтений, ни источника средств к существованию.
Некоторые по-прежнему именуют себя культурологами, дистанцируясь от скомпрометировавшего себя на родной почве философии. Иные же называют себя культурологами, так как у них не хватает сил дисциплинировать себя ни в одном из традиционных дискурсов.
VI
Однако же вопрос о самоидентификации — исключительности — пишущего, говорящего и мыслящего стоит сегодня не менее остро, чем прежде. Если пишущий — философ, то проблема обостряется предельно: если он соотносит себя с литературой, то вынужден доносить правду, подобно поэту или писателю, если же с наукой, то обоснованное и проверенной знание, если же с преподаванием, то отрабатывать стратегии захвата и удержания внимания аудитории, давать ей риторические удовольствия, ну а если он философ по-преимуществу, то есть философ философии, иначе — ее историк, — то должен предаваться тонким дистинкциям, в которых столько учености, столько трудностей, что, как полагает Эразм Ротердамский, — «самим апостолам потребовалась помощь некоего отнюдь не святого духа», если б им пришло в голову разобраться в этом.
Кого слушать сегодня?
Кого слушать сегодня, к кому прислушиваться, с кем сверять свои суждения, за кем идти? За интеллектуалом, интеллигентом, писателем, политтехнологом или – что уж невероятнее – философом и культурологом или за более соответствующим духу времени, медиальной ситуации – культуралом? То, что такая фигура (владеющая умами) была всегда, говорить не приходится. У человеческого сообщества потребность в инородном зеркале, преломляющем повседневность в свете идеала, столь же неистребима, сколь ненормален обретший его в жизни. В европейской истории исключительность поведения, вольности и дерзости оправдывались тем, что Поэту или Художнику было позволено то, что не позволялось законопослушному гражданину. В ясную формулу облек этот парадокс Паоло Веронезе в своем знаменитом ответе инквизитору: “Мы, живописцы, пользуемся теми же вольностями, какими пользуются поэты и сумасшедшие”.9 Со временем пришла очередь интеллектуалов. В частности, писатель Пьер Дрие ла Рошель, называя себя интеллектуалом в своих дневниках 1939-1945 гг. объясняет\позволяет себе все: свою позицию, поступки, несвоевременность мыслей: его четкая, доведенная до однозначности политическая позиция, верность ей — его самоубийство, которому предшествовали самоубийственные для интеллектуала и политика профашисткие, националистические и антисемитские убеждения, поставили на нем несмываемое клеймо фашиста и антисемита. Тем не менее Его дневники переводятся на русский язык в респектабельной книжной серии «Дневники XX века».10 Для отечественной культуры эта ситуация актуальна вдвойне, так как мы еще пребываем в стадии рождения фигуры интеллектуала, которая приходит на смену интеллигенту, при том, что после смерти интеллектуала в самой Франции, кажется, уже прошло сорок дней. Фуко полагал, что интеллектуал, претендовавший на универсализм, начиная с XVIII в. и до второй мировой войны, завершает свою историю фигурой Сартра: “Если же интеллектуал изменил свой облик (а также и функцию письма), то произошло это потому, что изменилось само его положение, и теперь “атомщик”, “генетик”, “информатик”, “фармаколог” перемещаются от одного специфического места к другому, из одной единичной точки к другой, оставляя впечатление трансверсальности, а не универсальности”. Разделяя его мысль о мутации статуса интеллектуала, Делез связывает данную ему возможность речи с действием, с “учасием в борьбе, в актуальном сопротивлении”; интеллектуал “обретает способность говорить скорее на языке жизни, чем на языке права”.11 Себя же Делез интеллектуалом себя не называет. «У Интеллектуалов потрясающая культура, они обо всем имеют собственное мнение. Я не интеллектуал, потому как у меня нет наличной культуры, никаких запасов. Мое знание складывается из потребностей актуальной работы, если мне приходится к ней возвращаться по прошествии нескольких лет, я все изучаю заново. Знаете, как это здорово – не иметь мнения или суждения по тому или иному вопросу! Мы страдаем отнюдь не из-за отсутствия общения – наоборот, из-за всех этих сил, что принуждают нас говорить, когда нам нечего сказать».12 Тем самым он проводит границу дискурса шестьдесят восьмого года, его разрешающих возможностей: идентификации, аналитики, стратегии поведения.
У Петера Слотердайка свое отношение к роли интеллектуала, которое он высказал в одном из интервью: “Г-н Слотердайк, в своей книге "Испытание себя" вы писали, что мы живем "после революции". "Мистический вздувшийся нарыв" лопнул.
