- ФОНД РАЗВИТИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФИИ
- МЕЖДИСЦИПЛИ- НАРНЫЙ ЦЕНТР ФИЛОСОФИИ ПРАВА
- КОНКУРСЫ
- НАШИ АВТОРЫ
- ПУБЛИКАЦИИ МПФК и МЦФП
- БИБЛИОТЕКА
- ЖУРНАЛ «СОКРАТ»
- ВИДЕО
- АРХИВ НОВОСТЕЙ
Расторгуев В.Н.,
профессор кафедры философии политики и права
философского факультета МГУ, доктор философских наук
Идея конституционализма в философии политики и права
Когда мы произносим словосочетания «философия политики» и «философия права», то редко задумываемся над тем, что они содержат в себе внутреннее противоречие: огонь и лед. Но это действительно так. Если для политика цель – власть или участие во власти, то все сомнения и тем более философские размышления об истинности политических целей и методов для него теряют смысл. Императивность политического мышления – качество, чуждое философскому знанию. И действительно, если «Карфаген должен быть разрушен» (известная фраза Катона Старшего), то при чем здесь истина? То же противоречие бросается в глаза, когда мы входим в вотчину правового регулирования, которому императивность столь же свойственна, как и политике. Заметим, что этот же пример волеизъявления («Карфаген должен быть разрушен») Жан-Франсуа Лиотар в книге «Состояние постмодерна» относит к разряду типичных прескриптивных высказываний из области правосудия, подчеркивая тем самым внутреннюю связь правосудия с политикой.
При сопоставлении философии и юриспруденции важно отметить еще одну особенность: для юриста, как и для богослова, нет более важного понятия, чем догма, а для философа нет большего оскорбления, чем обвинение в догматизме. Впрочем, философам труднее других избежать такого обвинения, поскольку худшей разновидностью догматизма является критицизм – профессиональное заболевание философов.
На глубинное противоречие между философией и правом, философией и политикой в свое время обратил внимание Реймонд Арон, рассуждая в своей известной книге «Демократия и тоталитаризм» о феномене конституционализма и его интерпретациях в философии, политике и праве, а также об олигархическом характере конституционно-плюралистических режимов, что весьма актуально и для современной России. По его мнению, задача юристов и правоведов заключается в том, чтобы работать с конституционными положениями, закрепленными в текстах. И хотя юридическое исследование, по его словам, не ограничивается формальным анализом текстов, в центре внимания остаются именно текстуально зафиксированные конституционные правила. Принципиально иной видится задача философа, даже когда он занимается философией политики и права. Функциональная цель философии все та же: поиск предельных оснований и анализ того, насколько целесообразно и насколько ценно употребление тех или иных понятий.
Здесь же сформулирована и еще одна важная мысль. Арон задается вопросом: почему политическая философия изгоняется из права, политической социологии и всех социальных дисциплин, да естественно, и из самой политики, (мы все были и являемся свидетелями того, как это происходило и происходит). Объясняется данный феномен достаточно просто. Арон говорит, что в данном случае речь идет о монополии одной философии, причем философии заведомо неконкурентоспособной и весьма спорной, если сравнивать ее с другими философскими учениями и концепциями. Вместо того чтобы провозглашать философию смысла, эта философия (лжефилософия) утверждает отсутствие смысла, доказывая «что смысл политики – борьба, а не поиски обоснованной власти». Вряд ли надо кому-то специально доказывать, что за такой подменой философии стоят определенные интересы, реальная политика и политики, явно не заинтересованные в раскрытии сути политического процесса и расширении круга «посвященных».
Какая же реальная политика стоит за изгнанием философии, и почему убожество мысли стало нормой не только в политическом, но и в научном дискурсе? В связи с этим повторю слова, которыми была открыта сегодняшняя встреча. Валерий Дмитриевич Зорькин сказал, что мы наблюдаем сегодня фантастически масштабный правовой поток, который охватывает всю планету. Речь идет о международном праве, укрепляющем свои позиции. Образ очень сильный, впечатляющий. Но он, на мой взгляд, дает и понимание того, какова цена этого процесса, его оборотная сторона: если раньше этот мощный поток имел свое узкое, но глубокое русло, то теперь, растекаясь по всей поверхности Земли нашей, он, естественно, становится неглубоким, поверхностным.