— Больше уже нет той сингулярности — революции, — до которой человек когда-то доживал. С тех пор не нужно уже использовать интеллектуалов как революционных консультантов. Это уже больше не входит в планы гомогенной модели истории. Успокаивающий факт.
Почему успокаивающий?
— Потому что возникает чувство, что мы и так живем в хронических революциях. Вместо исключительно политических перемен происходят параллельно друг другу и одновременно перманентные технические, символические, ментальные перевороты, которые вызывают чудовищно сложные процессы обучения. Мы живем в эпоху хронических открытий, изобретений и обогащений”.13 Интеллектуал в медиапространстве стал не нужен.
Интеллектуал, борющийся с Властью как таковой, — сегодня амортизированная, да и, пожалуй, карикатурная фигура запоздалого модернистского проекта, ибо борьба с властью неминуемо приводит к осознанию того, что дело не в борьбе против, но в выборе своего горизонта власти, так как любому произведению, любому, не говоря уже о социальном, политическом, экологическом проектах, но даже художественному проекту противостоит контртекст, для преодоления которого необходима идеология произведения, внятная политика искусства и длинная воля к его реализации.
Пока на лобном месте страницах газет, журналов и телеэкранов интеллигенты насмерть бьются с интеллектуалами, на арену незаметно, а потому неотвратимо и властно выходят новые фигуры, котировки которых неизменно растут, равно как и символический и реальный капитал.14 Историческая природа вращающейся сцены речи делает карикатурными претензии быть услышанным — самозабвение и пафос говорящего бестактным вращением сцены перемещает его за кулисы театра к пыльным декорациям устаревших политических спектаклей. Прийдя в себя, интеллектуал видит сообщество давно уже ушедших со сцены властителей умов. Выясняя отношения друг с другом, они ведут спор с прошлого с еще более прошлым. Шум же успешного представления, аплодисменты и восторги зала уже давно достаются культуралам.
Культурал – открытая форма перелома культуры
Если интеллигентность (в советскую эпоху она была субститутом аристократизма (скрытой формой сопротивления господствующей идеологии), так как для того, чтобы стать интеллигентом, им нужно было родиться (вариант закончить два вуза — отец и сын; но и это не гарантировало появление интеллегентности, поскольку «образованность и интеллигентность – вещи разные» (М. Л. Гаспаров)) была врожденным качеством, “в крови”, а интеллектуал — качество, которое не передается по наследству, — свои идеи должен доказывать, порой кровью (случай Пьера Дрие ла Рошеля или нашего А.А. Богданова, пошедшего по стопам Ж. Ламетри), то в культуралы “выходит” тот, кто подписывается под чем угодно, лишь бы вызвать интерес у теле- или аудиоаудитории; его конечная цель — массмедиизация, популярность, обретение власть. Обращенность мысли к массовому сознанию, к стратегиям популярных жанров искусств, СМИ рождает новую фигуру в обществе, сменяющую интеллектуала, все более узкая специализация, которого делает его специалистом. “Культурал” — фигура, которая формируется на наших глазах. Род деятельности, фигуры речи и способ поведения его вызваны к жизни тем обстоятельством, что современный интеллектуал, желающий иметь сцену речи и влиять на общественное мнение, не может не использовать масс-медийные стратегии привлечения внимания. Он, как верно заметил С.Л. Фокин «чего только не делает чтобы быть при власти… он одомашненный, прирученный интеллектуал, интеллектуал при власти».15 В ином контексте и в иных терминах данную ситуацию описывает В.А. Подорога: «Сегодня … публичное, «коллективное» сверхбыстрое письмо, господствует над индивидуальным поиском, исследованием, сверхмедленным письмом. Последнее обесценилось. Лозунг дня: все, что опаздывает, не существует. Графомания (в том числе и парафилософская) кажется спасением… отчаянной попыткой присвоить публичность, и хоть на мгновенгие утвердить собственное имя и авторское право…».16 Для описания этой фигуры В. А. Подорога вводит концепт медиасубъекта, а Николай Грякалов называет его «масс-медиальным шаманом».
Итак, кто же такой культурал? Культурал — новый производитель на рынке интеллектуальной и массмедиальной продукции. В ситуации обращенности коллективного внимания к артефактам массовой культуры, поставляемым СМИ, он не только успешно конкурирует с интеллектуалом, писателем и куратором, но и заметно теснит их. Производитель получил имя культурал. Его проект — концептаулизируется на глазах. Классический же интеллектуал, столкнувшись со все более глобализирующейся медиа-действительностью, либо трансформируется в культурала, либо становится специалистом. Побочным следствием этих процессов является ситуация, в которой новая метафорика отодвигает в тень старую метафизику, а культурал выступает субститутом интеллектуала. Вбирая в себя имидж последнего (самый простой и в тоже время самый распространенный прием культурала узнав нечто из интервью с интеллектуалом, писателем, специалистом, он предваряет этим разговор, оставляя собеседнику лишь подтвердить его — культурала — мысль), культурал наследует его мыслящую — читающе-слушающую — аудиторию, а используя технику и приемы телеведущих, он — за счет зрителей — увеличивает ее во сто крат. Культралы не только присваивают иммидж и лексику интеллектуалов, но и достижения актуальных художников, их умение изобретать и реализовывать проекты. При этом чем маштабнее проект, тем больший резонанс он вызывет. Здесь открытия художника оказывается важным для культурала. Способность актуального искусства оперативно реагировать, давать имя непроявленным вещам и не ставшим еще массовыми явлениям перенимается культуралом, который добавляет умение найти того, кто может привлечь к себе внимание и говорить с ним и от его имени. Он формирует и удовлетворяет спрос. Это корпоративная стратегия культрала.
Авторский проект придает усилиям культурала легко узнаваемый и усваиваемый вид. Вид творчества. Долгодействующий прект првращается в авторскую программу, которая позволяет соединять коммерческие интересы и медийную идеологию. В итоге, культурал внушает мысль о том, что он не только информирует нас о происходящем, но сам создает событие достойное внимания. Со временем сами художники видят в культурале образец успешной деятельности в реализации масштабных и капиталоемких проектов. Работая на информационном рынке, культрал находит точные маркетинговые ходы для продвижения своих программ, своему массмедийному продукту. И чем активнее культурал, тем пассивнее потребитель его продукции, тем более сужен горизонт его видимости и репрессирована способность воображения и тем, наконец, активнее воспринимает и апроприирует телезритель и радиослушатель (вот поистине магические слова заклинания сопровождающие подгонку аудио и видео протезов к органам восприятия коммуниканта) стиль культрала в способ самоописания; коммуникант онтологизирует мир культурала в той же степени, в какой в декартовское время онтологизировали научную картину мира. Мир культурала дан не в форме рефлексии, но в форме сообщения, информирующего телезрителя, радиослушателя, компьютерного пользователя; при это местоположение потребителя СМИ не имеет значения.
В силу того, что с каждым днем цена минуты массмедиального события возрастает, его сверхзадача — сфокусировать, удержать и удержаться. Он идет на все, готов платить любую цену чтобы остаться в кадре. Но остаться в пространстве сообщения культурал может до тех пор, покуда не истрачен рессурс доверия, покуда личный интерес предстает как интерес всего класса зрителей, покуда симуляция подлинности события и точно выбранной интонации соучастия не раскрыта, покуда не найдена более эффективная стратегия удержания внимания, покуда не раскрыты механизмы его власти.
Видимо поэтому открыто называть себя культуралом никто пока открыто называть не решается, так как массмедиальное тело с необходимостью предполагает симуляцию и ангажированность, окончательно прощаясь с образом интеллектуала, этого бунтаря-одиночки. Культурал — производное системы, сети, команды. Характеризуя сложившуюся ситуацию в Париже редактор журнала “Эспри” Оливье Монгэн пишет: “Те, у кого есть время для наблюдения мутаций общественной жизни, заметят, что изменения произошли уже несколько лет назад и что интеллектуальной сцены, которая долгое время характеризовалась фигурой великого писателя, больше не существует, ее заместил мир “культуралов”. Это сложный фрагментированный мир, с групповым обособлением; там есть киношники, вышедшие из Новой волны, театральные люди, люди искусства (патронируемые меценатами, государством, музеями), профессионалы культуры, университетская публика, способная выйти за рамки своих программ и несколько редких одиноких или осве- и освященных прессой интеллекуталов. Эти участники “культурной буллы” игнорируют границы правого и левого, также как для формирования новой номенклатуры упразднили границы между художниками и политиками, последние, скрытые от древнего посредничества, имеют отношения к обществу только через телевидение и “медиальное” управление. Это категории в равной степени государственные и политические”.17
Ибо культурал всегда поверх культуры, топосов, кокретных ситуаций. Модус его существования – скорость симуляции события. Он пересекает границы, соединяет несоединомое, выдавая видимость за существо дела. Возделывать, сохранять, брать ответственность за ситуацию не его кредо.