Вторит этому выводу и позиция, которая была сформулирована Абдусаламом Абдулкеримовичем Гусейновым, о заметной потере глубины мышления. Эта тенденция заметна, и когда мы занимаемся аналитикой в области конституционного права, раскрывая, в частности, принцип конституционализма. Уровень обсуждения зачастую существенно уступает тому, который был, скажем, сто или двести лет тому назад. В качестве иллюстрации сошлюсь на интерпретацию конституционализма, предложенную Николаем Яковлевичем Данилевским. Он подходит к проблеме с учетом политического, социокультурного и исторического контекстов, демонстрируя при этом методологический потенциал теории культурно-исторических типов. По мнению Данилевского, причина того, что «конституционализм на английский лад» выдается за явление общечеловеческое, как и религиозный индифферентизм или государственный атеизм, а монархический феодализм – за явление национальное (национально-германское), объясняется «неверностью исторического взгляда, смешивающего Европу с человечеством, а ступени развития – с культурно-историческими типами». Согласитесь, столь тонкий анализ природы конституционализма редко встречается в современных работах, посвященных этой теме.
А причина снижения глубины исследований все та же: свобода от серьезной философии – свобода от глубокого анализа. Для того, чтобы это доказать, остановлюсь на нескольких тезисах. К примеру, сегодня многие, в том числе и достаточно серьезные политики, а также ученые, которые работают в сфере обслуживания и сопровождения политической деятельности, активно обсуждают вопрос о так называемом глобальном конституционализме. Такой поворот мысли вполне объясним в связи с усилением роли международного права и представляется совершенно обоснованным. Но здесь возникает несколько вопросов.
Начнем с того, что, на первый взгляд, в данном случае речь идет о глобализации и, соответственно, об укрощении формирующейся наднациональной власти, что само по себе не вызывает возражений, поскольку конституционализм именно так обычно и трактуется – как способ укрощения власти или ее ограничения. Но в действительности все обстоит совершенно иначе: правильнее было бы говорить только о самоограничении власти. Причем не просто о самоограничении, а о весьма воеобразном самоограничении, которое предполагает, что сильнейший и хитрейший устанавливает правила игры. Конституционные правила – это, конечно, ограничение для всех, но тот, кто их разрабатывает и диктует, лишь расширяет тем самым свои полномочия и возможности. Слишком очевидно сходство такой игры с казино, чтобы согласиться с позицией адептов теорий глобального конституционализма. Другими словами, это не самая чистая и не самая честная сфера политической и правовой жизни по определению.
Но предположим даже, что политика – не грязное, а чистое дело (с такой смелой посылки Шопенгауэр начинал свои рассуждения о причинах вырождения политики в политику силы). Заметим: довод о благородстве политической деятельности вполне может быть обоснован, если учесть, что политика может быть и святым делом, служением. Более того, именно в рамках большой политики только и возможно достижение высших целей – природосбережения и народосбережения (сбережения не только «человеческой массы», но и самих народов, этнокультурного многообразия). Можно ли назвать более высокие цели? Итак, политика – это служение, пусть в идеале. Но и в этом случае, рассуждает Шопенгауэр, она сохраняет свою сущность, ибо политика – всегда борьба, а в борьбе побеждает сильный и ловкий. Поэтому сила и ловкость – суть права. А если это так, то «право сильного – это и есть высшее право». Данный вывод имеет прямое отношение к вопросу о конституционализме, потому что Шопенгауэр имеет в виду как раз основу основ конституционной власти.
Сегодня было высказано и еще одно очень важное положение относительно того, что расширение международного права и глобальный конституционализм как эффективное средство ограничения власти – это в значительной степени наиважнейшая гарантия для России, гарантия ее безопасности. С одной стороны, все так и обстоит: хорошо было бы, если бы наши конкуренты подчинялись общим правилам политического поведения на мировой арене. Но, во-первых, в исправление нравов в геополитике верится с трудом, а во-вторых, есть и другая сторона проблемы: цена подобного установления – необратимое повреждение национальных суверенитетов, а следовательно, и основ демократии, которая не мыслится без суверенитета как государственно-правового института. Здесь мы столкнулись с ситуацией, напоминающей известный анекдот о судье, который признал и правоту ответчика, и правоту обвиняемого. Признал он и правоту толпы, которая возмутилась таким решением. Поэтому с утверждениями о конституционализме как о некоей панацее от пороков мировой политики спешить не следует. Этот вопрос требует осторожности и тонкого философского осмысления.