VII
Сделаем вывод, культурология сегодня дает шанс возродить русскую философию под видом скомпрометировавшей себя нефилософии, обратить интерес к самому себе, к своей культуре, своему уникальному опыту. Согласимся с И.М. Карамзиным, что отечественным авторам нужно по крайней мере внимание наших соотечественников. Но и признаем также, что культуролог в России хотя и больше чем философ, но все равно меньше чем писатель и поэт.
Аннотация
В статье речь идет об исторических условиях возникновения культурологии в России, о двух этапах ее существования. Делается вывод, что для первого этапа характерно творчество от «избытка», то для нынешнего, от «недостатка». Отцов основателей объединяло по меньшей мере одно — все они размышляли и писали о культуре, избегая жестких марксистско-ленинских схем. Они заняли нишу, которая образовалась на стыке конкретных наук, литературы и того, что в ту пору понималось под философией. Делается вывод, что у культурологии есть шанс под видом отказа от философии возродить русскую философскую традицию в ее актуальном, а не историко-философском виде.
Дружище! Философ!
Знаешь, мне трудно писать против этого текста, многие мысли были проговорены вместе, обсуждались, принимались или нет…Знаешь, я как-то не понимаю этой статьи: для меня ты как будто пишешь автобиографию, но я заведомо знаю, что так ее никто или почти никто не прочтет. М.б. ты точно знаешь, для кого ты пишешь, но тогда ты обрекаешь себя на непонимание, м.б. кто-то даже подумает, что у тебя ностальгия, не зря же как-то подозрительно много русских философов. То есть, если повернуть все по-другому, вполне возможно, я это допускаю, что эти непричесанные мысли ты метишь уложить кому-то прямо в сердце, но у меня, только у меня, такое чувство, что ты мечешь бисер…не знаю точно перед кем. Поймут ли? Вот в чем проблема.
Понимаешь, я это пишу, думая про тебя, вблизи, но издалека, хочу поймать усилие, а ловлю тебя (себя) на мысли, что ты хочешь кому-то понравиться (не знаю, не гадаю, кто бы это мог быть). Понимаешь, я говорю сейчас прямо, ты словно себе не доверяешь, хочешь себя за чем-то закрепить. Понимаешь, может быть, тебе следует больше себе доверять, не надо что-то доказывать (да и кому?), у тебя есть собеседники, читатели (книг), студенты; разве мало – пиши для себя, и они заведомо оценят, услышат, поспорят. То есть, я понимаю, что аудитория как женщина: чем больше владеешь, тем больше хочется. Но кто-то сказал, что Дон-Жуан – слабый и жалкий тип, у которого не было сил любить одну женщину…
Самое главное: я не понял против кого-то этот текст. В нем нет энергии контр-текста. Не прилично, конечно, писать про свой текст, но мы близки, это как себе: я писал свой текст про Антельма против тотализации Холокоста, против того, что «еврейская история» навязывается всем как какая-то вина, но у каждого своих вин хватает…
То есть, когда я говорю, что книги пишутся для себя (разумеется, если это не диссертация, грант, хотя и в последнем можно себя протащить…), это значит, что каждая книга против кого-то, надо искать противников, соперников, врагов и писать против сильных и от них силы брать – против философии как культурологии взять и вытащить Канта и прочитать его так как прочитал в свое время Фуко – как абсолютно современного философа, против философии как литературоведения – взять и закопать Подорогу….
Разумеется, под это денег не дадут, но здесь нужно усилие, время, неспешность, тренировка, упражнение, разборчивость.
Такая вот белиберда.
Примечания:
1 Видимо этим и было мотивировано учреждение первой в России премии в области гуманитарных наук «Петербургский текст» (1999) с весьма характерными требованиями, выдвигаемыми к соискателям: текст не ограничивается по жанрам, конфессиям, институциям (литература, искусство, философия, этнография, культурология, политология, арт-критика и т.д.), размерам. Это могут быть эссе, заметки, трактат, статья, критический очерк, манифест или художественный проект. Текст может быть как опубликованным, так и неопубликованным. Однако в нем должно быть то, что делает его, по мнению комитета, “интеллектуальным текстом”: Он в равной мере должен быть и интеллектуальным, и текстом: должен быть продуман и исполнен.
Форма подачи столь же важна, как и содержание. Текст обязан быть выдержан в настоящем времени. Иметь свою интонацию.
Текст не может: не содержать современные стратегии письма; выстраиваться по критериям ограниченно понятой институции; транслировать традицию без рефлексии;
Текст должен также: вызывать желание размышлять; приносить удовольствие; нечто приоткрывать.
Первыми лауреатами премии стали: Е. Н. Долгих, В. Е. Лапицкий и О.Ю. Суслова.
2 См., например: Культурология ХХ в.: Антология. / Сост. Левит С.Я. М.: Юрист, 1995.
3 Ерасов Б.С. Императивы нового культуроведения // Культурология сегодня: основные проблемы, перспективы. С. 37. А вот ещё одна характерная артикуляция подобной критики: результаты культурологических исследований “не разводились по отдельным рубрикам, как это обычно происходит в гуманитарных исследованиях на Западе, а объединялись в некое смутное единство, не ограниченное каким-либо методологическими принципами и интересное не столько как “наука”, сколько как “знание” и даже “мудрость”, — полагает С. Зенкин (Зенкин C. Культурология префиксов // Новое литературное обозрение. 1995, № 16. С. 47), примеряющий то немецкий мундир, то французское платье на тело русской мысли..
4 “Русские философы, за редкими исключениями, ищут именно целостности, синтетического единства всех сторон реальности и всех движений человеческого духа” (Зеньковский В.В. История Русской философии. В 2 т. Т. 1, Часть 1. Л., 1991. С. 17). Далее В.В. Зеньковский настаивает на том, что эклектизм русской философии мнимый, так как “означает полное непонимание синтетических замыслов у русских философов...” (Там же. С. 18).
5 Там же. С. 15.
6 Кант И. Спор факультетов //Кант И. Собр. соч. В 6 тт. Т. 6. М., 1966. С.325.
7 Подобную тенденцию отметил В.А. Подорога: «Культурологи иногда спрашивают: чем это занимаются философы? Это же сплошная культурология! Теперь, когда гуманитарные дисциплины получили некоторую свободу, «специалисты» пытаются задним числом присвоить в качестве собственного ресурса ту философскую базу, которая была подготовлена отечественноой и европейской традициями философии» (Подорога В.А. О чем спрашивают, когда спрашивают «что такое философия?» // Философский журнал. 2008, № 2. С. 9).
8 Хотя уже Вальтер Беньямин за “смирением интерпретатора” провидел стратегию власти, основание которой покоится на уверенности в том, что "все человеческое знание, если ему придется дать отчет, должно иметь форму интерпретации." (Benjamin W. Briefen. Hrsg. Gershom Scholem und Theodor W. Adorno, Suhrkamp, Frankfurt аm Main. 1978. S. 323). Комментарий — самая легитимная форма философии; в истолковании чужого текста должна сохраняться и оправдываться собственная мысль: — так полагал тот, кто подписал работу “К критике насилия” — Walter — столь двусмысленно, что она сохранила потенциал актуальности для Ж.Деррида, оставившего (что бывает крайне редко) ему его подпись без изменения, кто, наконец, берется за критику книги “с такой любовью, с какой каннибал готовит себе грудного ребенка”( Benjamin W. Gesammelte Schriften. Bd. IV. S. 108 // Gesammelte Schriften. Hrsg. Rolf Tiedemann und Herman Schweppenhäuser. 7 Bde, Suhrkamp, Frankfurt аm Main. 1972-1989). См. также: Савчук В.В. Вальтер Беньямин — критик каннибал // Вестник Лениградского государственного университета. Серия Философия. 2009. № 3. Том. 2. С. 105-111.
9 Первый кто говорил о поэтическом экстазе/безумии был Демокрит. «Именно за Демокритом, а не за Платоном, следует закрепить это сомнительное первенство — введение в теорию литературы представления о поэте как человеке, отличающимся от обычных людей» (Доддс Э.Р. Греки и иррациональное. СПб., 2000. С. 127).
10 См.: Пьер Дрие ла Рошель. Дневник. 1939-1945. СПб.: Владимир Даль, 2000.
11 Делез Ж. Фуко. М., 1998. С. 121.
12 Deleuze G. Pourparlers. Paris: Minuit, 1990. P. 188.
13 “Man muss sich von allem freimachen...“ Ein Gespräch mit Peter Sloterdijk // Information Philosophie, 1999. № 1. S. 34.
14 См., например: Кураев М. Интеллигенция и филистерство. // Искусство кино. 2001. № 5. С. 53-57.
15 Фокин С.Л. Жизнь без истории // Сюрия М. Деньги: крушение политики. СПб., Наука, 2001. С.137-138.
16 Авто-био-графия. Тетради по аналитической антропологии. № 1 // Под. ред В.А. Подороги. М., 2001. С. 9.
17 Olivier Mongin. La fin de la partie? // Esprit. Splendeurs et misères de la vie intellectuelle. Mars-avril 2000. P. 9.