Остановимся еще на одном парадоксе, хотя парадоксов, неизбежно возникающих в процессе интерпретации конституционализма, очень много. Когда мы говорим о принципе конституционализма, то часто попадаем в известную ловушку, связанную с «размытостью» этого понятия, что позволяет манипулировать сознанием. Речь идет о том, что мы наполняем это слово тем смыслом, который нам угоден, причем делаем это зачастую в рамках одного и того же текста. Политик этого просто не замечает, ученый не хочет замечать, а юрист поступает в соответствии с той задачей, которую решает (не случайно «крючкотворство» иногда рассматривается применительно к сфере юриспруденции как признак профессионализма). Для политика такой недостаток простителен, для ученого непростителен, а для юриста. объясним, поскольку это его хлеб.
В выступлении Вадима Михайловича Межуева была ссылка на Роберта Даля, в недалеком прошлом – президента Американской ассоциации политической науки. Напомню в связи с этим, что Даль, как и большинство западных политологов, четко противопоставляет конституционную демократию как реальность, которая иногда служит ширмой для деспотий, и конституционную демократию как идеал, который существует лишь в нашем воображении. Естественно, к демократии как идеалу не может быть никаких претензий, она выше подозрений, как жена Цезаря. А учитывая тот факт, что мы далеко не всегда можем (и не всегда хотим) фиксировать внимание на таких тонкостях в рассуждениях о конституционализме как о высшей ценности, возникает возможность подмены понятий, что крайне удобно для легитимации режимов, имитирующих народовластие.
Об этом же в свое время писал Николай Васильевич Устрялов, который ввел в оборот выражение «призрачный конституционализм». Такой диагноз он ставил и Советской России в 1933-м году, когда еще был в эмиграции. Должен сказать, что в определенной степени признаки «призрачного конституционализма» сохраняются и доныне. К примеру, егодня Вячеслав Семенович Степин о том же, по сути, говорил, напомнив, что один из ключевых принципов нашей Конституции – принцип социального государства. Но, как правильно подметил председатель Совета Федерации Сергей Михайлович Миронов (не так давно он проводил заседание Координационного совета по социальной стратегии, посвященное этой проблеме), в нашей Конституции это положение – не что иное, как договор о намерениях. К сказанному добавлю: далеко не факт, что даже у различных авторов Конституции России были одни и те же намерения.
В данном случае (я не знаю, как к этому утверждению отнесутся конституционные судьи) есть все признаки того, что этот главный принцип не соблюдается. При всем многообразии вариантов построения социального государства (а существует множество различных моделей) не вызывает сомнений одно инвариантное требование. Его суть – жесткое вмешательство государства в процесс социального расслоения, контроль за соблюдением предельно допустимого порога социального неравенства. По этому показателю Россия должна быть отнесена не к социальному государству, а к жестко поляризованному обществу. Таким образом, напрашивается вывод: либо наше государство в этом отношении (я имею в виду практику) неконституционно, либо это не социальное государство, что, впрочем, одно и то же.
К сказанному можно добавить, что очень многие конституции должны быть отнесены к разряду, который я бы назвал конституциями ad hoc – «конституциями к случаю», которые пишутся «под режим» и даже под конкретные персоналии, со всеми вытекающими отсюда последствиями. К сожалению, российская Конституция, как и советские конституции, подпадает под этот разряд. Впрочем, само «изобретение» конституционализма, как известно, было связано с определенными политическими, целями и проектами. А если рассмотреть предмет глубже, то можно заметить, что сами конституции – это не только и не столько «идеалы» или «образцы», сколько проекты того будущего, которое строится на основании данной конституции. Причем в этом «будущем» может не оказаться места для целых социальных или этнических групп, что позволяет рассматривать конституции и в качестве инструментов «приватизации будущего», в ходе которой не только обеспечиваются (декларируются) права, но и легализуется бесправие. В советских конституциях, к примеру, не оставили права на жизнь для «эксплуататорских классов», ряда сословий, да и самого классового общества, а в Конституции США, как отмечают многие авторы, изучающие конституционную историю этой страны, «забытыми» оказались интересы аборигенов, хотя достаточно полно отражены интересы мигрантов и афроамериканцев.
В заключение можно сказать, что философско-правовой анализ феномена конституционализма имеет свою историю, но пока должен рассматриваться как исследовательский проект, который находится в стадии замысла, если учесть фактор глобализации и стратегической нестабильности.
* * *
Из книги
«Философия права
в начале XXI столетия
через призму конституционализма
и конституционной экономики»
Издание МПФО. M., 2010.